Содержание:
Статья Николая Телегина, посвящённая смерти в народной традиции. Доступным и интересным языком автор описывает множественные ритуалы и обычаи русского и соседних с ним народов. Материал написан исключительно на научной основе, при использовании достоверных источников, результатов этнографических экспедиций и исследований. Многие найдут тут для себя и интересную информацию и лучше поймут странности похоронных обрядов.
↑ Фольклор: колыбельные и игры
Попытка описания обычаев, ритуалов и обрядов, русского, а так же соседних с ним народов, связанных с уходом человека в иной, возможно лучший из миров.
«От солдатства-то откупаются,
Из неволи выручаются,
А из матушки-то сырой земли
Нет ни выходу-то, ни выезда,
Ни какого то проголосьица...»
Человеческая жизнь находится меж двух временных точек – моментов появления на свет и исчезновения. Рождение и смерть ограничивают нас от ужасающего небытия, и если «ничто» ДО ЖИЗНИ никого не тревожит, то «ничто» ПОСЛЕ ЖИЗНИ сводит с ума.
Любой человек, как единственный центр своего собственного мира, не может ни принять, ни смириться с тем, что в один прекрасный момент его вселенная прекратит существование. Именно на попытке примирить человека с его исчезновением, попытке дать ему какую-то надежду, основаны все мировые религии.
И если одни успокаивают тем, что мы, отдав концы не умираем насовсем, а реинкарнируемся в иное живое существо, то авраамические религии обещают вечность каждому, но ставят перед ним обговоренные условия, нарушая которые душа обрекается на вечные адовы муки, а наоборот же следуя им – на бесконечное вкушение райского блаженства. Но есть во всём этом какая-то доля абсурда, ведь людям на самом деле не нужно никакое бессмертие – они просто не хотят умирать.
Кимжа. фото из интернета
Продолжительность земного существования у каждого разная, у некоторых очень короткая, а у кого то и вовсе имеет отрицательную величину. Нежелательные дети были всегда – незаконнорожденные, «лишние рты», просто ненужные.
До появления врачебных абортов дитя во чреве изводили самыми жуткими способами: «...прибегают к нему вдовы и солдатки, для этого они обращаются к старухам-ворожейкам, которые их учат, как нужно извести плод. Пьют спорынью, настой простых спичек фосфорных, поднимают тяжелые вещи. Одна девица была беременна и извела плод тем, что била себя лапотной колодкой по животу. Народ не обращает на это особого внимания».
Но ненужные дети рождались всё равно, и тогда дарованная им жизнь ограничивалась несколькими днями. Хоть и было принято считать, что некрещёные младенцы попадают в рай, всё равно их матери старались оказать новорожденному дитя единственную заботу – его крестили. А после крещения убивали (переставали кормить, уносили в лес, душили подушкой).
По данным авторитетного этнографа С.В. Максимова (1831-1901) в 19 веке детоубийство было вообще самым распространённым женским преступлением в России. Это никак обществом не поощрялось, но особо и не осуждалось – никому не было никакого дела до соседских детей: «Бог дал – Бог взял». На фоне 40% детской смертности эти случаи буквально терялись.
Хоронили их по-простому – в крупном полене выдалбливалась сердцевина куда и клали запелеванное тельце. Хоронили их на кладбище, но вероятно были связаны с такими захоронениями и какие то исчезнувшие ритуалы, о чём говорит странная находка сделанная при ремонте деревянной церкви в поморском селе Ковда, где под полом были найдены колоды с тридцатью, завёрнутыми в берестяные саваны, детскими захоронениями.
Похороны ребёнка. К.Е. Маковский
Быть может именно буквальное желание избавиться от ребёнка стало причиной появления такого странного явления русского фольклора как колыбельные с пожеланием смерти младенцу:
Бай, бай да люли,
Хоть сегодня умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых досок.
Завтра мороз,
Снесут на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Мы поплачем, повоем,
В могилу зароем.
Баюшки, баю!
Не ложися на краю.
Заутро мороз,
А тебя на погост!
Дедушка придёт,
Гробок принесёт,
Бабушка придёт,
Холстинки принесёт,
Матушка придёт,
Голосочек проведёт,
Батюшка придёт,
На погост отнесёт.
