Наталия Сац. Дети приходят в театр

Наталия Сац. 1936 г.

Бывали ли вы в театре для детей? Если не бывали, пойдите. Не пожалеете.

Дети приходят на свои спектакли за полчаса, а то и за час до начала. Но и это требует от них большой выдержки. Еще накануне мысль о посещении театра вытесняет другие мысли, радостно будоражит во сне. У входа в театр для детей — необыкновенное оживление. Маленьким зрителям кажутся удивительно милыми и гардеробщики, которые помогут им раздеться, и даже ступени лестницы, которые поведут в зрительный зал. Место уже найдено, но успокоиться трудно. Ожидание спектакля — словно канун большого праздника. Веселый гул разговоров, смех...

Открывается занавес, и как-то вдруг делается удивительно тихо. Неужели это тот же, такой шумливый несколько минут тому назад зал? Дети не хотят пропустить ни одного слова, которое скажут артисты. Но они не просто смотрят и слушают — они чувствуют себя активными участниками события, происходящего на их глазах на сцене. Мысль и сердца маленьких зрителей горячо воспринимают эти события, и достаточно малейшей несправедливости там, на сцене,— весь зрительный зал встанет на защиту обиженного.

Активное вмешательство в театральное действие — то, чего не бывает в театре для взрослых и что всегда бывает в театре для детей.

На сцене Лиса. Она хочет обмануть мальчика и прячется за дерево. Сотни детских голосов несутся из зрительного зала, предостерегают того, кто играет мальчика: «Здесь лиса! Убегай скорее!»

Однажды на спектакле драматической сказки «Мик» в Московском театре для детей произошел неприятный случай: актриса, которая играла роль пионера Мика, нечаянно выронила из рук коробку с чудесным изобретением, за которым уже в течение трех актов охотились фашисты. Актеры, игравшие фашистов, оказались в глупейшем положении: чтобы не нарушить сценической правды, они должны были бы немедленно схватить упавшую на их глазах коробку, но нельзя — это собьет весь дальнейший ход спектакля... Положение разрешилось неожиданно и молниеносно: из первого ряда ринулся к сцене восьмилетний зритель, прыгнул через барьер в оркестр, вскочил на стул перепуганного оркестранта, дотянулся до лежавшей у рампы злополучной коробки и бросил ее Мику. Спектакль пошел дальше обычным порядком. Не зря Константин Сергеевич Станиславский назвал детей «самыми благородными, отзывчивыми и экспансивными зрителями».

Помню, на одном из спектаклей «Негритенок и обезьяна» в Центральном детском театре в первом антракте я заметила шестилетнего мальчика в матроске, который горько плакал. Как только началось действие, слезы его высохли, но полились с новой силой во втором антракте. Напрасно старалась его утешить молодая мама, мальчик плакал все горше и горше. Я подошла узнать, почему он плачет.

— Ему не нравится наш спектакль?

— Наоборот, очень нравится,— горячо возразила мама мальчика и добавила,— он потому и плачет: боится, что спектакль скоро кончится.

Своеобразная логика, не правда ли? Плакать, когда происходит что-то очень радостное, заранее предвидя его неизбежный конец!

Однако пусть спектакль кончился. Впечатления о нем долго живут в сердце и памяти маленького зрителя. Об этом говорят детские письма о театре — забавные каракули малышей, очень интересные мысли школьников, с таким доверием обращенные к артистам своего театра.

Я всегда удивлялась находчивости московских почтальонов: они доставляли нам письма, если на конверте было написано только: «Детский театр, тете Наташе», или еще короче: «В театр, передать страусу».

Передо мной несколько детских писем:

«Здравствуйте, страус! Скажите, вы настоящий страус или сделаны из человека?»

«Что такое князь? Это фамилия?»

«Скажите, как вы сделали, что, когда Бабариху укусил шмель, у нее тут же на сцене выросла шишка? Мне очень хочется сделать себе такую».

«Здравствуйте, золотая рыбка! Нам очень понравилась ваша опера, когда вы выходили из моря, красиво пели и был у вас красивый костюм. Ваша опера заставит нас еще лучше изучать стихи и сказки Пушкина».

