Полкан — Полехан

— Глину я беру в моей родной деревне Ананьино — это километрах в трех отсюда. Она там вязкая, чистая, без каменьев, выносит большую жару. Из нее хоть посуду, хоть игрушки делать можно.— Семен Иванович Рябов рассказывает, а пальцы его разминают комок темно-коричневой глины. — Заготавливаю ее летом: зимой замерзнет — ломом не пробьешь. Набью кусочков глины — она у меня в сенях лежит,— в ведро положу и ставлю его к печи. Когда оттает, кипятком залью — глина вся разбухнет. Руками ее разминаешь, пока не сделается мягкой, вязкой...

Слово за слово — а на столе уже барышни в кокошниках, гармонист, медведь, тоже с гармошкой, птица счастья Сирин, сказочный получеловек-полуконь — Кентавр, а по-местному — Полкан. Кажется, медленно, не торопясь лепит Семен Иванович. Отщипнет от глиняного теста кусочек, мнет его, мнет пальцами, придает форму. Где уберет лишнее, где вотрет еще кусочек глины, пальцы смочит водой и гладит мокрыми пальцами почти готовую фигурку, выравнивает.

— Раньше, когда еще посуду глиняную делали, глину клали в особое корыто и деревянной дощечкой ее месили. Делали ручной круг деревянный. На скамью гвоздь — а на него круг, вертишь его. Посуда дня два сохла на полатях, потом еще дня три на печи. Деготь, половинщиком его называли, пополам с водой разводили, наносили на поверхность тонким слоем. Каждую посудину этим дегтем обмазывали лапкой или крылышком, чтобы облив был ровный. А сверху еще мучкой свинцовой обсыпали, для блеску, и крылышком опахивали. Обжигали в специальной печи — называли ее «красильня». Дрова готовили сосновые, сушили их заранее. Поначалу чурочки жгли, чтоб глина в жаре пообвыклась, закалилась, а потом уже прибавляли жару.

Отец мой, Иван Яковлевич, знатный гончар был и меня выучил, мог я еще мальчонкой любую посуду вылепить. Гончарное дело в нашу деревню от моей сродственницы, Ульяны Бабкиной, перенялось. Жила она в деревне Гринево. У них, да в Печникове многие посуду лепили, а потом уж и у нас, в Ананьино. Но баба Уля одна только, почитай, и не перестала игрушки делать, она это искусство пронесла: и форму и узоры старинные. Благодаря ей игрушка каргопольская потом возродилась.

Ананьино давно уже снесли,— продолжает свой рассказ Семен Иванович,— и гончарством из тех мастеров никто теперь не занимается. А игрушки я один делаю. Отец мой игрушки почти не делал — только что нам, ребятам, к празднику. Он от своей матери, Прасковьи Ивановны, научился, а она из одной семьи с Ульяной Бабкиной происходит, там все умели.

Я вместе с отцом крестьянским делом до войны занимался, а гончарным — когда время выпадало. С войны вернулся в свой колхоз и шестнадцать лет водил комбайн. Так что большой перерыв вышел у меня по глиняной части: надо было восстанавливать сельское хозяйство — что же я, комбайн брошу и пойду игрушки лепить? Что люди-то скажут? Курам на смех. А после работы уставал так, что не до игрушек было.

Раньше в каждом селе занимались каким-то ремеслом: у нас, в Ананьине,— гончарным, здесь, в Погосте, куда мы переехали, корзины плели. В соседней деревне бондарничали — бочонки, ушаты делали, и не было такой деревни, чтобы кто-нибудь чем-то не занимался. Вот мы делали посуду, а ее всем надо. Мы ее на рынок везли, а бочонки, телеги, сани покупали. Такой взаимный обмен был. А сейчас скажи кому-нибудь сделать бочонок — мастера не найдешь во всем Каргополе. Или корзину сплести — вывелись мастера. Посуду-то два человека и могут показать, как делать. А туес сплести — в лес ходить за ягодами? Ведь до чего дошло: дровни некому связать, лошадь запрячь нечем, хомута нигде нет. А лошадь в селе еще долго нужна будет, негоже за вязанкой хвороста трактор гонять. Надо бы мастеров, которые еще остались, собрать да поучиться у них.

С игрушкой каргопольской так и поступили. Не дали ей умереть. Создано было у нас в 1967 году отделение архангельских «Беломорских узоров». Старый мастер Александр Петрович Шевелев стал учить молодежь игрушки делать. Очень хорошо, по-моему, только вот что мне не очень по душе: мастер одну игрушку сделает, а другие по ней уже лепят и так же точно расписывают.


