В Вертлове птичий переполох

То, что в Вертлове живет необычный человек и незаурядный мастер, я понял задолго до приезда сюда и знакомства с ним. Произошло это в Москве, в Центральном выставочном зале, где проходила большая выставка произведений самодеятельных художников страны.

Много там было вещей любопытных: и набор владимирских рожков Василия Борисовича Шиленкова, и соломенные куклы из Пензенской области, и знаменитые драконы таджика Халилова, и причудливые изделия из сушеной тыквы молдавского умельца П. Н. Влаха. И вдруг взгляд мой застыл на экспонате, который, казалось, непонятно каким образом попал сюда.

Прислонившись к стенке, стоял на подставке вырубленный из деревянного чурбака матрос с румяными щеками и подведенными углем усами и бровями. Глаза его из-под вскинутых бровей тоже удивленно смотрели на меня, словно разделяя мое недоумение. Да нет, он не удивлялся, он просто насмехался надо мной, над соседствующими с ним изящными вещицами своей дурашливой бескозыркой — из консервной банки, пуговицами из фольги от конфетной обертки, руками — стругаными дощечками, приделанными к нескладному туловищу толстой проволокой.

Я пошел дальше, к кавказским коврикам, украинской керамике, ювелирным изделиям из Прибалтики, но мысли упорно возвращались к нахальному моряку. Он явно мешал сосредоточиться на чем-либо другом. Я вернулся к фигурке. Моряк уже не выглядел чужаком на этой выставке. И хотя голова его была непропорционально велика, руки болтались, словно мельничные крылья, он теперь показался мне почему-то ладно скроенным. Было что-то очень лихое в том, как смело мастер вырубил этого занятного человечка, будто не заботясь о том, чтобы сделать его поизящнее, не таким угловатым.

Под скульптурой была прибита маленькая табличка с надписью: «Ветряк». Автор — Жильцов Федор Александрович, Ярославская область, деревня Вертлово. На всякий случай я записал адрес, а примерно через месяц, поняв, что ветряк не выходит у меня из головы, написал Федору Александровичу письмо, в котором просил рассказать поподробнее, что за ветряки он делает и для чего, где, когда и от кого научился, как найти деревню, если сумею приехать.

Вскоре пришел ответ. Жильцов писал, что ему стукнуло восемьдесят два, что ветряки он стал делать с 1960 года, после всех трудов, на пенсии. Ставил их на колья в огород отпугивать птиц и кротов, перерывших все грядки: ветер подует — ветряки вертятся, руками машут, шумят. Первое время кротов отгоняли, потом те изучили, что это обман. Правда, птицы остерегаются, ягоды не клюют. «Сначала,— писал Жильцов,— я только для пользы делал, а потом и для красы стал. Нам, старикам,— для повады, ребятишкам — для интереса...»

Письмо меня заинтересовало, и я поехал к Жильцову — «в первую деревню, по Угличскому тракту». Федор Александрович оказался человеком подвижным, бойким на слово, и рассказ его как бы продолжил письмо.

— Поселившиеся в моем огороде фигурки приглянулись мальчишкам, да и взрослые поглядывали на невиданные пугала с интересом. Стали просить вырезать и им. И теперь в деревне нет двора, где бы не махали с шестов руками мои фигурки. Проезжают шоферы, останавливаются в изумлении: что за невидаль, пугала на Руси известно какие — кол с лохмотьями, руки — палки, голова — худое ведро, а тут на тебе, игрушки! Выйдут из машины, подойдут поближе к плетню, головы задерут и смотрят. Потом выпросят для себя. Ребятишки — те тоже все просят: «Дядя Федя, дай ветряк!» — «Сделаю, говорю, если пятерку в школе получишь. Покажешь дневник — получай ветряк». Приносит дневник, возьмет подарок, а после смеется. «Чего, спрашиваю, смеешься?» — «Да я вас, дядя Федя, обманул. Дневник-то чужой показал. Сам я больше тройки не получу, а ветряк так хочется!» — «Ну, говорю, хорошо, что признался».


Мальчишки — они мои помощники: кто конфетную обертку блестящую принесет — для пуговиц, портупеи, орденов, кто банку для фуражки: ведь мои ветряки, почти что все,— люди военные. Я их по памяти делаю, я еще при царе четыре года воевал, в Карпатах видел тогда и французов, и чехов. Форма у них разная была, друг от дружки отличная. Потом три года в гражданскую — формировали нас в Каргополе, а воевали мы на Мурмане. Отечественную я ветеринаром прослужил: за лошадьми смотрел.

