ГЛАВА III. ДЕТСТВО ДОЛГОЖИТЕЛЕЙ

Со 106-летней Зинаб Ашуба я познакомилась в селе Джгерда. Была первая половина дня, ярко светило июньское солнце. Село находится в Очамчирском районе в стороне от берега моря и в 80 километрах к югу от Сухуми. В течение двух недель перед моей поездкой в Джгерду не переставая лил дождь. Но в тот день дождя не было, и мы, участники исследований по советско-американской программе изучения проблем долголетия, вздохнули с облегчением. Дожди очень мешали нам ходить по домам и беседовать с местными жителями. Поэтому в то утро я помогла по хозяйству семье, в чьем доме поселилась наша московская экспедиция, и с удовольствием отправилась к Зинаб, жившей рядом с центральной площадью села.

К моему приходу Зинаб уже закончила домашние дела и сидела, беседуя с молодыми соседками. Обычно они приходят к ней помочь по хозяйству, когда ее сын и невестка на работе. Мне хотелось поговорить с Зинаб о методах воспитания детей в Абхазии прежде и теперь — такова была моя тема в рамках советско-американской исследовательской программы, вдохновившая меня на работу над этой книгой. Местные жители говорили мне, что Зинаб уважают за мудрость, обширные знания и с ней часто советуются, когда односельчанам нужно принять важное решение. Мне говорили также, что у нее отличная память и она лучше, чем кто-либо другой, может рассказать о старинных абхазских методах воспитания детей.

Зинаб Ашуба пригласила меня в свой небольшой дом, после того как я объяснила цель своего визита. Светлая улыбка на лице говорила о том, что ей приятен мой приход и желание поговорить на одну из ее любимейших тем.

Она воспитала семерых мальчиков и девочек, пятеро из которых были детьми ее второго мужа от его первого брака (их мать, как и первый муж Зинаб, умерли). Моя собеседница очень гордилась своей большой семьей: семью детьми, восемнадцатью внуками и семнадцатью правнуками.

Зинаб оказала мне неоценимую помощь. Она помнила события столетней давности, когда в Абхазии, типичной колониальной провинции царской России, полуфеодально-патриархальные отношения еще соседствовали с остатками родового строя и с зачатками класса капиталистов. Большинство народа в то время жило в бедности, крестьяне преимущественно были издольщиками, отдавали помещику часть урожая. Конечно, были и сравнительно зажиточные земледельцы, но даже и они, как и дворяне, жили на рубеже минувшего и нынешнего веков не намного лучше, чем бедные крестьяне. Промышленности почти не было, рабочий класс практически отсутствовал. Такой была Абхазия, где родились Зинаб и ее сверстники.

Зинаб Ашуба рассказывала мне о своем детстве во время нескольких бесед, неспешных и длительных. Хотя она в то время и не болела, долгие разговоры все же утомляли ее, поэтому мы делали перерывы, а в следующий раз начинали с того, на чем остановились в предыдущий раз. Таким образом я записала весь ее рассказ — типичную историю детства абхазской долгожительницы.



— В 1876 году,— начала свой рассказ Зинаб,— когда я родилась, моя мать не могла бы даже себе представить, что ее внучки будут рожать детей в родильных домах под наблюдением врачей и медсестер. И за все это — никакой платы! В те времена и исход родов, и жизнь ребенка зависели только от божьей воли, поскольку врачей у нас тогда не было. В некоторых районах Абхазии смертность была выше, чем рождаемость.

Чтобы обеспечить нормальные роды и здоровое детство, люди выполняли различные обряды, дабы ублажить духов-покровителей — особенно тех, которые «способствовали» увеличению рода. Например, перед самым рождением ребенка старая женщина, из тех, что уже не могли стать матерями, призывала духов быть добрыми к роженице и уменьшить ее страдания. Она предлагала им дары, например что-либо из медной домашней посуды.

Во время родов повивальная бабка и ее помощницы начинали уговаривать роженицу: «Рожай, милая, рожай. Чем больней тебе сейчас, тем лучше будет твоя жизнь».

Во время родов мужчин в доме не должно быть, поэтому муж роженицы обычно уходил куда-нибудь на несколько дней. Рожающая женщина обычно стонет и кричит от боли, ее супруг держался подальше от дома, чтобы ничего не слышать и, как считалось, не оскорблять тем самым ее достоинства. Типичной абхазке всегда хотелось, чтобы муж думал, что она может стойко переносить боль. А типичному абхазцу хотелось думать, что его жена столь же сильна духом, как и он сам. И чтобы не разочароваться, муж прибегал к единственному средству — удалиться.

Помню, в молодости, когда уже сама имела детей, я думала, мол, мужчина уходит из дома во время родов потому, что он не хочет оскорбить старших. Его присутствие в доме в такой момент старшие могли бы рассматривать как демонстрацию гордости молодого отца, словно он говорил своим родителям: «Видите — я теперь тоже родитель!» Поэтому в старое время молодой отец обычно возвращался домой через несколько дней после рождения ребенка. К началу веселья по этому поводу он обязательно был уже дома.

Праздники по поводу рождения ребенка устраивались в каждой семье. У дворян или князей они продолжались дольше, чем это могли себе позволить мы — простые крестьяне. И все почтенные жители села шли с поздравлениями. Когда родилась я и две мои сестры, празднование продолжалось недолго. Я вспоминаю совершенно бесстрастное выражение на лице отца на празднике по случаю рождения моей младшей сестры. Полагаю, что не больше радости было у него на лице и при моем рождении, тем более что я была его первым ребенком. Зато когда родились три моих брата, отец был безумно рад, и празднества по этому поводу каждый раз были гораздо продолжительнее.

Я смотрела на свою собеседницу и удивлялась ясности ее мыслей. Помолчав некоторое время, она продолжала:

— Мальчик считался хранителем семейной фамилии, наследником, защитником чести сестер и всех остальных в доме. Девочка считалась «временным» членом семьи, поскольку рано или поздно она обычно выходила замуж и жила в доме мужа, приняв его фамилию. Если в семье уже был сын, последующим дочерям отводилась роль помощниц в работе по дому, по крайней мере до их замужества, после чего жена сына принимала от его сестер заботу о хозяйстве.

Каждый раз, когда у моей матери рождались дети, она оставалась в постели или просто не выходила из дома в течение двух недель. Ей нельзя было показываться на глаза кому-либо, кроме членов семьи, особенно с ребенком на руках. И ей не положено было ухаживать за малышом в присутствии любого старшего члена семьи. Если бабушка или дедушка входили в комнату, о ребенке заботился кто-нибудь другой.

Когда новорожденному исполнялось три недели, совершался особый ритуал наречения ребенка. Одновременно он якобы получал также и благословение от духов-покровителей семьи. Тогда же бабушка разрешала моей матери нянчить новорожденного в ее присутствии.