«Передайте которой играла Таню Русанову, что я осуждаю ее поступки. Пионерки не должны задаваться, что они красивые, а быть с мальчишками товарищами».

«Я раньше думал только, что задано сегодня на завтра, а после спектакля «Электричество» стал мечтать про свое будущее и очень мне захотелось стать инженером-изобретателем».

«У нас в школе был мальчик, похожий на Вадима. Он скрывал большое горе, а мы его прорабатывали — зачем отрывается от школы. Посмотрел вчера «Крекинг» и понял очень важное».

«Уважаемая тетя Наташа! Вы простите меня, но я не знаю вашего отчества. Поэтому приходится вас называть так. Хотя я из этого возраста вышел. Учусь в 7 классе. Интересуюсь театром, музыкой и литературой. Мечтаю тоже быть актером. Вернее сказать: я не мечтаю. Мало мечтать, нужно подготовить себя к этому. И я приложил все усилия, чтобы это сделать. Я записался в наш школьный драмкружок. Но увы... там качество спектаклей очень низкое. Мне пришла в голову мысль посоветоваться с вами. Что мне делать дальше? У меня есть товарищ Саша. Он хочет быть скрипачом. Но он эту мечту осуществляет. Он учится с учителем играть. И я ему завидую!!! Что же мне делать??? Жду вашего ответа» *.

* Мальчик, 9 ноября 1935 года написавший это письмо, сейчас один из ведущих артистов Центрального детского театра — Валерий Яковлевич Заливин.

Росли наши театры, росли зрители — они помогали взаимному росту. Так у театра для детей складывалась своя интереснейшая история.

Ранней весной 1918 года стали появляться первые ростки нового театра.

Мне выпало на долю быть участницей этой новой, творческой работы с первых дней ее возникновения. Она навсегда останется любимым делом моей жизни.

Повесть о том, как дети получили свои театры,— волнующая повесть. Мне хочется рассказать ее, не скрывая неизбежных ошибок, трудностей, радости их преодоления.

Для того чтобы найти, нужно искать и не бояться, что найти удастся далеко не сразу.

Поучительные выводы пусть останутся уделом историков искусства. Я режиссер, практический работник, пишу о том, в чем участвовала сама. Жизнь театра для детей была и моей жизнью, беспокойные творческие поиски —самым большим ее счастьем. Я начала работать по созданию театра для детей, когда мне еще не исполнилось пятнадцати лет. Неловко об этом говорить. Сейчас мне самой это кажется неправдоподобным. Но это — правда. Вероятно, это стало возможным потому, что волны революции на время отбросили одних и неожиданно подняли других; но это стало возможным и потому, что с первых лет жизни меня окружали замечательные люди, у которых очень многому можно было научиться.


ГОД 1926. ПЬЕСЫ С. С. ЗАЯИЦКОГО

… Тяжелым наследием войны были подростки, одетые в отрепья, грязные и грубые. Некоторых из них долго притягивала к себе ложно понятая «вольная жизнь», в детские дома они шли неохотно.

Театр для детей не хотел остаться безучастным в борьбе с беспризорностью.

Материал для этой пьесы Заяицкий собирал бережно, говорил, что написать такую пьесу для него много труднее, чем предыдущие. В это время он уже был очень болен, с трудом передвигался и нередко просил меня заехать к , нему посоветоваться о той или иной сцене, покритиковать его за уже написанное.

Очаровательный это был человек! Высокой культуры, остроумный, жизнерадостный. А между тем у него была неизлечимая болезнь позвоночника, он работал, напрягая последние силы. Семья у него была большая. В квартире не хватало многого самого необходимого, но было уютно и весело. Не успеешь спросить Сергея Сергеевича о здоровье — он уже острит.

«А ну-ка подайте Наталии Ильиничне бальзаковскую табуретку и заварите чаю в чайник «Пионерия». Идите, Наталия Ильинична, на гейневскую дорожку. Мы поговорим о нашей, пока беспризорной пьесе за мопассановским столиком».