Ой, люли, люли, люли,
Ты сегодня умри,
Завтра похороны,
На погост понесём,
Пирогов напекём,
Со малиной,
Со гречневой крупой,
Будем Шуру поминать,
Себе брюхо набивать.
Баю, бай да люли,
Хоть теперь умри,
Завтра у матери блины-
То поминки твои.
Сделаем гробок
Из семидесяти досок,
Выкопаем могилку
На плешивой горе,
На плешивой горе,
На господской стороне.
В лес по ягоды пойдём,
К тебе, дитятко, зайдём.
Я соломы насеку,
Я блинов напеку.
Пойду дитятку поминать,
Попу брюхо набивать.
Баю, дитятко,
Качаю тебя,
Чтоб ты спало,
Не плакало
И матушке
Покой дало.
Бросим тебя в пруд,
В Дунай реку,
Хватай его водяной.
Эту жутковатую народную поэзию разные исследователи толкуют тоже по-разному – если А.Н. Мартынова уверена что «эти песни были гуманными чувствами, желанием избавить ребенка от мук болезни и голода. Анализ текстов показывает, что пожелание смерти выражено вполне определённо, почти всегда устойчивыми традиционными формулами, и не может быть истолковано как иносказание», то В.П. Аникин видит прямые параллели данных колыбелен с заговорами, где мать пытаясь обмануть смерть и злые силы, таким образом боролась за жизнь и здоровье своего ребёнка.
Есть в этой извращённой логике своё неразумное зерно – убаюкивая любимого ребёнка матушка таким полузаговором пыталась показать злу, что жизнь этого маленького человечка никому не нужна и значит забирать его смысла нет.
Зафиксирован же гипертрофированный вариант этого ритуала в Полесье (Белоруссия) где мать одевала серьёзно заболевшего ребёнка в саван, пудрила лицо мукой, зажигала ладан, а сама читала заупокойные молитвы, как бы давая понять смерти: « Ты опоздала, он уже умер. Тебе здесь делать уже нечего».
Якутия
В христианском обществе народов населявших Россию до Революции, в отличии от нашего времени, отношение к смерти было совсем иным – её не пытались избегать в разговоре, не табуировали любое упоминание о ней – она была частью естественного жизненного цикла. К тому же в отличии от современного урбанизированного человека, тогда любому крестьянину приходилось самому рубить головы курям, забивать коров и свиней.
Так что совсем не странным казалось взрослым, когда их дети играли в «покойника» или другие подобные подвижные игры. Правила там были не мудрёные – участники водят хоровод и поют песенку, а посреди хоровода на лавке лежит «покойник», который каждый раз после определённых слов шевелит рукой или ногой, садится или встаёт, а после слов: «он за нами гонится» вскакивает и пытается догнать жертву, которая в следующем кону будет лежать внутри хоровода и изображать мертвеца:
«Умер покойник
В среду, во вторник,
Пришли хоронить –
Он руками шевелит!
Умер покойник
В среду, во вторник,
Пришли хоронить –
Покойник сидит!
Умер покойник
В среду, во вторник,
Пришли хоронить –
Он за нами бежит!»
Со взрослением, в переход возраста, когда девки начинали невеститься, а парни женихаться, появлялся присущий молодёжи цинизм и глум. Своеобразные шуточки и отсылки к теме загробного мира присутствовали даже в любовной лирике:
«Не серди меня, добрый молодец!
Ведь я девушка не безродная:
У меня, девушки, есть отец и мать,
Отец и мать, два братца милые.
Я велю братцам подстрелить тебя,
Подстрелить тебя, потребить душу.
Я из косточек терем выстрою,
Я из рёбрышек полы выстелю,
Я из рук, из ног скамью сделаю,
Из головушки яндову солью,
Из суставчиков налью стаканчиков.
Из ясных очей – чары винные.
Из твоей крови наварю пива,
Созову в гости подруженек,
Посажу их всех по лавочкам,
Сама сяду на окамеечку.
Вы, подружки мои голубушки!
Загану же я вам загадочку,
Вам хитру, мудру, неотгадливу:
Во милом живу, по милом хожу.