Мне всегда нравилось, когда моих братьев и сестер впервые показывали односельчанам. Совершались молитвы, высказывались надежды. Самая старая женщина, имеющая право исполнять этот ритуал, произносила такие слова: «Точно исполнив все, что завещали нам наши предки, смиренно просим тебя, о великий Ажьяхара (покровитель семьи и домашнего очага.— Прим, авт.), быть милостивым к роженице и ее ребенку. Не оставляй их без твоего теплого внимания». Сейчас я уже достаточно стара, чтобы совершать такой ритуал. Да только молодежь больше не верит в божества и их всемогущество. Вместо этого они предпочитают современную медицинскую помощь...

Во время ритуала в бедных крестьянских домах угощали отварной курицей и хачапури. В более зажиточных семьях на стол подавали баранину или козлятину. Участвовали в ритуале главным образом женщины, включая мать ребенка. Мужчины старше 15 лет на этой церемонии не присутствовали, угощения не ели из-за страха утратить свою мужскую силу.

Моя семья исповедовала христианство. Я посещала приходскую школу в селе. Но это не мешало нам молиться и языческим богам, которым с древних времен поклонялись абхазы. В то время мы бы не отказались от помощи любых сверхъестественных сил.


На следующий день Зинаб продолжила свой рассказ:

— В первые две недели жизни новорожденного держали в примитивной дубовой люльке. Затем до двух с половиной лет он, как правило, лежал привязанным в другой люльке. Этот тип колыбели широко распространен среди мусульман Востока. Ее делают из дерева в форме продолговатого ящика на четырех длинных ножках. Ребенка клали на мягкий матерчатый матрац и не пеленали. В матраце и на середине днища колыбели вырезалось отверстие, куда вставляли отрезок бамбуковой трубки, чтобы моча стекала в сосуд под колыбелью. Мать кормила ребенка грудью, склонясь над люлькой.

Я не помню, чтобы мать когда-либо беспокоило время кормления. Просто мы в Абхазии всегда кормим детей, когда они голодны.

Первые месяцы мои младшие братья и сестры большую часть времени проводили в колыбели. На руки их брали редко, только для того, чтобы сменить подстилку. Ребенок спал на спине, надежно привязанным, чтобы выработать прямую осанку, которая у нас так высоко ценится. Примерно через шесть месяцев детей начинали брать из колыбели все чаще, чтобы приласкать, поиграть с ними.

Женщины в нашем доме, бывало, часами сидели у очага, качая люльку и напевая колыбельные песни.

Примерно до девяти месяцев ребенка кормили только грудным молоком, а затем уже давали ему и коровье молоко, и мамалыгу. Когда детям исполнялся год, моя мать начинала кормить их тем же, чем и взрослых, включая аджику, что вполне может привести в ужас кого угодно, только не абхаза.

Чтобы защитить дитя от злых духов и «дурного глаза», мать прикрепляла к колыбели амулет, а затем вешала его на шею ребенка. Это был мешочек, наполненный смесью пороха, чеснока и собачьей шерсти. В мусульманских семьях амулет представлял собой кусок материи треугольной формы с тщательно зашитой в ней цитатой из Корана. Когда малолетних детей оставляли дома одних, нас охранял кинжал под подушкой или метла около ножки люльки.

Мои родители избегали называть детей по именам, чтобы их не услышали злые духи. Когда мы заболевали, родители называли нас другими именами. Неохотно брали малышей туда, где было много народа, чтобы тех «не сглазили». Единственным источником лекарств была местная знахарка, которая молилась о нашем скорейшем выздоровлении и рекомендовала больным душистые настойки из лечебных трав.

Когда я заболела корью, никто в нашей семье не имел права шить. Нельзя было также зарезать курицу или какое-нибудь животное. Не допускалось, чтобы в доме пролилась кровь, неважно чья — человеческая или животного. Не разрешалось пить вино или чачу до тех пор, пока я не искупаюсь впервые после болезни, то есть примерно через 40 дней после ее начала. Около моей комнаты нельзя было кипятить воду, а родственникам не разрешалось спорить. Около моей кровати ставили букет живых цветов, и в целом мать делала все возможное, чтобы моя комната выглядела повеселее. Соседи приносили мне подарки. Самым эффективным средством от кашля считалось ослиное молоко. Современные антибиотики не чета нашим старинным лекарствам: мы знали, что к чему!..

В целом, насколько я помню, первый год жизни моих братьев и сестер, как, вероятно, и мой, проходил относительно спокойно. Удобное положение в колыбели, постоянное укачивание, свободный режим питания — в результате ребенок плакал очень редко.



Наша беседа продолжалась:

— Бабушка, бывало,— подчеркнула Зинаб,— говорила моей матери: «Заставляй детей слушаться, когда они еще не доросли до твоих колен. Позже делать это бесполезно». Я уже забыла, как наша мать добивалась от детей послушания. Не помню, чтобы меня наказывали физически, хотя, возможно, мне и доставалось — я видела, как мои братья и сестры получали шлепки пониже спины, когда были еще слишком малы, чтобы реагировать на словесные замечания.

Мать была строгой, но одновременно и ласковой. Когда мы хорошо вели себя, она всегда нас хвалила. Если мы переступали какую-то грань, она останавливала нас, но не ругала. Нам так нравились ее похвалы, что само их отсутствие было достаточно сильным наказанием.

В те годы для меня весь мир был ограничен нашим домом и семьей. Мать почти всегда была с нами — женщины тогда редко отлучались из дома. Отца мы видели реже, и получить от него похвалу нам хотелось, пожалуй, даже больше, чем от матери. Он никогда не бил нас, и мы его не боялись, но всегда ждали его ласки. В присутствии своих родителей любой отец-абхаз должен был вести себя так, словно он совсем не замечает своих детей. Только когда он был наедине с нами в нашей комнате, мы могли надеяться, что он нас обнимет. Это были драгоценные мгновения, и я до сих пор ясно помню их так, словно это было вчера. Ни один абхазский мужчина не был достоин уважения, если он демонстрировал свою привязанность к детям в присутствии своих родителей или других, старших по возрасту людей. Мы инстинктивно сознавали, что нам не следует подходить к отцу, если поблизости были наши бабушка и дедушка. С матерью мы чувствовали себя свободнее, но, когда рядом был дедушка, мы не подходили к ней по той же причине, по какой не приближались к отцу в присутствии других людей.

В абхазском фольклоре есть много сказаний об отцах, которые видят, что их маленький ребенок в опасности, но, подчиняясь правилу «избегания», в присутствии старших не обращают на это внимания и ничего не предпринимают, чтобы спасти малыша. Единственный выход из положения в таких случаях, чтобы кто-то другой из находящихся поблизости заметил угрожающую ребенку опасность и пришел к нему на помощь.

