Пола Гарб ДОЛГОЖИТЕЛИ

ЭПИЛОГ


Члены советско-американской экспедиции по изучению проблем старения и долголетия (слева направо): Алексей Павленко, Анна Петрова, Наталия Пчелинцева, Григорий Смыр и «информаторы»

Если бы не счастливая возможность общения с абхазскими долгожителями и их семьями, то полагаю, что проблема старения не представляла бы для меня никакого интереса еще многие годы. На меня лично самое глубокое впечатление произвел в Абхазии естественный, непринужденный метод воспитания у молодежи искреннего уважения к старшим. Я искала среди молодых тех, кто был бы недоволен авторитетом старших, но таких не нашла. Молодежь, очевидно, сознает, что пройдет время, и все они также окажутся в положении людей, уважаемых младшими.

Сделав это открытие для себя, я, признаюсь, стала более внимательно анализировать свое непосредственное окружение в Соединенных Штатах, где стариков так часто игнорируют, не считаются с их опытом. В таких условиях старость равносильна одиночеству и изоляции от остального мира. И лишь в некоторой степени ее скрашивает деятельность общественных организаций, объединяющих людей пенсионного возраста. Но это не решает проблемы одиночества и изоляции стариков в обществе, которое тем самым, безусловно, лишается ценного жизненного опыта и мудрости — тех богатств, которые люди могут накопить только за несколько десятилетий и которыми они могут щедро делиться лишь там, где существуют тесные контакты между поколениями.

В Абхазии я установила: люди понимают, что с возрастом растет и их престиж, поэтому они стремятся всячески подготовиться к этому, стараются оправдать на- надежды окружающих. Когда в обществе «старость» считается синонимом «мудрости», как в Абхазии, то любой человек, скорее всего, и будет стремиться всей своей жизнью доказать истинность такого мнения.

Я видела, что справедливо и обратное... Если обществу не нужны люди, завершившие свою трудовую деятельность, если все вместе и отдельные семьи легко обходятся без стариков, то у человека остается меньше стимулов для продолжения своего умственного развития, ведущего к идеалу — мудрой старости. В таком обществе этого идеала просто не существует.

Искреннее уважение к старшим в Абхазии, возможно, является одной из причин долгой и активной жизни или по крайней мере в огромной степени полагает обеспечить человеку счастливую старость. И если бы в западном обществе подобные отношения между младшими и старшими поколениями были нормой, это бы скрашивало одиночество миллионов людей в старости и одновременно давало бы всем остальным возможность обогатиться мудростью и богатым опытом своих престарелых сограждан.

Наихудшая разновидность изоляции — это когда человек не получает внимания и заботы от родственников, которые отправляют его в дом для престарелых. Во всей многонациональной Абхазии, где пожилые люди полностью обеспечены всеми видами медицинской помощи и домами для престарелых, в последних нет ни единого абхаза. В больницу же кладут, как уже говорилось, только тех стариков, которые нуждаются в круглосуточном медицинском наблюдении. И если абхазы узнают, что среди их близких или дальних родственников кто-то отказался заботиться о больном старике или не оказывает ему достаточного внимания, такого человека немедленно подвергают остракизму. Никто из моих собеседников в Абхазии не мог даже припомнить подобного случая. Для них это было просто немыслимым.

Вспоминаю мой визит в больницу для престарелых в Сан-Франциско в 1982 году. Я пошла навестить дедушку моей подруги детства, которая в то время жила за границей. Не имея возможности повидать своего умирающего родственника, она попросила меня сделать это.

Все там сверкало чистотой, как и в любой современной больнице, но в целом в этом заведении людям было гораздо безысходнее — ведь им отсюда едва суждено когда-либо вернуться домой. Атмосфера была гнетущей. Одна женщина бродила по коридору, повторяя все время, как в бреду: «Зачем он умер? Зачем он умер?..» Человек тридцать ходячих больных в полном молчании сидели в комнате отдыха. Каждый вел себя так, будто в комнате, кроме него, больше никого не было. Их лица свидетельствовали о различных стадиях старческого маразма, отражали внутреннее замешательство и очевидную безысходность.

Все пациенты получали квалифицированную медицинскую помощь, но работающий там персонал почти ничем не мог восполнить отсутствие теплой заботы, стимулирующего жизнь воодушевления, которое этим людям могли бы дать дом и семья. Безусловно, многие больные нуждались в круглосуточной медицинской помощи, которую получить вне больницы невозможно. Но чаще всего, как сказала мне сотрудница, отвечающая за организацию отдыха пациентов, туда привозят стариков, ставших обузой для собственных детей или других младших родственников. В результате, считает она, психическое здоровье этих людей после поступления в этот дом быстро ухудшается.