Семен Иванович конвейера в художественном деле не признает, для него каждая фигурка — это всегда что-то новое, оригинальное, он ревностный продолжатель традиций старых, ушедших мастеров.

Каргопольскую глиняную игрушку «открыл» заново в конце пятидесятых годов писатель Юрий Арбат. Он рассказал о работах Ивана Васильевича Дружинина и Ульяны Ивановны Бабкиной. Дружинина тогда уж не было, он умер в 1949 году, осталась только Бабкина из всех мастеров, владевших искусством лепки игрушки. Она прожила почти девяносто лет, успев передать ремесло в несколько рук.


Когда и как зародилось это ремесло в дремучих, затерянных и глухих северных лесах? В такую отдаленную древность уводит этот вопрос, в такую полусказку-полубыль, что и говорить бы об этом не стоило, не докажи нам русский Север уже стократно, как глубоки тут корни народные, сколь бережно хранят древний дух утопленные в землю черные срубы крестьянских домов, какая немыслимая старина хоронится под серебряным лемехом потаенных в лесной глуши часовенок.


Смуту внес Юрий Арбат. До него все было ясно: была на земле заглохшая ныне каргопольская глиняная игрушка, похожая на дымковскую, те же образы — барышни, лоси, олени, кони, утушки, коровы, — но, между прочим, отмечалось, что «на фигурках животных всегда имеется изображение круга». Какого круга? Об этом почему-то не задумывались, хотя еще в 1913 году историк и краевед Ф. К. Докучаев-Басков писал в очерке «Каргополь»:


«...Лепятся различного рода игрушки, неизменно бывающие на базаре: лошадки на воле, в упряжи и с верховым; солдатики, куры, фигуры баб (эти последние фигуры скорее напоминают изделия людей каменного века), утушки для свистания и наигрывания (эта детская свистулька имеет за собой порядочную давность, черепки ее находятся даже при разработке давным-давно нетронутой почвы). В последнее время сбыт на эти игрушки пал, и производство их уменьшается».

Археологи давно уже определили, что далекие наши предки, придя с Волги, Оки и Камы, обосновались здесь, на Севере, на возвышенностях, по берегам рек, уже четыре тысячи лет назад. В ближайших окрестностях Каргополя ученые открыли следы почти ста стоянок эпохи неолита — времени зарождения керамического искусства. Дошли до нас и многочисленные образцы глиняной посуды тех времен. Причем их орнамент столь своеобразен, что он дал жизнь даже термину «каргопольская культура». Вот что писал по этому поводу в 1952 году археолог М. Фосс:

«Наряду с круглыми и ромбическими ямками встречаются овальные (часть с острыми концами), приближающиеся к квадратной или прямоугольной форме, а также прямоугольные и неправильной формы, в виде овала, как бы обрезанного с одной стороны... Присутствие их в орнаменте придает такой своеобразный облик каргопольской керамике, что ее без труда можно узнать.

Наряду с керамикой, в орнаментах которой господствуют ямки, есть керамика с преобладанием гребенчатых орнаментов... в виде зигзага, треугольников, пересекающихся полос, образующих узор в виде сети и т. д.».

Так вот, если внимательно познакомиться с нынешней каргопольской игрушкой, то окажется, что все эти слова, сказанные применительно к черепкам четырехтысячелетней давности, можно в известной мере отнести к изделиям Дружинина, Бабкиной и их последователей! Связать в узел концы нити с таким разрывом до Юрия Арбата никто не решался, а он взял и связал. И хотя происхождение каргопольской игрушки все еще спорно, но год от года становится яснее, что чем глубже копаем мы свой культурный слой, тем больше нитей тянется оттуда, из глубин истории, к нам, в сегодняшний день.

Взять хотя бы любопытную историю, как попал в любимые образы каргопольской игрушки полуконь-получеловек, нареченный на Руси Полканом. Принято считать, что свою родословную он ведет от древне-греческого Кентавра, или Китовраса, перекочевавшего на русские лубочные картинки.

Однако сегодня некоторые исследователи образов русского народного искусства, в том числе Г. Дурасов, считают, что Полкан гораздо роднее божеству древних славян Плихану, или Полехану, близкому Яриле-Солнцу, нежели Китоврасу, или Кентавру. В 1838 году известный знаток русской старины М. Н. Макаров писал о Плихане в книге «Русские предания»:

«В Александровском уезде (Владимирская губерния) на левом берегу Дубны, в смежных дачах деревень Дубны, Потапихи и других есть одна лужайка, на которой в июне месяце ежегодно собирается крестьянский торжок. Это остаток пированья древнему суздальскому божеству Плихану, или Полехану, и потому торжок этот все еще называется Плихановою ярманкой. В версте отсюда есть и роща Плишиха, или Плиханиха. По рассказам помнят, что тут некогда бывали какие-то игрища, борьба, кулачный бой, верховой оскок...»