На милом сижу, из милого пью,
Из милого пью, кровь милого пью»
Пинега. дер Явзора. фото Ю. Леньковой
А уж шутовские ритуалы, в которых над смертью и страхом над ней насмехаются, были обычными для наших предков. Достаточно привести пример такой забавы как «умрун»: «состоит она в том, что ребята уговаривают самого простоватого парня или мужика быть покойником, потом наряжают его во все белое, натирают овсяной мукой лицо, вставляют в рот длинные зубы из брюквы, чтобы страшнее казался, и кладут на скамейку или в гроб, предварительно привязав накрепко веревками, чтобы в случае чего не упал или не убежал.
Покойника вносят в избу на посиделки четыре человека, сзади идет поп в рогожной ризе, в камилавке из синей сахарной бумаги, с кадилом в виде глиняного горшка или рукомойника, в котором дымятся горячие уголья, мох и сухой куриный помет. Рядом с попом выступает дьячок в кафтане, с косицей назади, потом плакальщица в темном сарафане и платочке и, наконец, толпа провожающих покойника родственников, между которыми обязательно имеется мужчина в женском платье, с корзиной шанег или опекишей для поминовения усопшего.
Гроб с покойником ставят среди избы, и начинается кощунственное отпевание, состоящее из самой отборной, что называется, «острожной» брани, которая прерывается только всхлипыванием плакальщицы да каждением «попа».
По окончании отпевания девок заставляют прощаться с покойником и насильно принуждают их целовать его открытый рот, набитый брюквенными зубами. Кончается игра тем, что часть парней уносит покойника «хоронить», а другая часть остается в избе и устраивает «поминки», состоящие в том, что наряженный девкой оделяет девиц из своей корзины «шаньгами» – кусками мерзлого конского помета». (И. А. Морозов, И. О. Слепцова. Святка и масленица).
В разных деревнях игрище это святочное выглядело по разному – где то «покойника» носили на руках, где то возили на дровнях, а где то он мог и своим ходом переходить от избы к избе.
В Череповецком уезде ребята заранее прятались в голбце и в самый разгар праздника под девичий визг появлялись оттуда с «трупом». Наряд покойника тяготел к классическому – его оборачивали в «саван» или просто накидывал полотно сверху. По словам информаторов часто накрытый тканью «умрун» был голым, но вероятно имелось в виду, что он был в исподнем, а то и лишь в одной рубахе.
Но чаще хохмача одевали как настоящего мертвеца – белое бельё и портки. И конечно глум – ширинка была демонстративно растёгнутой или была сделана прореха на самом причинном месте.
Обязательно весь наряд был белого цвета «во воем белом набашон» ибо у русских именно белый олицетворялся со смертным одеянием, именно поэтому белые свадебные платья так медленно проникали в крестьянскую среду и стали общепринятыми, пожалуй, только в советское время.
У куйско-пондальных вепсов существовала такая деталь наряда покойника как островерхий колпак, что имело какие то параллели с колпаками шуликунов (ряженых и «нечистых духов» распространённых в Олонецкой и Архангельской губерниях).
Кульминацией обряда было «отпевание» покойника, которое проводили «поп» и «дьячок», – размахивали «кадильником» (горшком с тлеющим угольками), куда бросали всякую дрянь типа шерсти и соломы, а порой табак и перец, чтоб девки чихали. А могли кадить и подожжёным лаптем.
Вепсы. фото из интернета
В деревнях со старообрядческим населением оплакивание устраивали порой как на настоящих похоронах: «Покойника положат на постильно и охают: «0-ох! И те мене да посмотрю да я погляжу-у! 0-охх! И те мене за сутоцьки да под око-о-шецько-о! / Да по брусовой-то лавоцьки, / Да на родново племенницька (или иная степень родства). / Да ты куда жо средивси, Да ты куда наредивси? / В платьице да не нарядное, / Да (в) платьице умиральноё!» Зависяцця платком, да и охат тут над ним... А хозяевов не заставляли прошчацця. Людно, итъ их ходит наряжонками, дак они и зацьнут прошчацця: «Простишь ли, старой-де, меня, грешную? « – «Тебя бог Простит!» Вот и все... Вот поприцитают, попрошчаюцця и опять понесли из избы-то» (д. Тырлынинская).
Затем пели разные непотребные прибаутки:
– Покойничек, да умиройничок,
Умирав во вторничок.