Другое строгое абхазское правило — вставать, когда кто-нибудь входит в комнату или во двор, и не садиться до тех пор, пока гость или член семьи, особенно если это старший по возрасту, не сядет. Если старший вставал, то младший никогда не садился на его место. Этот стул всегда предназначался для старшего, даже если было ясно, что тот не скоро вернется в комнату. Между прочим, наша молодежь до сих пор придерживается этих правил, а также других обычаев застольного ритуала.

К примеру, взрослые ели отдельно от детей, и, когда принимали гостей, старшие дети обслуживали их за столом, не разговаривая и не мешая взрослым. Это не было унизительным занятием, а, напротив, почетным как для гостей и детей, так и для хозяйки. Гостям льстило проявляемое к ним уважение, а тем, кто их обслуживал, было приятно, что гости ценят их уважительное поведение, соответстую- щее обычаям. Эти же принципы сохраняются и сегодня.

Я продолжала внимательно слушать собеседницу, мысленно анализируя абхазские обычаи, в которых много поучительного. Не случайно в Абхазии многие из них соблюдаются и в наши дни.

— Это были наши первые уроки уважения к старшим,— констатирует Зинаб.— Никто никогда не учил нас этим правилам. Я была старшим ребенком в семье, поэтому, возможно, кто-то однажды и сказал мне о них, однако я тогда была слишком мала, чтобы запомнить этот случай. Но я определенно знаю, что моим братьям и сестрам никто никогда не говорил, как себя вести. Они просто подражали мне. Если судить по древним легендам, абхазы следуют этим правилам, должно быть, уже несколько тысячелетий.

В раннем детстве мы большую часть времени проводили во дворе в беззаботных играх. Мальчики увлекались «войной» или «охотой». Девочки же обычно играли в «домашнее хозяйство», подражая матерям.

Я не очень хорошо помню себя до пяти или шести, когда мне стали поручать присматривать за младшими братом и сестрой, и, должно быть, именно тогда меня начали приучать к домашней работе. На младших детей возлагались несложные обязанности, с которыми они легко справлялись: подержать полотенце, когда старшие моют руки, или во время полевых работ выполнять небольшие поручения, например подать стакан воды кому-либо из родственников, как это делают абхазские дети и в наши дни. Ни один абхаз точно не скажет вам, когда он впервые вышел в поле. Я только помню, как каждый день делала то же, что и мои родители, особенно мать, а также бабушка и дедушка. Это была простая, естественная часть нашей жизни, нечто такое, к чему никто никогда нас не принуждал. Работать было также приятно, как и бегать во дворе. Возможно, все было так легко потому, что нас никогда не заставляли делать больше, чем позволяли наши физические силы, и к более трудной работе мы привыкали постепенно. И сейчас, сто лет спустя, детей в Абхазии приучают к работе по дому точно так же, как и в старину.

В раннем детстве мы постигали также сложный этикет абхазской свадьбы и традиционных съездов всех членов рода. Мы наблюдали, как каждый раз повторялись одни и те же ритуалы, и видели, что при этом мужчины и женщины разных возрастов и социального положения придерживаются определенных норм поведения. Младшие мальчики наблюдали, как ведут себя более старшие мальчики в их социальной группе, то же самое делали и девочки. Таким образом, переходя в следующую возрастную группу, мы уже знали по личному опыту, а не с чьих-либо слов, как нужно вести себя в обществе.

Следует сказать, что малышей взрослые не брали с собой на похороны. Считалось, что их нужно беречь от горестных чувств. Если один из членов семьи был при смерти, детей держали подальше от больного, а затем и от гроба покойного, который перед погребением обычно стоял в доме несколько дней.

Когда умерли мои бабушка и дедушка, мы, дети, говорили тихо и старались не попадаться на глаза нашим родителям. Я очень любила дедушку и страшно жалела, что больше не услышу его рассказов о былых днях и сказок перед сном. Его друзья и родственники горько плакали на похоронах. Мы, дети, слышали это и надеялись, что рыдания помогут воскресить его. Конечно, мы были разочарованы... Мы держались подальше от взрослых, пока не опустел наш дом. В течение года наши родители носили траур по дедушке: одевались в черное, не могли ни петь, ни танцевать. После смерти родственника в доме надолго воцарялась печаль.



Мне так нравились рассказы Зинаб, что я с нетерпением ждала их продолжения.

— Примерно с семи лет для детей начиналась настоящая работа,— сообщила Зинаб, когда мы опять встретились.— Девочек постепенно приучали готовить пищу, убирать в доме и стирать белье. Вместе с матерью мы носили воду, а затем делали это самостоятельно, когда мать считала, что нам это по силам. Собирали также хворост неподалеку от дома и выполняли другие несложные поручения взрослых. Наблюдая за работой матери, мы учились у нее готовить, шить, ткать. Постепенно нас приобщали к работе на винограднике, в огороде, а позже и в поле.

К 10—11 годам я выполняла тот же объем работы, что и любая взрослая женщина. Я умела играть на нашем двухструнном чомгури, могла танцевать и петь народные песни. Поскольку абхазам часто приходилось защищаться от набегов, угонов скота и захватов пленных, а также участвовать в междоусобицах, девушки также должны были уметь защищаться. Нас учили ездить верхом, владеть оружием, включая огнестрельное. Некоторые абхазки были столь же хорошо подготовлены, как и мужчины, и иногда принимали участие в военных набегах. Не могу сказать, что я была такой же ловкой, но постоять за себя могла всегда.

Признаками женской красоты считались тонкая талия и маленькие груди. Веками абхазские девушки лет с 12 носили тесные корсеты, чтобы помешать росту грудей. Как в дворянских, так и в крестьянских семьях девушки носили корсеты до самой свадьбы. Об этом древнем обычае мне рассказывала бабушка, но когда росла я, корсет, по-моему, был уже редкостью. Очевидно, из-за этого векового обычая груди у абхазских женщин, как правило, маленькие.

Хотя девочки старше 10 лет не общались с мальчиками, они пользовались сравнительно большей свободой, чем девочки у других родственных абхазам кавказских народов. В то время как моя мать, подобно другим замужним женщинам, была перегружена домашней работой, у нас, молодых, было больше времени, чтобы ходить на свадьбы, встречаться с подругами и ездить к родственникам. Это были светлые минуты в жизни, полной тяжелого труда и в какой-то мере ограниченной рамками семьи.

Девочки также помогали отцам и другим мужчинам в семье слезть с лошади, отвести ее в стойло, снять сапоги. Современной женщине эти обязанности могут показаться унизительными, но мне действительно было очень приятно, когда мой отец, дед и дядюшки хвалили меня за проявление таким образом моего уважения к ним.