А вот в той же книге о Полкане:

«У нас каждый крестьянин, не запинаясь, назовет вам рослого и здорового человека богатырем Полканом; древний Полкан весьма короткий знакомец всякому из наших простолюдинов, и всякий из них вам расскажет, что богатырь Полкан не человек и не конь, но какая-то смесь и того и другого...»

Все это пока лишь гипотеза. Но сейчас, видя, как Семен Иванович Рябов, продолжая дело Ульяны Ивановны Бабкиной, лепит коренастого, широкогрудого богатыря Полкана — непременно подбоченившегося левой рукой, в шляпе,— веришь, что таким и был Полехан в представлении наших далеких предков в стародавние времена.

В числе любимых образов Семена Ивановича — барышни. Рябов готов лепить их день и ночь. Вроде бы и похожи они между собой, а двух одинаковых не найдешь.

— Игрушку я по-своему каждый раз делаю,— рассказывает он,— на свой вкус, и крашу тоже по-разному. Когда барышню делаю, хочу, чтобы представляли, какими они раньше были. Я знаю, что барышни ходили в кокошниках, в перевязках, в старинных платьях, длинных сарафанах. Современную одежду мы и так видим, а вот в старину-то как одевались, не все знают. У каждой игрушки свое что-то. Мишку с гармошкой делаю так, чтобы видно было, что веселый он, не загорюнился. Раскраске я у бабки Ули учился. Она свои игрушки мелом да тушью раскрашивала, линяли они иногда. А когда краски появились,— продолжает Семен Иванович,— то ловко же она с ними управлялась!


Когда ее спрашивали: «Почему ты, бабка Уля, медведя синего сделала?», она отвечала: «Я за ягодами ходила — в аккурат такого в малиннике повстречала».

Баба Ульяна очень хорошо чувствовала, какой краской покрасить ту или иную игрушку, как лучше юбку у барышни раскрасить. Это ведь очень важно — уметь не только сделать игрушку, но и уметь «одеть» ее: я еще не дошел до всех ее премудростей в этом. Узоры она старинные тоже хорошо очень знала, думаю, ведом был ей скрытый теперь смысл этих узоров. Ведь не просто это крестики, кружочки, ромбики. Крест в круге — так это солнце, например...


Краски теперь какие хочешь бери — темперу или гуашь. Цвета я выбираю, какие нравятся, какие глаз подскажет. Для коня — охру красную, для зайца — белила цинковые, для кофты — кадмий оранжевый, а то — охру золотистую или кобальт.

Узоры или из головы выдумываешь, или на вышивки старинные посмотришь.

Да что я языком-то молочу, мы сейчас все в натуре посмотрим, только те игрушки, что сегодня слеплены, раскрашивать рано, их еще высушить, а потом обжечь надо. Мы покрасим вот эти.— Рябов достает из-под кровати фанерный ящичек и из-под тряпок вытаскивает обожженные фигурки: барышень, Полкана, зайца, козла, свистульку-утушку. На столе разложены тюбики с темперой, баночки для разведения краски.

И вот уверенно произведена первая линия — по окружности юбки одной из барышень чуть ниже талии. Затем еще две вертикальные линии очерчивают передник, затем возникают линии блузки. Мастер закрашивает передник светлой, песочного цвета краской, юбку — терракотовой, блузку — светло-коричневой, кокошник — малиновой. Черные бусины — глаза, ротик, пуговки — вот и готова барышня. Невольно сравниваю ее с работами Дружинина, Бабкиной. Различия есть. Игрушка Рябова более пластична, изящна, но при этом частично потеряна архаичность, «грубоватость» форм, непосредственность, присущая работам старых мастеров. И все же преемственность традиций несомненна. Это настоящая каргопольская игрушка, спутать ее ни с какой другой невозможно. Это настоящее народное искусство.

Теперь Рябов берет тонкую кисть, и вот они, на переднике,— знаменитые «усеченные овалы, кресты, ромбики» — таинственные знаки.

Непременный магический знак появляется на боках козла, оленя, утушек, и наконец бордовый крест, вписанный в другой крест, с овальными сторонами, украсил белую грудь Полкана. Что он означает? Немигающий взор не выдает тайны. Блестящие еще не просохшей краской черные точки глаз с удивлением и укоризной смотрят на открывшийся им мир. Они словно вопрошают: «Что было со мной эти четыре тысячи лет?»