Такие выражения Сергея Сергеевича не были мне понятны только в первый раз, а потом он объяснил, что деньги, полученные за каждый перевод или работу в театре, частично им «овеществляются», и вещь эта навсегда носит наименование источника дохода. Пьеса о беспризорном долго не становилась этим источником — Заяицкий не признавал авансов и говорил: «Я торгую своим искусством только тогда, когда оно мне самому нравится». Наконец в октябре 1926 года, через семь месяцев после начала работы, он сдал нам пьесу под заглавием «Как Васька Червяк в люди вышел».

Несколько позже Михаил Кольцов, которому очень нравился этот спектакль, предложил нам другое название, как он сказал, «более загадочное, без указующего перста»: «Мистер Бьюбль и Червяк». Так за пьесой и осталось это название.

Хотя я сама ее ставила, содержание помню не целиком (Экземпляр пьесы не сохранился.). Помню котел для варки асфальта, взлохмаченные головы только что проснувшихся в нем беспризорников, помню бульвар, песню «И никто не узнает, где могилка моя» под аккомпанемент деревянных ложек, знакомство одного из беспризорных, Васьки Червяка, с хорошей девочкой Таней. Помню, как они случайно слышали разговор о предстоящем расхищении в советском учреждении, как у Васьки просыпалось горячее желание не допустить этого, помню сцену у вора, который толкал на преступления детей улицы.

Эту пьесу, конечно, еще нельзя было назвать подлинно реалистической. Сцена у вора была написана, да и поставлена тоже с театральностью не первого сорта, снова неудачна была работа художника; сползания в натурализм были и в оформлении и в постановке. Но в этот спектакль, пожалуй, впервые удалось внести горячее дыхание современной жизни. В отдельных сценах реалистическое было глубоко ощутимо, по-настоящему волновало. Актер Павел Беляев создавал образ чудесного непосредственного парнишки, хотя и тронутого улицей, но сохранившего все лучшие стремления юности.

Впервые выступала в главной роли Клавдия Коренева — тогда еще сотрудница вспомогательного состава труппы. Она замечательно играла роль Тани. Коренева и Беляев несли на сцену подлинную правду, задор молодости. Спектакль во многом и был обязан им успехом.

А успех был, как был у этого спектакля и адрес. Спектакль был адресован беспризорникам в зрительном зале, он стремился увлечь их волной патриотизма, романтикой больших задач советской жизни, оторвать их от вредного анархизма улицы, сказать им со сцены: мы верим, что из вас вырастут настоящие люди и ничего еще не потеряно.

Очень интересны записки Елены Дмитриевны Волковой, старшего педагога театра, сделанные в те годы: «Люди, посвятившие свою жизнь работе с детьми, не забудут тех лет, когда толпы оборванных бездомных ребят наполняли наши улицы, когда дело ликвидации беспризорности было боевым фронтом, требовавшим героических усилий, умения, разнообразия приемов.

В эти годы обычным явлением были звонки в педагогический отдел театра:

— У нас в приемнике свежая партия очень трудных.

Дерутся, не хотят мыться, все ломают! Нельзя ли привести их к вам? Может быть, поможет.

— Ведите, только смотрите, как бы дорогой не разбежались.

— Дадим большую дружину, а уж коль не убережем, так они и так все равно убегут.

Все работники Московского театра для детей немедленно получали задание: «У каждой двери — педагог. Вести себя, как обычно».

И вот приходят они — существа, которых трудно назвать детьми, — орущие, разнузданные, грязные. Входя, они мнят себя героями, центром вселенной, врагами всего, что знаменует собой порядок. Они ждут какого-нибудь подвоха. С чего это их повели сюда, что здесь с ними будут делать? И как будут реагировать на их хулиганство? Одно из двух: или будут кричать и грозить, или будут подлизываться: «Будьте, мол, паиньки, а мы вас сейчас приберем к рукам». Они напряжены и напоминают приготовившихся к нападению взъерошенных зверьков.

Их встречают с ошеломляющим равнодушием.

— Здравствуйте, ребята, — говорят им работники театра. — Проходите скорей и садитесь. Вот ваши места. И замолчите, сейчас начинается представление.