Дети из бедных семей, особенно девочки, рано познавали все тяготы работы на помещика или зажиточного соседа. К счастью, я работала только в нашем доме, но у меня были подруги, которым приходилось гнуть спину и на богатых. Примерно с 12 лет и до самой свадьбы бедная крестьянская девушка каждый день трудилась в хозяйстве более зажиточной семьи. Участь юной абхазки была особенно тяжелой, если ее родители были должниками богача. А в неурожайные годы это было обычным явлением, и кредитор мог взять дочь бедного крестьянина в уплату за долги и продать ее другому помещику или турецкому работорговцу. Были случаи, когда отцы, не имея надежды когда-либо выплатить долги, сами предлагали кредитору свою дочь. Я видела, как мою подругу-соседку отец увозил из дому, чтобы продать в рабство. Сама она внешне была совершенно спокойной, стойко переносила свое несчастье. Я думаю, что до ста лет она не дожила...

Конечно, подруга Зинаб вряд ли дожила до ста лет, думала я. Какое трудное детство было у детей абхазских бедняков!

— После крестьянской реформы 1870 года,— продолжала свой рассказ Зинаб,— в Абхазии помещику запрещалось заставлять людей бесплатно работать на него. Но бедность часто вынуждала самих крестьян нарушать этот закон. И тогда их дети работали в хозяйстве богатого крестьянина или дворянина за долги.

Лет до 15—16 девушки могли ходить с распущенными волосами. Но затем мы были обязаны заплетать их в две косы и покрывать голову косынкой. Как и юношам, нам разрешалось присутствовать на свадьбах и похоронах, но мы не могли участвовать в ежегодных семейных сборах, на которые съезжаются все члены рода, носящие одну фамилию.

Если девушка теряла невинность до замужества, семья могла продать ее в рабство за тот позор, который она навлекла на весь дом. Расплата была слишком жестокой, поэтому девушки обычно не разговаривали с юношами и не общались с ними наедине, чтобы никто не мог ее даже заподозрить в отсутствии целомудрия...

Помню, что росла я гордым ребенком и до сей поры осталась гордой. Меня воспитывали в духе почитания других людей, подчинения им, но также внушали мне, что и я сама заслуживаю всего этого со стороны других.

Мальчиков воспитывали примерно в таком же духе. Их приучали упорно трудиться, защищать честь семьи, почитать древние абхазские обычаи. Все мальчики были обязаны вырасти отличными джигитами и воинами. Обычно отец или другие взрослые мужчины в семье обучали мальчиков джигитовке, показывали приемы владения кинжалом, учили метко стрелять. С самого детства их учили быть смелыми, ловкими и стрелять так, чтобы поразить дикого голубя с расстояния в 100 шагов.

К 13—14 годам мальчик обычно умел не только охотиться, но иногда участвовал вместе со взрослыми мужчинами в вооруженных нападениях, вызванных кровной враждой.

Мои братья росли среди других мальчиков и мужчин, а мы, девочки, проводили время с нашими подругами и взрослыми женщинами. Считалось неприличным, если молодой человек пристально смотрел на девушку. Также неприлично было заигрывать с девушкой, а с ее стороны — добиваться внимания юноши. Скромность всегда считалась и по сей день считается добродетелью.

Образование в прошлом в Абхазии могли получить очень немногие молодые люди. Мои родители не были бедными и исповедовали христианство, поэтому вместе с другими детьми я могла посещать местную церковно-приходскую школу, где мы учились читать, писать, знакомились со Священным писанием. Нам очень повезло с образованием. У меня до сих пор сохранилась Библия на абхазском языке, которую я перечитываю с удовольствием.

Зинаб замолчала, вероятно задумавшись о коротком периоде своего детства, в которое она вновь вернулась ради меня. При этом я не заметила в ней никаких признаков ностальгии по прошлому, наоборот, по ее лицу было видно, что ей просто приятно вспоминать все это. Зинаб сказала, что она все же не совсем поняла, зачем мне нужно было приезжать к ней за такой информацией. А поскольку она верила, что для меня все это, должно быть, очень важно, ей приятно было оказать эту услугу. «Если то, что я могу рассказать о моей жизни, будет полезно вам в вашей жизни,— сказала Зинаб с улыбкой,— приходите ко мне в любое время».



Вначале я подумала, что Зинаб нарисовала мне идеализированную картину своего детства. Это склонны делать все старики, вспоминая молодость, как, возможно, и любой человек, когда он воскрешает в мыслях свое далекое детство. Однако рассказ Зинаб совпадал с воспоминаниями других долгожителей о воспитании детей, о прилежании и послушании подростков в старой Абхазии. Об этих чертах молодежи можно прочесть также и в высказываниях современников нынешних долгожителей, например в заметках, оставленных нам человеком, который в конце XIX столетия работал в одной из монастырских школ в Абхазии. Он писал: «Если судить о родителях по их детям, то у меня есть бесспорное основание утверждать, что абхазский народ необычайно способный и обладает чудесными личными качествами... Многих детей, которые прибыли из самых отдаленных уголков, не нужно было ругать — так хорошо они вели себя и были так исключительно послушны» .

Подрастая, дети изучали сложный абхазский этикет, постепенно усваивая эти уроки как дома, так и в обществе других людей. Краеугольным камнем системы воспитания было уважение к старшим. С раннего детства детей приучали почитать всех, кто старше их по возрасту, независимо от национальной принадлежности человека, его пола, образования или социального положения. Этот принцип был отражен в абхазской поговорке: «Горе и гибель народу, у которого младшие перестанут почитать старших».

Уважительное отношение проявляется также в форме обращения к старейшему члену семьи, которого младшие величают дословно «наш череп» (т. е. «наш глава»). В этих словах — проявление величайшего почтения к старшему. Абхазы говорят также: «Старший — это защита» (дословно «тень, спасающая от жгучего солнца и другой беды»), «Кто не имеет старшего, тот и счастья не имеет», «Кто без старшего, у того и бога нет».

Абхазы всегда уделяли много внимания воспитанию молодежи. «Быть воспитателем человека — достойно человека»,— гласит абхазская пословица.

Заботливое отношение в Абхазии к молодежи отмечено многими дореволюционными исследователями. Так, например, русский ученый Е. Марков, описывая абхазов, называл их «даровитыми», «тонкими изящными французами Кавказа». До сих пор грузины, желая сделать самый большой комплимент, похвалить чьи-либо манеры, говорят, что этот человек «воспитан, как абхаз».

Вполне возможно, что такая целенаправленная система воспитания и всегда одинаковое отношение к этому всех взрослых одновременно и отражают отличительные особенности абхазов, способствуют сохранению этим народом национальных черт в самых различных исторических условиях. На протяжении веков Абхазия испытала на себе политические влияния многих других наций — древних греков (Сухуми в прошлом назывался Диоскуриа и был греческой колонией в VI—V вв. до н. э.), византийцев, персов, грузин, турок и русских. Несмотря на широкие контакты абхазов с внешним миром и неоднократные попытки более сильных народов установить над Абхазией господство, абхазский язык содержит сравнительно мало слов и грамматических правил иностранного происхождения. Абхазский этикет является в основе своей общим для ряда других народов Кавказа, имеет и свои специфические черты, но при этом почти не содержит иностранных заимствований.