Стали доски тесать,
Он и выскочив плясать.
Плясав, плясав,
Да и за ними побежав.
(д. Ереминская)
– Дивное чудо,
В монастыре жить худо,
Игумны – безумны,
Строители – грабители,
Архимандриты – сердиты,
Послушники – косушники,
Монахи – долгие рубахи,
Скотницы – до картошки охотницы.
(д. Малино)
У «умершего» просили прощения и конечно приходилось целовать его в медовые уста, что опять же давало возможность посмеяться над ритуалом – где то покойник плевался в прощающихся, где то «фукал» набранной в рот мукой, колол взятой в рот иголкой, а то и просто могли положить на рот щётку и как бы ты его не целовал- всё уколешься.
Девиц строптивых подталкивали силой и мазали сажей. «А нешо лапцем-то бякнут по спине-то девку-ту, которая наклоницци с покойником-то прошчацци-ту... В лапоть камешок положат. Один целовек-от стоит всё времецько. Дак ты не досадила никому, дак несильно хлопнут, а как досадила, дак и посильняе».
В случаях когда парень лежал голым то девок могли стращать и смущать его видом («как отпоют, открывали крышку гроба, а там мертвый без штанов, лицо закрыто тряпицей. Девки кто смеется, кто плюется»). Как вариант использовали полупрозрачное покрывало, которое лишь чуть скрывало непристойность содержимого. И вот хотите верьте, хотите не верьте, но в деревнях Новинская и Фоминская Вологодской губернии девушек с завязанными глазами подводили к мруну и «заставляли целовать, что подставят». Вот смеху то!
Муезеро. фото из интернета
Несколько другим вариантом «мруна» была Белая Баба (Смерть, Окуля), принципиальным отличием которой было наличие белой маски и достаточная подвижность: «Наряжают парня в белую женскую рубашку, в руки подают щеть, какой бабы чешут лен, кладут его на скамью, вносят в избу и ставят на пол.
«Баба» лежит будто мертвая; потом вдруг соскочит, бегает по избе и тычет в лицо щетъю». Так же эта «баба» обходила дома в одиночку, одетая в белое одеяние (балахон, саван, полотно), на лице маска, а в руках сковорода, которой она могла реально огреть по спине
«Одна смерть-то была, в белой рубахе, со сковородником – идёт да стукает. Зубы были у её, на голове у её тожо от лошади циво-то было привязано. Волосы роспушчены. К девкам подходила и целоватъ ее заставляли.
Все убегают из избы-то» Окуля отличалась видом- для увеличения роста фигляр поднимал руки вверх, где его кулаки обвязывали верёвкой и одевали на них шапку или платок, иногда к рукам прикрепляли маску смерти, всю Окулю покрывали опять же белой тканью.
«У вепсов в с. Шимозеро по улицам ходили покойники (kol'i'ad). Ходили обычно поодиночке, «чтобы ребят (детей) попугать. Покойник клал себе на голову мотовило самопрялки, веревку или ремешок, прикрепленный к нему, привязывал к поясу, а сверху набрасывал длинное белое полотно. Покойник отучал в окна домов и заглядывал в них.» (И. А. Морозов, И. О. Слепцова. «Святка и масленица»).
В некоторых местах России роль мертвеца исполнял не человек, а чучело – набивали сеном ветхую одежду. Ритуал похорон «деда» опять же повторял и высмеивал реальное прощание с умершим, и здесь тоже шутники находили место для розыгрышей – в штанах чучела прятали морковь и когда кто то подходил «прощаться» дёргали за верёвочку, а вздымающийся корнеплод вызывал сначала оторопь, а потом смех у присутствующих.
Иной раз эти молодёжные розыгрыши переходили всякие разумные грани, так например загримированного покойника поочерёдно носили по избам, а у выглянувших хозяев спрашивали: «На вашей могиле покойника нашли – не ваш ли прадедка?».
Не всякому такое могло понравиться, да и вообще пока человек молод, он веселит себя как может, а пройдет десяток лет – остепенится и начнёт всё, что делал совсем недавно сам, осуждать.