— Представление, — глумливым тоном передразнивает чумазый вожак толпы, — мы сами представить, чего хочешь, можем. На! — вульгарный жест дополняет его полное презрение к педагогу.

— Неинтересно представляешь, — говорит педагог,— мы лучше умеем.

Непривычность положения заинтересовывает. Вчера— ящик под вагоном, а сегодня — нате, сидите в ложе! Садятся. Шум, гвалт, брань.

Вступительное слово со сцены прерывается репликами сомнительного качества. Занавес. И вдруг — тишина. Тишина такая — не верится, что все они здесь, не убежали, что это они же сидят с лицами, с которых восторг и изумление, словно чудом, сняли налет преступности, — с раскрытыми ртами, с глазами, горящими живой мыслью.

Это дети, такие же дети, как все те, что сидят в партере внизу, как те, которые учатся в школах, ходят в отряд. Только этих детей надо еще освободить от всего того страшного, что грозит отнять у них детство.

А на сцене тоже жизнь и тоже... беспризорник.

...Вот беспризорник Васька узнал про одно очень скверное дело, такое дело, которое позорно для Советской страны, которое, если не вывести нескольких людишек на свежую воду, может натворить много бед...

И балкон начинает волноваться. Многие снова кричат. Но теперь это крики иного порядка. Это советы Ваське:

— Шут с ним, не связывайся, — кричит маленький оборванец с головой, похожей на репейник.

Увесистый подзатыльник соседа быстро заставляет его замолчать.

— Эй, Васька! — орет сосед, перегнувшись через барьер ложи. — Волоки их на расправу. Будя, побаловали. Тоже, гады!

Васька на сцепе выдает «гадов» с головой. Балкон ликует: «свой» оказался героем. Кое-кто сомневается — «ну да, лягавый», но большинство — «за».

В антракте выясняется, что бежать неохота.

И в следующем так же.

А обратный путь в приемник заполнен уже не руганью, а спором о поступке Васьки с точки зрения «беспризорной этики» и этики вообще.

Через несколько дней из приемника сообщают, что из этой группы никто не удрал и что хотят ставить спектакль, — «пришлите пьесу!»

Забавный случай был на спектакле «Мистер Бьюбль и Червяк» с беспризорным по прозвищу Гитара. Ему очень нравилось, что герой пьесы такой же беспризорный, как и он, и Гитара много раз являлся на этот спектакль.

Был там такой эпизод: Васька Червяк крал деньги у одинокой учительницы, но потом узнал, какое это для нее горе, как это затруднит ее и без того трудную жизнь, и возвращал ей украденные деньги. Этого места в спектакле Гитара не мог смотреть. Как только в третьей картине Васька Червяк приготовлялся вернуть украденные деньги, Гитара со словами: «Ой, дурак»,— неизменно выходил в фойе. Однако этот спектакль чудесным образом притягивал его внимание, и после чуть ли не седьмого его просмотра Гитара торжественно вернул ножницы, украденные им на первом представлении в педагогической части нашего театра.

Этот спектакль, как, к счастью, и беспризорность, был недолговечен — прошел только двадцать один раз. Но он сыграл большую роль в жизни театра: появился большой фельетон Михаила Кольцова в «Правде»:

«...В Москве есть театр, который не боится и даже не замечает никаких репертуарных и прочих кризисов.

В этом единственном театре публика всегда одна и та же, всегда в отличном настроении. Сотни раз, всегда внимательна и чутка к автору, пьесе, декорациям, к исполнителям и к музыке.

Сотни раз в начале спектакля появляется перед занавесом женская фигурка и вступает в переговоры с дружественной державой зала.

— Тетя Наташа! Здравствуй! Урра-а!

— Здравствуйте, дети! Ну-ка скажите, что я люблю? Иногда свежие, звонкие голоса отвечают из глубины зала с уверенностью, искушенной на опыте:

— Знаем! Ты любишь разговаривать.

Наталья Сац, директор Московского театра для детей, отвечает на эту обиду вполне миролюбиво.

— Да, дети, я люблю разговаривать. А еще что люблю?

— А еще любишь, чтобы была тишина.