Очевидно, к тому времени, когда дети становились взрослыми, они были довольны своей национальной культурой и преданны идее ее сохранения, что, возможно, делалось также и ради уважения к старшим.



Из рассказов долгожителей об их детстве, включая Зинаб Ашуба, я узнала об обычае, который ученые называют «обычаем аталычества». Он был широко распространен на Кавказе еще в XIX веке. У скандинавов, в частности в Исландии, у кельтов в Ирландии и Уэльсе, у гойделов в Шотландии также существовал обычай, подобный аталычеству на Кавказе. Традиция отдавать ребенка на воспитание в другую семью у этих народов существовала еще в глубокой древности и сохранилась в течение всего периода феодализма. В Ирландии, особенно среди высших слоев общества, она существовала до середины, а в Шотландии — до конца XVIII столетия. В Абхазии — до начала XX века .

В ученом мире нет единого мнения о происхождении и развитии обычаев аталычества в различных странах. Анализ этого вопроса помогает более полно представить характер феодальных отношений, господствовавших в Абхазии вплоть до социалистической революции, а также систему воспитания детей абхазских дворян всего семь десятилетий назад.

В Абхазии, как и в Ирландии, система аталычества на последней стадии своего развития превратилась в одну из форм феодальной эксплуатации. Люди соперничали друг с другом за право воспитывать детей дворянина или влиятельного помещика, чтобы взамен пользоваться его защитой от других феодалов, но платить за это им приходилось дорогой ценой. Прежде всего, воспитатели принимали на себя все расходы на содержание ребенка, подносили его родителям дорогие подарки и были обязаны работать на этого дворянина и его семью до конца своей жизни. В Абхазии родители и воспитатели ребенка считались кровными родственниками. Бедные семьи стремились к этому в надежде обеспечить себе защиту со стороны более сильной и влиятельной семьи. Однако последняя в большинстве случаев получала больше выгоды, так как всегда могла рассчитывать на труд всех членов семьи-воспитательницы. В то же время, отдавая сына на несколько лет в крестьянский дом, родители обеспечивали ему лучшее воспитание в военном искусстве, ведении сельского хозяйства и знании народных обычаев, которые у простых людей соблюдались более строго.

Подобная практика была широко распространена в Абхазии, и помещики даже величали своих крестьян «наставниками». Таким образом, основные заботы по воспитанию детей ложились на плечи крестьянина, который одновременно был также и основным производителем продуктов питания. Иногда помещик принуждал взять своего ребенка на воспитание, особенно если крестьянин не был заинтересован в защите. Обычно же простые люди выполняли эту обязанность с гордостью и соперничали друг с другом, чтобы удостоиться такой чести. Некоторые крестьянские семьи брали несколько детей, но в большинстве случаев ограничивались одним.

Когда ребенка впервые приносили в дом к его будущим воспитателям, происходила церемония его передачи. Женщинам — будущей кормилице и той, что ее сопровождала в дороге от дома дворянина,— преподносились подарки: кроватка, детское белье, медный котел, ванночка для купания ребенка, молочная корова, одежда. Богатые семьи посылали своих слуг для ухода за ребенком на все время его пребывания в крестьянском доме.

Воспитатели давали малышу имя, выбирая его особенно тщательно и в соответствии с общественным положением его родителей. Чужому ребенку отдавали предпочтение перед своими во всем, включая питание, одежду и повседневное внимание. Если у кормилицы было мало молока, то она кормила грудью в первую очередь воспитанника даже в том случае, если ее собственному ребенку совсем ничего не оставалось. Так же относятся к приемным детям в Абхазии и сейчас. Я разговаривала с несколькими молодыми людьми, которые остались без родителей и поэтому воспитывались у родственников или соседей. И все они заявляли, что пользовались гораздо большими привилегиями, чем родные дети воспитателей. Оставшийся без отца абхаз, которого воспитал его дядя, рассказывал мне, что он в детстве любил сидеть у него на коленях, в то время как его собственные дети были лишены такого удовольствия, если в комнате в тот момент были другие люди, старше дяди по возрасту.

В системе аталычества грудное молоко было одним из главных условий. Абхазы считали, что ребенок вырастал более сильным, если питался молоком женщины из другого рода. Под другим родом имелась в виду семья с иной фамилией. Это убеждение было порождено опасением даже самого отдаленного кровосмешения. Считалось, что «новая кровь» укрепляла семейную линию, хотя абхазы не могут вступать в брак с лицами, носящими такую же фамилию, или с родственниками по материнской линии. Молоко матери из другого рода, как и «новая кровь», считалось стимулятором развития рода. Так как дворяне были в меньшинстве, а шансы заключения браков между отдаленными родственниками у них были еще большими, чем у крестьян, то они стремились «очистить» или «усилить» линию своего рода за счет молока женщины из другого рода. В этом, возможно, й кроется причина возникновения обычая аталычества много веков назад или по крайней мере объяснение, почему он сохранялся в обществе, нуждавшемся в подчинении вассалов феодалам.

Воспитателям оказывалось уважение и почести в той мере, в какой они выполняли свои обязанности в отношении приемного ребенка. В этом царстве этикета воспитанник должен был обучаться всем самым различным и часто сложным правилам поведения в семье и обществе: в присутствии гостей, людей с различным общественным положением, сверстников, женщин, старших по возрасту, на чужой территории. Престиж человека в значительной степени зависел от знания и выполнения им правил этого этикета.

Важной частью воспитания в крестьянской семье являлось близкое знакомство с природой, общение с простыми людьми и понимание народной мудрости. В то же время ребенка приучали к труду, он постигал его цену. Это подтверждается заметками грузинского писателя из дворян А. Церетели, который в книге «Пережитое» описал годы своего пребывания в качестве «аталыка» в другой семье.

«Крестьянская семья,— рассказывал А. Церетели,— с утра до ночи в движении, всех дел не переделать, дети тоже всегда чем-нибудь заняты, их ум и чувства никогда не остаются праздными. Мужчины чуть свет уходят в поле или в лес; там же, на месте, обедают и полдничают и редко когда возвращаются домой раньше поздних сумерек. А женщины не зная устали хлопочут дома... Ребенок видит, что все работают, принимает участие в заботах взрослых и приучается к труду». В пять или шесть лет, как пишет А. Церетели, он уже прекрасно знал, как ходить за скотиной и птицей, как приготовить обед и ужин, умел просеять муку, раскатать тесто, испечь лепешку; знал, как и чем заправляются разные кушанья, и еще всякую всячину. Он твердо усвоил, когда и как пашут, сеют, мотыжат и жнут, настолько твердо, что прекрасно бы со всем этим справился, если бы у него в руках оказались орудия соответствующих размеров...