Калевальская Карелия. фото из интернета
В наше время застать такие ритуалы можно разве только у массовиков затейников, которые проводят вечеринки «в народном духе», но тем не менее находки этнографические ещё случаются! Так несколько лет назад журналист Никита Шалагинов записал в Нижегородской области ритуал похороны Стромы (Костромы):
«Когда мы приезжаем в деревню и находим одного из главных участников и «идеологов» похорон, она сразу же соглашается показать нам Строму. Кукла лежит на крыльце одного из стоящих на отшибе домов. Она одета в старую юбку, кофту, под которой очерчивается обувь. С удивлением замечаю, что Строма – девка видная: с высокой грудью, огромными голубыми глазами, ярким чувственным ртом и румянцем в полщеки.
– Болеет она у нас, робяты, – начинает Евдокия Ильинична. – Четвертай день, завтра уж хоронить с Богом будем.
Меня поражает тон в голосе старушки. Возникает впечатление, что перед ней вовсе не кукла, набитая соломой, а живой человек. Я решаю подыграть.
– А что же – спрашиваю – родня-то у неё есть? Детишки, может быть, остались?
– Родня-то есть – отвечает Евдокия Ильинична, – а вот робятишек, нетути. И мужа у Стромушки не было. Но ты не подумай, она у нас ох какая г-у-у-лёна была! У её мужиков-то было!
Здесь диалог на время прерывается, потому что к крыльцу подходит ещё одна пожилая женщина.
– Где ходишь-та? – кричит ей Евдокия Ильинична. – Правильно, говорят: богатый околет, поп звоном одолеет, а бедный помрет, так никто не придет!…
От условно-ритуальных формул, в которых обсуждается ухудшающееся здоровье Стромы, они постепенно переходят к вопросам чисто организационным. Вечером к дому собираются немногочисленные старушки. Строму нужно оплакать. Но настоящего плача не получается.
После нескольких причитаний Евдокия Ильинична вздыхает: «Ох, девоньки, кто плакал, тех уж нет. Давайте выносить будем». Строму снимают с крыльца и кладут подле дома на лавку. Здесь же, на лавочках располагаются немногочисленные старушки. «Ну, что, девоньки, давайте споём», – говорит слепая песельница.
Много ласки ждала в эту тёмнаю ночь,
В эту тёмнаю ночь роковую.
И рыдая гнала я тоску от себя,
Потому что ты любишь другую.
Так люби же ее, так люби горячо,
Наслаждайся ее красотою.
А меня позабудь, позабудь поскорей,
Позабуду и я, но не скоро…
Утром, часам к десяти на Куток начинает потягиваться народ. В основном любопытная молодежь. Но есть и старики. Они тоже предаются воспоминаниям о прошлом, когда праздник имел совсем другой размах.
Начинается главная часть похорон Сторомы. Старт ей дают всё те же старушки, которые заводят заунывный плач:
- Ой, девонька, да на кого же ты нас покинула. Рученьки твои ослабели, ноженьки не ходят, румянец со щёк сошёл!
Однако неожиданно в этот траур врывается совсем другой голос. Наша старая знакомая Евдокия Ильинична наряженная, с метлой в руках, подходит к дому и представляется весёлой частушкой.
А я Баба-Яга, Костяная нога
Печку топила, ручку сломила
Пришла на базар
И купила самовар!
Дальше снова следуют слова о блудности девки-Стромы. В легенде появляются новые детали. Она-де, не только беспутна, но и была изнасилована в лесу разбойниками. Словом, снова повторяется один тот же мотив о половой распущенности покойной. Он подкрепляется похабной, но весёлой частушкой.
Старушонка стара стала
Старику давать не стала
Ухватила за крючок
Да зашвырнула на сучок!
Потом на сцене появляется ряженая в старинный сарафан женщина. На лице у неё маска, но, судя по движениям, она пожилая:
– Померла от хандроза, от инсульта, от диабета, от обжорства, от пьянства….»
↑ Представления старообрядцев о загробном мире
Так.... пора уже прекращать все эти шуточки и переходить к людям старым, которым смеяться над смертью не приходится, ибо вот она – рядом.
Пережив свой расцвет, человек начинает постепенно терять свои силы, ясность ума и память. Но даже слабые старики (отложив в сторону вопрос почитания своих родителей, который был непреложным) были необходимы в крестьянской семье.