— Верно, ребята. Люблю, чтобы была тишина. Вот теперь, когда тихо, я вам расскажу про наш сегодняшний спектакль.

Публика слушает настороженно и нетерпеливо.

— Знаете вы, дети, что такое консервы?

В ответном хоре господствует звук «не». Значит, консервы еще мало знакомы аудитории детского театра.

— А знате ли вы, дети, что такое режим экономии? Весь театр грохочет стройным единодушным «да». Публика детского театра твердо знает о режиме экономии.

В отдельных, частных вопросах, особенно связанных со своими текущими делами, маленькие театралы обнаруживают значительно меньшую проницательность.

Шестилетний обладатель кресла в партере, когда наступил маленький антракт после пятиминутного вступления к двухчасовому спектаклю, посопел носом и хмуро спросил:

— Уже кончилось? Уже домой идти?

Другой счастливый обладатель входного билета, нисколько не подозревая, что человек есть животное общественное, требует на свой билет совершенно неслыханных удобств:

— Тетя Наташа, посади меня к себе на колени!

Коленей у директора детского театра — раз-два и обчелся, а зрителей — шестьсот человек. Но маленький посетитель — тиран, он обижается даже на самый мягкий отказ.

Приходится посадить...

Третий посетитель театра считает необходимым сообщить в письме к дирекции важные биографические данные о себе:

«Когда я был маленький, мне было три года».

Они знают о режиме экономии, но не знают очень многого другого, что могло бы сузить и омрачить их жизнь.

Когда в середине акта смотришь в слабо освещенный зал, на ряды зрителей, раскинувшихся в креслах просто, задумчиво и величественно, как сидят только дети, видишь ясно, убедительно, волнующе, радостно, вне всякой агитации, они, наши дети, живут сейчас хорошо.

Когда в стране неурожай и голод, есть одна страшная забота и тревога, еще большая забота и тревога, чем об умирающих людях. Забота о посеве будущего года. Если посев уцелел — беда кончится в одном году. Если посев пропал, съеден — нет конца беде!

Не зря все иностранцы, приезжавшие к нам после засыпанных снегом тяжелых годов, смотрели прежде всего не на лица взрослых, а на лица детей. И всегда с внутренним изумлением под маской бесстрастия отмечали:

— Дети Советской России выглядят хорошо.

...И здесь, в театре, в единственном в мире специальном театре для детей, созданном Советами, и за его порогом, на улицах, в скверах, на площадях и в первый майский день, на разукрашенных, по обычаю, грузовиках, видя несчетные гирлянды живых, здоровых, смеющихся детей, мы ясно ощущаем: основной золотой детский фонд спасен.

Дети смеются. Они почти все здоровы. Они почти все целы. Посев сохранен. Почти...

А беспризорные, эти жуткие кучи грязных человеческих личинок? Ведь они еще копошатся в городах и на железных дорогах.

...Может быть, скинуть их со счетов? Остаться только при золотом фонде крепких, чистых, смеющихся детей, при основном детском капитале, который удалось сберечь пролетариату и крестьянству? Нет! Мы не смахнем эти черные костяшки на наших счетах. Мы их посветлим. Это возможно, вполне достижимо при упорной, настойчивой борьбе. Нет ничего невозможного в работе над человеком...»


«ФРИЦ БАУЭР»

Современная тема, реалистическое ее раскрытие на сцене — вот путь, на который все более крепко становился театр. Этого требовала жизнь, этого настойчиво требовали наши самые передовые зрители.

«Мы хотим знать, как живут коммунисты и их дети в других странах», — неоднократно писали нам школьники. И вот появилась пьеса «Фриц Бауэр». Действие ее развертывается в Германии в обстановке ожесточенной классовой борьбы. Рабочий-коммунист Карл Бауэр вынужден уйти в подполье. За ним охотятся жандармы. Они всеми способами добиваются, чтобы маленький Фриц сказал им, где скрывается его отец.

«Фриц Бауэр» — драма, там нет ни одного «развлекательного» момента. В нескольких местах пьесы дети плакали, но это были не размагничивающие, сентиментальные слезы, а слезы гнева, закаляющие для борьбы, и они нас не смущали.