А вот что писал К. Мачавариани в 1884 году в статье «Некоторые черты из жизни абхазцев» о воспитании девочки в чужой семье:

«Кормилица употребляет все меры к тому, чтобы княжна Е. имела крошечные ножки, тонкую талию, невысокую грудь, черные тоненькие брови, высокий выпуклый лоб, длинные косы, прямой нос, здоровый цвет лица, прямую осанку, длинные пальцы и грациозные манеры с примесью легкого кокетства. Кроме того, княжна должна обучаться выделке матраца, приготовлению сукна для черкески и башлыка, тканию материи для белья, умению шить чувяки из сафьяна, шить белье, верхнюю одежду и вышивать различные узоры для украшения одежды или обуви. Сведения по этим отраслям приобретаются сначала в доме кормилицы, потом в доме родителей, где вместе с княжной живет и дочь кормилицы...

...И только выход княжны замуж заставляет названую подругу возвратиться к своей матери. Ребенок кормится молоком кормилицы до трех, пяти и даже семи лет. Кормилица не получает никакой установленной платы за воспитание ребенка, за исключением добровольных подарков... Кормилица в конце срока воспитания ведет воспитанницу к ее родителям. По обычаю необходимо, чтобы родители воочию убедились в здоровье ребенка и хорошем за ним уходе» .

Воспитанница, будь она из дворян или из крестьян, должна была владеть как холодным, так и огнестрельным оружием и уметь ездить верхом. В танце и пении княжна также должна была быть неутомимой.

Когда ребенка отвозили в дом к воспитателям, родители не навещали его по крайней мере в течение года, а иногда и дольше. Однако другие родственники могли время от времени проверять, как его воспитывают и здоров ли он. Затем уже отец и мать начинали навещать свое дитя. И чем моложе был отец, тем реже приезжал он к ребенку, чтобы не проявлять открыто свое беспокойство, а тем самым и родительскую гордость, чувства, наиболее тщательно скрываемые в абхазском обществе. Очевидно, в ранний период существования аталычества родители вообще не посещали детей в доме воспитателей.

В начале XIX века дети оставались в домах воспитателей до 13—16 лет. Но к концу столетия этот срок уже ограничивался периодом кормления ребенка грудью, после чего его возвращали в родительский дом. И если это была семья верующих христиан, то ребенка обычно приводили на пасху.



Аталычество было лишь одним из способов породнения семьи из привилегированного класса с семьей из более низкого социального сословия. Другим путем было усыновление. Но последнее в Абхазии не всегда означало, что ребенок воспитывается в другой семье, как при аталычестве. Хотя ребятишек действительно усыновляли, когда супружеская пара не могла иметь собственных или если дети оставались сиротами (как и в современной Абхазии), однако усыновление в прошлом нередко отражало стремление поставить менее влиятельную семью в зависимость от более влиятельной (как при аталычестве) или же с целью положить конец кровной вражде. В этом случае усыновление взрослого было столь же сильным средством, как и усыновление ребенка.

Офицер царской армии барон Ф. Торнау много лет жил на Кавказе и со знанием дела описал многие старинные местные обычаи. В 1835 году его усыновил абхаз, что должно было обеспечить барону безопасность в поездках по землям недружественных царскому правительству народов. Ф. Торнау писал в своих опубликованных записках: «Если два человека согласились составить между собой союз на жизнь и на смерть, то жена или мать одного из них дает другу мужа или сына коснуться губами три раза своей груди, после чего он считается родственником семьи и пользуется покровительством, какое принадлежит действительному питомцу. При этом делаются подарки аталыку и кормилице... Багри, вступив в обязанности аталыка, был предан мне вполне. Благодаря его суеверию и привязанности, которую он питал к своей жене (приемной матери Торнау.— Прим. авт.)у я мог полагаться на него, как на самого себя» .

Усыновление по желанию обеих сторон могло положить конец кровной вражде. И даже если одна из сторон не соглашалась на это, положение не было безнадежным. Если женщине из семьи, предложившей примирение, удавалось приблизиться к ребенку из семьи, не соглашающейся прекратить вражду, и приложить, пусть даже символически, его к своей груди, мир восстанавливался. Между этими двумя семьями уже никогда больше не должна была пролиться кровь. Если невозможно было заполучить ребенка, оставался еще один путь: те, кто искал примирения, посылали мужчину из своего рода, чтобы тайно проникнуть во враждующий дом и коснуться губами груди жены или матери своего кровника. Хотя в данном случае усыновление было насильственным, оно считалось законным и признавалось всеми.

В середине XIX века князья Маршан из селения Гул напали на село Члоу. Члоуский князь Бата Ачба со своими людьми погнался за грабителями и настиг их. Завязалась перестрелка, в которой было убито несколько человек, в том числе оба предводителя. Члоуские князья считали себя обиженной стороной: на них напали первыми и они потеряли в схватке своего вожака. Все шло к тому, что вражда между ними будет долгой и кровавой. Чтобы избежать этого, гупские князья уговорили семью Ачба согласиться на усыновление или воспитание одного из их детей. Но чтобы никто не мог говорить, что члоуские князья согласились на недостойное примирение, гупцы похитили трехлетнего сына Баты Ачбы, убитого в сражении. Они воспитывали мальчика три года, а затем возвратили его в семью с большими подарками. Породнившись, обе семьи были вынуждены забыть свою вражду.

В 1915 году в селе Кутол крестьянин Нарик Ласурия, мстя за украденную у другого крестьянина лошадь, убил князя из деревни Кутол. Княжеская семья потребовала десять крестьянских жизней за убитого. Жители деревни отвергли это требование, но они боялись гнева князей и потому решили во что бы то ни стало добиться примирения.

И вот двое крестьян отправились в дом князя. Пробравшись в комнату, где спали брат убитого с женой и ребенком, они похитили малыша вместе с люлькой и другими вещами и скрылись. Погоня была безрезультатной, ребенка село вернуть отказалось. Мальчика воспитывали с особым старанием в доме Нарика Ласурия, который и сделал тот роковой выстрел. Завершив воспитание, он вернул ребенка в семью с дорогими подарками. Крестьянские приношения семье князя продолжались и потом ко всем праздникам.

Были, однако, случаи, когда такое насильственное примирение оспаривалось. Например, в селе Тамыш возникла ссора между Базалой и Киамачем из-за участка земли. Желая положить конец вражде, Базала похитил малолетнего сына Киамача и усыновил его, чтобы две семьи могли породниться. Позже Киамач обвинил своего брата Чинчу в том, что тот не отомстил за него. В ответ Чинча сказал, что Базала оказал честь его семье, усыновив сына Киамача. «Взяли моего сына, а ты тут при чем!» — парировал с возмущением Киамач.