Многие работы не требовали больших физических нагрузок и крепкий мужик никогда по своей воле за них бы не взялся – драть корьё и бересту, чинить сети, пастушествовать... Брались за такое люди пожилые, которым это было под силу.
Так же их неписанной обязанностью был уход за малолетними внуками, если же по каким то причинам в семье не было своих бабушек и дедушек то звали к себе приживалу – одинокую старушку, дабы нянчилась с младенцами. Но всё равно приходило время когда старики теряли и без того свои невеликие силы и становились обузой – умереть не намаявшись и не намаяв близких считалось великим благом и даже даром свыше. Наступал момент, когда смерть начинали призывать: «Я уж чужой век почала, меня на том свете давно хватилися.» ( Юлия Федосимова дер Любятовка Вологодской области).
Чтобы не обременять семью, каждый сам готовил всё для своих похорон – покупал или делал гроб, собирал смертную одежду светлых тонов («...там жизнь светлая, дек и одежжа должна быть светлой...»), готовил завещание...
В некоторых религиозных группах, и в первую очередь у старообрядцев, к своей смерти человек готовился чуть ли не с рождения, строго соблюдая незыблемые правила в страхе гнева Господня. И гнева этого боялись в буквальном смысле слова за любые провинности – ребёнок реально верил своей матери, что за глоток молока в пост его будут жарить черти в аду.
Гипертрофированно строгие правила нормировали всю жизнь таких религиозных общин, и они интересны именно тем, что дают рафинированную картину отношения к смерти и загробной жизни у русских. У простых крестьян все эти ритуалы и приметы так же присутствовали, но не были так категоричны, не были так жёстки.
На строгости, на страхе усваивались нравственные нормы и в первую очередь послушание и даже покорность родителям, нарушение сих законов по всеобщему мнению немедленно наказывалось болезнями и проклятиями.
«Люби отца своего и мать и благо тебе будет и будешь долголетен на земли, тот кто чтёт родителей своих, тот грехи свои очищает и от Бога прославится. А кто озлобит родителя своего тот перед Богом согрешил и от людей проклят. Иже биет мать или отца своего – отлучится от церкви и смертию да умрёт.
Отчая клятва сушит, материнина искоренит.Чтящий отца и возвеселится о чадах и в день печали избавит его Господь и молитву Его подаст ему. Угождай отцу своему и во благе будешь жить. Благословение отцово утверждает дом детьми, а материнская молитва спасёт от напасти. Братие, заступайте старость отца вашего ибо лишитесь разума.
Милуй отца своего и молитва отчая не забудется перед Богом. И не забывайте труда материнского, иначе будет печаль и болезни. Страхом и раболепием служи им и добре проживёшь и в будущем веке насладишься.» (Цветник/Поучение какое подобает детям чтити родителей своих).
В силу религиозной обособленности старообрядцы ограничивали себя от общения с иноверными («никониане», «щепотники», «жиды»), так же градации подлежали усопшие по образу жизни их и смерти ( достойные – «истые», умершие без покаяния – «поперечники», грешники – «мирские»).
Нормировалась сексуальная жизнь и конечно у разных возрастных категорий были различные ограничения – девушка могла вступить в брак в 14 лет, а парень в 16, верхний же предел у женщины был в 40 лет, а у мужчины в 45 лет. Ели же женщина выходила замуж после 60, она навлекала на себя проклятие до того момента пока не разрывала эти отношения.
В похоронных ритуалах в очередной раз показывалась сакральность женских волос, а у старообрядцев Печоры ещё и ногтей. Волосы стричь считалось неверным и даже более того – категорически запрещалось выбрасывать выпавшие и снятые с расчёски волосы – их или сжигали или собирали всю жизнь.
Так пожилые женщины собирали их в котышки, а потом складывали в большой комок, который называли куделью. И этот комок уходил из этого мира вместе с хозяйкой – им набивали смертную подушку в гроб.
А, как я сказал выше, в Уст-Цильме и соседних деревнях точно так же всю жизнь собирали ногти, причём их не отрезали ножницами, а отгрызали. И мешочек с этими обгрызенными ногтями так же клали в гроб, объясняя это тем, что «ногти пригодятся когда на райскую гору карабкаться будешь».