Постановка была сделана в скупых, суровых тонах. Идейная направленность, глубина раскрытия образов, правдивость и выразительность сценической жизни — вот на чем было сконцентрировано внимание режиссуры.

Художник спектакля Георгий Гольц дал ту простоту оформления, которая является результатом тщательного отбора средств художественной выразительности. В этой постановке он проявил волю к самоограничению, подбодрял себя, повторяя слова Гёте о том, что самоограничение — первое доказательство мастерства.

Творцами успеха этого спектакля были его исполнители. Наши артисты очень были рады «наконец сыграть настоящую драму», как сами они говорили. О Клавдии Кореневой в роли Фрица Бауэра пишу в отдельной главе — эта ее работа была признанной победой советского театрального искусства, но нельзя не вспомнить и Н. Паркалаб — Лотту, В. Леоненко — Минну, Г. Ивакинскую — Эльзу Бауэр, В. Воронову — Марту Бютнер, Б. Гальнбека — жандармского офицера Курца, В. Раузе — Стиннелслейна и многих еще. Борис Гальнбек, который был действительно очень убедителен и даже минутами умел казаться «обаятельным» в своей жандармской роли, в итоге заслуживал такую ненависть зрительного зала, что его несколько раз после спектакля чуть не побили. Ребята, конечно, понимают, что артист и исполняемый им образ — не одно и то же, но одно дело понимание, а другое — эмоциональный порыв, особенно сейчас же после спектакля! Нашим исполнителям положительных ролей нередко приходилось провожать Гальнбека после спектакля от выхода из театра до его дома.

В оценке пьесы и постановки я не могу претендовать на объективность — пьеса была написана Н. Сац и В. Селиховой, постановка осуществлена Н. Сац и Б. Райхом.

Только за три года этот спектакль прошел в Московском театре для детей двести одиннадцать раз, не сходил со сцены и все последующие годы. Пьеса «Фриц Бауэр» прошла почти во всех городах Советского Союза, где в эти годы уже были созданы театры юного зрителя, она была поставлена и в кино.

Пресса у нашего спектакля была единодушно одобрительная.

«Комсомольская правда» писала: «Драматургические достоинства пьесы бесспорны. Зритель заинтересован с первого момента, и внимание его неуклонно возрастает по мере развития действия.

...Московский театр для детей не стоит на месте. Он растет и крепнет и теснее связывается с юным пролетарским зрителем. Вот вывод, к которому приходишь на спектакле «Фриц Бауэр» .

С большим теплом было написано о «Фрице Бауэре» и в «Правде». «Спектакль идет сейчас в клубах, встречая отклики не только у ребят, но и у взрослых. Особенно довольны им пионеры. С появлением «Фрица Бауэра», — заявил один вожатый пионеротряда на диспуте о пьесе, организованном культотделом МГСПС, — на нашей улице праздник».

Да, отношение школьников к этому спектаклю было очень горячим; они верили в происходившее на сцене. Не было ни одного спектакля, когда бы в сцене у жандармского офицера Курца весь зал не вмешивался в действие. (Офицер выдает себя за друга Карла Бауэра, угощает мальчика фруктами и даже вином, чтобы выпытать, где скрывается его отец.) «Фриц, не пей!», «Фриц, он тебя напоит, а ты проговоришься!», «Фриц, ничего у него не бери!», «Фриц, молчи!»— неслось из зала. И как велико было торжество зрителей, когда измученный Фриц засыпал, ни словом не проговорившись.

Хочется рассказать о спектакле «Фриц Бауэр», который был показан в тюрьме для малолетних правонарушителей. Заведение строго закрытого типа для юношей шестнадцати-двадцати лет. К нам привезти их не могут. Отправляемся со спектаклем туда. Здание мрачное. Условия содержания этих «мальчиков» предельно туманные: хорошее питание, различные мастерские, школьные занятия, даже о спектаклях для них позаботились. Но атмосфера тяжелая. Тюрьма есть тюрьма.