Задетый за живое Чинча в припадке гнева убил Базалу. Жители осудили это происшествие и решили, что Чинча должен навсегда покинуть село. Его родители согласились с этим решением, не желая видеть сына, «смешавшего молоко с кровью». Сын Киамача оставался в доме Базалы еще несколько лет. Чинча же умер в изгнании, вдали от дома. Абхазская мудрость гласит: «Кровь можно смыть материнским молоком, но кровь с молоком не смешивают ни при каких обстоятельствах». Как бы то ни было, но Базала считался родственником Киамача и Чинчи. Когда Чинча убил Базалу, это было равносильно убийству родного брата.

Усыновленный ребенок не только укреплял взаимоотношения между двумя семьями, но и занимал, как уже говорилось, привилегированное положение у новых родственников. Ему отдавалось предпочтение перед родными детьми, особенно если ребенок был похищен, чтобы остановить кровную вражду — тогда он представлял еще большую ценность для семьи. Когда кто-либо вел себя слишком свободно, ему обычно говорили: «Много себе позволяешь, будто тебя усыновили».

Усыновленный ребенок также имел обязательства по отношению к тем, кто его вырастил: должен был заботиться о них в старости, если они в этом нуждались, и нес большую часть расходов на их похороны. Некоторые впоследствии были весьма внимательны к приемным родителям, другие же больше заботились о выгоде, которую давало это родство, бывшее для них, в частности, надежным источником рабочей силы или продуктов питания. По праздникам усыновившая семья обязательно привозила часть своего урожая семье усыновленного ребенка, а также выполняла для нее какую-либо работу всякий раз, когда та просила об этом.

Мало кто из крестьян мог жить без таких связей. У некоторых крестьян было по трое или более приемных детей, что обеспечивало им покровительство более сильных семей. Но за эту «безопасность» им приходилось платить дорогой ценой.

Иногда этой ценой была собственная жизнь. Дмитрий Гулиа, основоположник абхазской литературы, в известном рассказе «Под чужим небом» писал о крестьянине, умершем в сибирской ссылке за преступление, совершенное его «молочным» братом — местным князем. Князя поймали вместе с украденной им лошадью. Но он заявил, что эту лошадь дал ему молочный брат Елкан. Княгиня уговорила Елкана подтвердить эти слова, а взамен обещала, что муж поможет ему отделаться легким наказанием. Елкан понял, что, отказавшись взять на себя вину своего молочного брата, вызовет гнев семьи князя, а это принесет ему не меньше горя, чем наказание по закону. Поэтому и заявил, что украл лошадь он. Но молочный брат так и не помог Елкану. В Сибири, сильно тоскуя по родине, он умер незадолго до Октябрьской революции, которая принесла бы ему свободу...

Я слышала и читала много трагических историй, случившихся в старой Абхазии,— о семейной вражде, эксплуатации, о древних традициях, которые способствовали сохранению этой системы. Но, пожалуй, самую душераздирающую историю об аталычестве и усыновлении узнал Ш. Д. Инал-Ипа в начале пятидесятых годов от долгожителя из села Члоу Тамшуга Джопуа. Утверждают, что эта история основана на действительных событиях, имевших место в первой половине XIX века.

Однажды к Ешсоу Маршану в село Дал приехали гости из Кабарды — воспитатели его сына. Уезжая, они пригласили его в свои края и обещали, что позволят разграбить семь хозяйств. Хищный Маршан не заставил себя долго ждать. Он прибыл в Кабарду во главе отряда в 300 человек, но к тому времени кто-то другой напал и захватил обещанную им добычу. Маршан с отрядом бросился в погоню за опередившими его грабителями. Он догнал их и после ожесточенной схватки освободил пленников и скот. Маршан не знал, что среди убитых во время боя был и его сын, отданный на воспитание в Кабарду. Согласно обычаю аталы- чества, Маршан не видел своего сына с тех пор, как того увезли из дома в раннем детстве. Когда Маршан узнал, что он и его воины стали виновниками смерти родного сына, его горе было безутешным, он не мог ни с кем говорить, боясь, что может заплакать или как-то иначе показать людям свои страдания, что было бы нарушением абхазских обычаев. Отказывался Маршан и от пищи. Из солидарности окружавшие его также не могли есть, а все мясо выбрасывали собакам. На четвертый день какая-то женщина в глубоком трауре, с ребенком на руках подошла к Маршану и спросила:

— Это ты, Ешсоу, сын Дарыквы?

— Да,— с трудом ответил он, тяжело приподняв голову.

— Как бы не услышал худшее, чем то, что ты испытал! Что значит перестал есть, с удовольствием будешь кушать!

Озадачила эта женщина Ешсоу, и он ее спросил, что значат ее слова.

— Я была женой храброго мужчины,— начала она, мысленно углубляясь в прошлое.— По соседству с нами жил князь. Он и мой муж были соперники, ни один другому ни в чем не уступал. Однажды муж говорит мне: «Боюсь, что когда-нибудь мы столкнемся с князем». Муж хотел установить с ним приемное родство и попросил моего согласия на это. «Хорошо,— отвечала я,— как могу противоречить твоему желанию, разве откажу дать свою грудь мужчине, которого ты захотел сделать братом». И вот пригласили мы князя. С утра готовились к пиру. Вдруг неожиданно напали на нас (видимо, по наущению князя). Мужа убили на месте, а 13-летнего старшего сына забрали с собой. Я выбежала во двор. А в доме в это время средний мальчик, игравший с ножом, зарезал маленького в люльке, а сам, отскочив в испуге, упал в котел с кипящим молоком и погиб. Похоронила мужа и детей с помощью соседей. В ту же ночь — опять нападение, забрали меня со всеми пожитками...

Много лет скиталась я по разным местам, немало страданий перенесла, пока не попала к нынешнему моему господину. Полтора года служила ему, не жалея себя, как только могла. Сжалился он надо мной и выдал замуж за одного из лучших своих слуг. От него родился у меня сын. Однажды, укачивая ребенка в люльке, я невольно глубоко вздохнула — до того ничем не выдавала своего горя.

— Что с тобой? — удивился муж. Как ни отпиралась, он заставил меня рассказать свою историю.

— Боже, похищенный сын твой это я, и неужели женою мне стала мать! — воскликнул он и тут же застрелился.

— Этот ребенок,— женщина показала на младенца,— сын моего сына: и он, и отец его вышли из одной утробы, из моей. Вот что было со мной. А тебе, Ешсоу, не стыдно так горевать за потерю сына и мучить других .