Но карабкаться с помощью мешка ногтей всё же проблемно и поэтому пожилые устьцилема старались ногти отпускать («...а вдруг да скоро умру, а так тут я ведь ногти регулярно раз в год стригу...»).
Чувствуя самый конец человек старался успеть поделиться своими вещами – «раздать остатки» с целью поминания добрым слова дарителя после смерти. Раздавали родственникам, соседям и расставаться с вещами нужно было «с добрым сердцем» ибо тогда и молитва о упокоении души будет более действенна.
Мужики отдавали свои инструменты, орудия труда, а женщины посуду, одежду, отрезы материи.... Оставляли устные завещания и обязательно просили у всех прощения и прощали всех, ибо умереть непрощённым было великим грехом.
И вот наступает сама смерть и казалось бы она должна всех уровнять, но на самом деле всё не совсем так. Даже совсем не так – мертвецы то тоже бывают разные!
Русские и соседние нам народы всех умерших делили на два вида: к первому относились так называемые «родители» – почитаемые, умершие от старости предки, души которых пребывают где то очень далеко, а в свой дом к потомкам они возвращаются редко лишь по поминальным дням и по особому приглашению.
Второй же вид – это люди умершие раньше своего срока- молодые, скончавшиеся скоропостижно без причастия, убитые или погибшие. Говоря языком мертвенного канона: «иже по-кры вода и брань пожра; трусь же яже объять и убшцы убиша, и огнь попали; внезапу восхищенныя, попаляемыя оть молш, измерение мразомъ и всякою раною».
Сюда же относились все самоубийцы, люди проклятые родителями, пропавшие без вести (в народе было принято думать, что они похищены нечистой силой) и даже умершие от излишнего употребления алкоголя. Таких называли в народе «мертвяки», но чаще «заложные».
Безусловно относились к заложным все колдуны, ведьмы, упыри и любой, кто яшкался с нечистой силой. По народным поверьям никакая смерть колдуна не могла быть естественной и если даже ведун умирал лёгкой смертью в преклонных годах, он всё равно никак не мог быть причислен к «родителям».
Публика подобралась в этом списке очень разношёрстная, но объединяет их одно – всё это были покойники нечистые, недостойные поминовения, даже вредные и злые. Все умершие раньше положенного срока проживают после смерти все годы которые не дожили здесь – они сохраняют свой нрав, привычки, чувства, потребности, привязанности и неприязнь.
Души таких людей не улетают куда то там в Чистилище, а остаются здесь – среди людей, на месте гибели, а ещё эти души не теряют способность к самовольному передвижению.
Заложные часто показываются на глаза живым людям и почти всегда вредят им, так как находятся в полном распоряжении у нечистой силы, ибо по самим обстоятельствам своей смерти становятся рабами у Дьявола, чертей и прочей нечисти.
Естественно что многих привычных ритуалов такие умершие были лишены – самоубийц и частично других заложных запрещалось отпевать, их не хоронили на кладбищах, а во время поминальных дней ритуальную еду для их душ ставили не на стол, а под него.
«Вместо поминок по самоубийцам и скоропостижно умершим делают тайно большие пожертвования на литье колокола: колокол вызвонит милость у Бога несчастному». А по другим, «удавленников можно поминать только однажды в год, и именно: сыплют на распутия каких бы то ни было зерен для клевания вольным птицам» (Нижегородской губерния).
Заложный мертвец не уходил в загробный мир, а оставался на каком то перепутье, на границе жизни и нежити до тех пор, пока в этом пограничном состоянии он не «доживёт» отпущенный ему жизненный век.
«Як вмре чоловик своею смертью, то иде або на небо — в рай, або в пекло, до черта. А хто повисытся, або втопытся, той на небо нейде, а ходыть соби по земли... Бо его Бог не клыче, то вин и ходыть, поки не прыйде ему час, значится» (Волынское Полесье).
Поэтому и старались хоронить таких людей подальше от жилья – где-нибудь за оврагом. Конечно, масса страшных историй ходила в народе о встречах с такими беспокойными мертвецами. Так, в селе Оркино Саратовского уезда местная мордва, после того как закопали на таком импровизированном кладбище «убивца» передавала из уст в уста жуткие истории: «Мы боимся теперь ходить туда в одиночку, так как похороненный там «убивец» бродит по лесу и пугает народ своим криком, «эдаким страшным», особенно под вечер.