Воспитатель этого учреждения просит меня как-то подготовить собравшихся к спектаклю, рассказать подробно о месте, где будет происходить действие, сказать вступительное слово. Выходим с ним вместе на сцену, несколько минут неловко стоим перед закрытым занавесом, но начать говорить не можем. Сидящим в зале, видимо, до нас нет никакого дела — разговаривают друг с другом в полный голос. Воспитатель пытается их перекричать, сообщить название театра, мою фамилию — куда там! Его никто не слушает. Только слова «театр для детей» вызывают реакцию, но какую — насмешки, ругань. Я привыкла к детям-зрителям, а тут почти взрослые — лица с нездоровой бледностью, следами пороков. Однако надо как-то действовать.

Шепотом прошу воспитателя уйти, он так смущен, что охотно это делает. Остаюсь перед занавесом одна. Держу паузу, но тише не делается. Кто-то повернулся ко мне спиной, перекликается с ребятами из другого ряда, кто-то чиркнул спичкой — хочет закурить под стулом, кто-то смотрит на меня с нескрываемой насмешкой, — гул не прекращается. Держать дальше паузу невозможно. В голове стучит: «Если я, как и воспитатель, крикну, ничего не получится». И вдруг неожиданно для самой себя берусь за горло и начинаю говорить шепотом. Извиняюсь, что охрипла, передаю им привет от наших артистов, улыбаюсь, делаю жесты, словом, все как всегда, как бы не замечая шума, шепотом. Это их удивляет, они привыкли к повышенному тону. Кто-то кричит: «Тише, тише вы, не слышно!», другой голос: «У нее горло болит, замолчите!», «Хватит орать, ничего не поймешь!» Постепенно воцаряется тишина, а я все продолжаю говорить о желании нашего театра взять над ними культурное шефство, о предстоящем спектакле... Говорю все громче и громче и кончаю обычным голосом при обычной тишине. Идет занавес, артисты сначала не чувствуют разницы между этой аудиторией и нашим зрительным залом. Но чем дальше развивается действие, тем ощутимее эта разница. Такой накаленной реакции не было еще ни на одном спектакле!

В тот момент, когда Курц пытается напоить Фрица, реплики угрожающее — они обращены не к Фрицу, как обычно, а к Курцу: «Ну, смотри, попадешься ты мне, гад!» и потому подобные. Но это форма. По существу же тот успех, который имел театр в этот вечер, нельзя передать словами, нельзя забыть никогда. Мы почувствовали горячие сердца юношей, хотя и совершивших тягостные ошибки, но любящих свою Родину, способных еще преодолеть то, что мешало им жить общими интересами с трудящимися. Уехали с ощущением, что сделали своим спектаклем хорошее дело. Это ощущение подтвердилось.

Воспитатель, который так неудачно пытался меня представить, через несколько дней приехал в театр просить о втором выступлении и сказал: «Ваш театр нам приносит сейчас огромную пользу — ребята о нем только и говорят, запоем читают книги, которые вы советовали. Нам, воспитателям, стало работать гораздо легче: достаточно сказать, что, если не прекратится недисциплинированность, театр во второй раз не приедет, и ребята делаются шелковыми».

Действительно, когда во второй раз я вышла на ту же маленькую сцену и хотела начать вступительное слово, на меня смотрели такие приветливые, блестящие глаза, мне была устроена такая овация, что стало горячо внутри — пришлось достать носовой платок и... снова притвориться больной (неудобно же «пускать слезу», лучше сделать вид, что насморк). После вступительного слова мне не дали уйти со сцены и начать спектакль.

На сцену вышли тщательно приодетые подростки и преподнесли театру очень хороший шкаф-этажерку: «Мы так думали, что он пригодится хранить пьесы и роли. Его сделали те, кто смотрел ваш прошлый спектакль, спектакль, который дал нам много мыслей и переживаний». Потом вышли еще четыре подростка с букетом цветов: «Это — вам. Мы сами заработали деньги на эти цветы в наших мастерских. Мы просим вас поставить их в своей комнате. Мы хотим вам сказать, что еще умеем понимать хорошее, и... приезжайте к нам почаще».

Из книги:
Наталия Сац. Дети приходят в театр