Так мы подошли с ней к разговору об отношении в США к старикам вообще и о печальном факте изоляции внутри общества миллионов его престарелых граждан. «Как, по вашему мнению, можно было бы исправить это положение?» — спросила я мою собеседницу, которая, как мне показалось, была до конца предана своей работе и выполняла ее в одиночку, хотя в действительности там нужно было бы для начала иметь по крайней мере десяток таких работников, чтобы развернуть деятельность, способствующую усилению жизненных стимулов и поднятию настроения пациентов. Ее ответ звучал просто: «Люди, как я и вы, чувствующие необходимость совершенно иного отношения к старикам, должны делать все возможное, чтобы изменить взгляды молодежи. В колледжах мы учились по учебникам, где сказано, что культ молодости в нашем обществе — это неизбежное последствие процесса индустриализации и урбанизации. Раньше и я думала так же. Но когда прочитала, что в Японии, столь же высокоразвитой в индустриальном отношении, как и Америка, отношение к старикам куда лучше, чем у нас, то я поняла, что это — проблема культурного развития общества. А коль скоро это так, значит, мы все же что-то можем изменить в этой области...»

Моя собеседница также считала, что ей следует чаще приводить на работу свою шестилетнюю племянницу, чтобы впоследствии, когда та станет взрослой, у нее было больше уважения к старости. В то же время само появление маленькой девочки в этом мрачном заведении вызывает у его обитателей естественный душевный подъем. «Вы бы видели, как светлеют их лица, когда сюда приходит ребенок»,— сказала в заключение эта сотрудница больницы.

Я была согласна с ее подходом и начала вспоминать свое собственное детство. Среди близких у меня не было никого, кто по возрасту был бы старше моих родителей. Бабушки и дедушки по материнской и отцовской линиям умерли задолго до моего рождения. Я даже не помню, чтобы в Калифорнии, где я училась, или в Колорадо, где прошло мое детство, кто-либо из моих соседей или подруг жил вместе со своими дедушками и бабушками. Мне трудно вспомнить и о каких- либо продолжительных контактах со старыми людьми в период моего детства и юности.

Конечно, невозможно и не нужно механически переносить все взгляды из одного общества на другое, но на мою семью, а возможно, и не только на мою абхазские традиции оказали очень сильное влияние. И я не уверена, что двое моих сыновей — 11 и 16 лет — были бы столь привязаны к своим дедушке и бабушке и относились бы к ним столь заботливо, если бы они не побывали вместе со мной в одной из абхазских экспедиций. Кроме того, этому способствовало и мое внимание к проблемам долголетия в работе и разговоры на эти темы с друзьями в присутствии моих детей на протяжении последних шести лет (а это, как я уже говорила, один из наиболее эффективных методов воспитания детей в Абхазии).

Я также верю, что в этом отношении Абхазия надолго останется добрым примером для других народов, поскольку я не видела никаких признаков отмирания ее прекрасных традиций в процессе урбанизации или индустриализации. Одна из причин этого — преемственность освященных веками принципов воспитания детей. Крайне важную роль играет и национальная политика социалистического государства, способствующая сохранению народных традиций.

Я часто задаю себе вопрос, что случилось бы с абхазами, если бы они не выбрали социализм и не присоединились к СССР в 1922 году. Полагаю, что в лучшем случае Абхазия превратилась бы в чайную плантацию какой-либо другой мощной державы, подобно так называемым «банановым республикам» Латинской Америки, и практически не имела бы возможностей для производства своих промышленных товаров или развития национальной культуры. Худшее, что могло бы случиться с Абхазией, если бы она не вошла в состав Советского Союза,— это то, что ее народ вымер бы, ведь на рубеже двух столетий ее население быстро уменьшалось. Возможно, абхазов ожидала бы та же участь, что постигла убыхов, которые как народ прекратили свое существование. Но Абхазия сделала свой выбор и стала автономной республикой в многонациональном социалистическом государстве, в котором впервые в истории многонациональность стала признаком силы, а не слабости. Люди, с которыми я встречалась в Абхазии в конце 70-х и в начале 80-х годов, гордились прогрессом, достигнутым за 60 лет социалистического развития. И сегодня они гордятся тем, что им больше не приходится бороться с классовым неравенством, феодальной эксплуатацией, трагедией кровной мести. Они гордятся значительными достижениями сельского хозяйства, промышленности, системы образования и продолжают совершенствовать эти области.


Старейшины деревни Джгерда на свадьбе

Абхазы также произвели на меня глубокое впечатление как народ, больше всего на свете ценящий мир, стремящийся к миру, чтобы иметь возможность продолжать строительство нового общества. Общества, которое уже воссоединило половинки «рассеченного камня» из романа Баграта Шинкуба и которое желало бы дать миру еще больше долгожителей.