Феодальная зависимость и эксплуатация оставались одной из главных черт повседневной жизни крестьян Абхазии вплоть до 1920-х годов. Кроме того, многие семьи оказались разрозненными, а целые районы заброшенными после того, как тысячи абхазов, часть — по принуждению, а другие — поддавшись уговорам турок и своих хозяев-феода- лов, покинули родные села и отправились на чужбину в поисках новой жизни. Большинство из них турки вынудили покинуть свои края, чтобы заставить поселиться на пустующих землях Турции и чтобы лишить русских царей резерва военной силы на побережье Черного моря, которая могла бы помешать подданным султана вновь оккупировать земли, бывшие под их контролем в течение столетий. Среди уехавших добровольно были в основном помещики и дворяне, которым в Турции обещали больше земель и богатств. И они же уговорили своих родственников и зависимых от них крестьян последовать за ними в эту «райскую землю».

Во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов около 40 процентов коренного населения Абхазии под давлением турецких оккупационных войск перебралось в Турцию. Это б>ыло самое крупное массовое переселение абхазов с момента начала эмиграции в 1860-х годах. Теперешние старики вспоминают рассказы своих родителей и дедов о фе- одалах-мусульманах, обещавших своим крестьянам плодородные участки, а в действительности приведших тех, кто не умер в пути от голода и болезней, на заброшенные и бесплодные земли.

В книге Георгия Дзидзария, посвященной этому трагическому периоду в истории Абхазии, приводятся слова Тараса Анчабадзе, который видел, как абхазы одного из сел покидали родную землю: «Ужасно было видеть, с какой нежностью жители Псху прощались со своей родиной. С утра до вечера были слышны душераздирающий плач женщин и детей, их крик... Печальные обеды и поминки по умершим продолжались неделями в домах и на кладбищах. Со всех краев приходили гости и друзья, чтобы попрощаться с выселяемыми... Грустные седые старики с неспокойными лицами бродили среди могил предков, прощались с ними, навсегда оставляя землю отцов и дедов... Строгие всадники, которые не желали продавать своих любимых коней, неоднократно спасавших хозяев от смертельной опасности, уводили их к лесу и выстрелом под ухо убивали... Особенно крик и плач были сильны, когда группа махаджиров направлялась к Сухуму. Кричали и плакали как уходящие, так и провожавшие... И сегодня не могу без волнения вспоминать эти тяжкие дни прощания абхазов с родиной» .

Через несколько лет около половины махаджиров вернулись в Абхазию. Один из них вспоминал: «Погоревали- погоревали и решили вернуться на родину. Турки не пускали нас, приходилось бежать от них тайком. Но в России нас не принимали и, задерживая в Батуми, отправляли обратно в Турцию. Мы снова бежали оттуда. Наконец русская власть сжалилась над нами и стала беспрепятственно принимать нас и расселять по абхазским деревням» .

Однако и те, кто вернулся, и те, кто никогда не покидал родину, были одинаково наказаны царским правительством, не желавшим признавать, что абхазов к отъезду принудили турки. Поэтому оно смотрело на абхазов как на «виновных» и «ненадежных». Когда царское правительство наконец разрешило некоторым абхазам вернуться на родину, оно запретило им селиться на черноморском побережье и ближе чем в 20 километрах от Сухуми. Абхазский народ называли «временными поселенцами» в его собственном крае и за малейшие антиправительственные действия грозили ему полным изгнанием с родной земли.

Территория, на которой абхазы жили до их переезда в Турцию, была отдана новым поселенцам, главным образом русским, грекам, армянам, немцам, эстонцам и болгарам. К 1897 году абхазы составляли немногим более половины всего населения Абхазии — 58 697 человек. Их численность продолжала снижаться. По переписи 1914 года, абхазов было только 51 281 человек, то есть менее 40 процентов населения.

Несмотря на гнет и колониальную политику царского правительства, на рубеже двух столетий Абхазия достигла некоторого экономического прогресса. Часть крестьян уже продавала продукты своего труда, а не только обеспечивала свои семьи и помещиков-феодалов. Большое распространение получила денежная аренда земли, вытеснявшая натуральную аренду или отработку.

В 1880-х годах в Абхазии стали разводить табак, и к концу столетия он стал второй по значению после кукурузы сельско-хозяйственной культурой. Некоторым крестьянам везло больше, и они, сбывая свою продукцию на местных рынках, становились зажиточнее, нанимали на работу тех, кто вынужден был продавать свой труд.

Безземельные крестьяне становились частью нового рабочего класса Абхазии. К 1911 году там имелось 395 предприятий, на которых постоянно работало 1045 человек. В числе самых крупных из них было 8 лесопромышленных предприятий с 260 рабочими. Согласно переписи 1897 года, около 2000 человек занимались «коммерцией».

Таким образом, накануне первой мировой войны капитализм в Абхазии развивался полным ходом, несмотря на сохраняющиеся феодальные отношения. Уровень его развития был недостаточным для создания экономики, необходимой для перехода к буржуазным отношениям, но он был значительно выше, чем за два десятилетия до этого, и явился причиной образования социальных групп, характерных для буржуазного общества. В селах имелись богатые крестьяне, землевладельцы-капиталисты и наемные сельскохозяйственные рабочие различной национальности. Среди промышленных рабочих абхазы составляли 10 процентов, купцов и банкиров абхазского происхождения было мало.

Хотя в дореволюционной Абхазии были все признаки экономического, социального и культурного прогресса, колониальная политика царизма могла бы привести к вымиранию коренного населения, численность которого быстро уменьшалась из-за крайней бедности и отсутствия сносной медицинской помощи. В 1913 году на медицинское обслуживание абхазов было затрачено лишь 92 000 рублей, тогда как на нужды правительственных чиновников и полицию в этой части Российской империи было отпущено 165 000 рублей. В 1909 году жители деревни Квитаули направили правительству петицию, в которой говорилось: «Мы умираем из-за недостатка медицинской помощи. Для нас не доступны ни врачи, ни медицина... У нас нет другого выбора, как пустить наши болезни на самотек; поэтому неудивительно, что уровень смертности у нас выше, чем рождаемость».

Абхазы не были представлены в центральном правительстве России. Немного было их в частном секторе экономики — как среди хозяев, так и среди рабочих.

В такой обстановке нужны были радикальные перемены, и не только для спасения абхазов, но и других малых народов и народностей Российской империи, существование которых также находилось под угрозой.

К началу первой мировой войны долгожители, о которых говорилось в первой главе, были уже взрослыми людьми, а у некоторых уже имелись дети. Росли все они в период относительно быстрых перемен, но их по-прежнему учили всегда и во всем быть послушными, уважать старших, следовать их примеру, подчиняться их воле. Родовые связи преобладали над классовыми. Нельзя было пролить кровь близких или молочных родственников. Если патриархальные, феодальные обычаи аталычества и усыновления неразрывными узами связывали эксплуататоров и эксплуатируемых, то какие же перспективы демократических преобразований могли быть у этого общества? Воспитание этих долгожителей, казалось, способствовало сохранению статус-кво, незыблемости существующей власти.

И все же впереди были великие социальные перемены. Как же изменилась жизнь этих людей и как эти люди изменили ход своей истории?