Ордена и медали имею. Вот и вырезаю теперь солдат, хоть давно это было, а помню все лучше, чем вчерашний день.

Сам я родом с этих мест, из деревни Чухолда. Здесь и жил до одиннадцати лет. Отец мой — крестьянин. Нас было у матери восемь человек, я старший. Любил я рисовать, завлекательные делал бумажные куклы — от матери научился, она у нас большая мастерица была из бумаги фигуры разные вырезать, мужичков верхом на лошади, матрешек. Бывало, уйдет она на работу, а я тоже фигур нарежу и все ими заклею. Мать придет, головой покачает.


В одиннадцать лет отправили меня батрачить в Кронштадт к купцу. Восемь лет у него прослужил. Там в 1910 году и увидел у одного чухонца перед домом ветряк раскрашенный — вроде тех, что я сейчас делаю. Да что мы с тобой про них в горнице разговор ведем, пойдем, я тебя со всеми познакомлю.

День клонился к вечеру, солнце светило вполсилы из-под края лиловой тучи, нависшей с запада, чувствовалось приближение дождя. Ветер еще только подбирался вместе с грозой к деревне, но отдельные его порывы уже достигали ее, и когда мы вышли к огороду, десятка три ветряков дружно приветствовали нас взмахами рук-крыльев, сопровождаемыми сильным жужжанием трущейся о дерево проволоки. Взвод солдат-ветряков возглавлял голубоглазый крепыш, стоящий по стойке «смирно» на самом углу забора, машущий синими крыльями и смело смотрящий в напряженное небо. Солдата ладно облегал «сшитый» мундир защитного цвета — чуть потемневшая кора ольхи. Пяток бравых ребят в таких же мундирах поддерживали командира с тыла. А в глубине огорода полоскали ручищами ветераны — за десять, пятнадцать лет круглогодичной службы под открытым небом они лишились своего нарядного обмундирования, с лиц сошла краска, не было у них лихо закрученных усов, а осталось только одно старое, серое, растрескавшееся дерево. И вдруг среди седой гвардии мелькнуло серебристо-голубое платье:

— Это я свою жену Таисию Михайловну сделал. Поженились мы, когда мне двадцать девять лет было — уже пятьдесят три года вместе. Золотой свадьбы не справляли. Любим друг друга, живем по-хорошему. У нас с ней три сына, одна дочь, девять внуков и правнук. Когда недавно сильно заболела Таисия Михайловна, я ее изобразил. Люди мы старые, всякое может статься. Этой зимой я тоже крепко болел, думал, не встану. Но весна пришла, потеплело, понемногу в себя пришел. А как покрепче стал, вырезал и себя из ольхи — вон, видишь, зеленый солдат стоит. Тоже на всякий случай. А вообще умирать мне рано, табак бросил в шестидесятом году — я жить хочу до девяноста лет, потому, когда за Лохоть в лес иду ольху для ветряков срубить, если сердце схватит, я пою во весь голос, дряхлость прогоняю.

Правда, ветряков я нынче меньше делаю: силы не те уже. Дело хоть и немудреное — у меня всего три инструмента и есть: пила, топор да нож,— а пока одного вырежешь, так устанешь, будто поленницу дров наколол.


Ветряки, словно понимая, что разговор о них идет, всполошились, загудели; сизая туча наползла клином на деревню, и на землю упали крупные капли. Мы пошли в дом, где хозяйка уже грела самовар. С крыльца я обернулся на ветряки. Молодой бравый солдат в зеленой гимнастерке — Федор Жильцов — и его юная жена в голубом платье махали друг другу руками.

Вертловские ветряки, особенно те, серые, напоминают деревянные столбы — панки, найденные в Вологодской области на Чарозере. По древнему обычаю, они изображали хозяев дома и устанавливались точно так же на усадьбе. Деревянные изображения общинных и семейных богов были в глубочайшей древности в обычаях восточных славян, и в летописи 983 года сообщается: «Идолы сделаны в дереве секирою и ножом».

Только к чему я об этом вспомнил? Или я всерьез начинаю верить, будто это в самом деле первородная славянская муза — сестра Дажбога и Стрибога — могла, пройдя сквозь немыслимую даль веков от языческого капища через панки Чарозера к деревянным фигурам старого чухонца, а затем ветрякам дяди Феди «рукодельного», спугнуть ворон с вертловских берез?