«Убивца» некоторые видели: он разговаривал с одним мужиком и сказал ему, что он потому ходит, «что век жизни его не кончился» и будет он ходить до тех пор, пока не придет время, когда он должен умереть своей естественной смертью. Тогда он ляжет в могилу и не станет больше бродить, кричать и пугать народ».
Просто не принимает земля таких людей и не оставалось им ничего другого как выбираться из неё и ходить пугать односельчан: «Проклятые родителями, опившиеся, утопленники, колдуны и прочие после своей смерти, одинаково выходят из могил и бродят по свету: их, говорят, земля не принимает; тело их будто бы все тлеет, а тень бродит по свету».
Карелия. фото из интернета
Несколько иначе под земным веком понимался прожитый срок колдуном – простые правила на таких людей не распространялись.
«Колдун передает свое знание в глубокой старости и перед смертью; иначе черти замучат его требованием от него работы.
Но если колдун умрет, не передав никому своих тайн, в таком разе он ходит оборотнем, непременно свиньею, и делает разные пакости людям...
Эти превращения и хождения по свету колдунов по смерти бывают и в таком случае, если колдун заключил договор с чертом на известное число лет, а умер, по определению судьбы, раньше срока. Вот он и встает из могилы доживать на свете остальные годы».
И такие истории бытовали по всей России, даже на безлюдных арктических островах работал этот закон – архангельские промышленники рассказывали, что на далёком берегу острова Колгуева зарыли они тело колдуна Калги, убитого безымянным старцем, а когда в следующий раз приплыли на то место обнаружили, что труп Калги вышел из земли и очутился на поверхности.
В некоторых местах бытовало поверье, что трупы которые не принимает земля не поддаются тлению, а так они и лежат в земле назначенный срок, да и не просто лежат, а беспокойно – кричат жутко и «пужают». Отсюда и известное проклятие: «чтоб тебя святая земля не приняла!».
И очутиться в таком положении было не так уж и сложно: «Мать прокляла своего сына, сказав: «шоб ты на мисти остався!» Тот мгновенно умер, а она связала ему руки своею косою, которую он у ней только что оторвал в драке.
Спустя несколько десятков лет на кладбище строили церковь и разрыли в могиле труп, нисколько не подвергшийся тлению: руки его были связаны женскою косою. Мать проклятого была еще жива; она и рассказала, за что на ее сыне лежит проклятие и почему, значит, и земля не принимает его. Когда мать, помолившись, перекрестила труп сына и сняла с него свою косу, он мгновенно превратился в землю».
↑ Нет покоя и в могиле
В народе бытовало твёрдое убеждение, что люди проклятые, колдуны, самоубийцы, утопленники, ведьмы, убитые, пропавшие без вести, отлучённые от Церкви будучи преданными земле не гниют – не принимает их земля.
Плоть не гниёт, а душа попадает в полную власть к силе нечистой, причём правило это распространялось даже на людей которых убили и значит собственно сам человек не сделал ничего дурного: «При насильственной смерти душа человека непременно поступает в ведение чертей, и они целой ватагой прилетают за нею; поэтому обыкновенно все насильственные смерти сопровождаются бурей; то же бывает и при смерти ведьмы».
Сама же душа заложного мертвеца тяготеет к месту его гибели, посему часто умершего «неправильной» смертью старались закопать там, где и случилось несчастье, но государство и Церковь категорически препятствовали этому и заставляли всех усопших хоронить на официальных кладбищах.
Но так было заведено в не такие уж и давние времена – только в 18 веке, а до этого всё было иначе и чуть ниже я об этом расскажу.
В некоторых же местностях, в частности в Олонецкой губернии считалось, что заклятые люди (т. е. без вести пропавшие, коим в недобрый час сказано было: «изыми тя, унеси тя!») переносятся нечистою силою на Мень-гору или Ишь-гору, где таких заклятых целое население; возвращены домой они могут быть посредством осинового листа, а потому заонежане говорят, что заклятого человека от дому отделяет только осиновый лист.
Все эти беспокойные души проявляют бурную деятельность – кто-то как удавившаяся девушка Прасковья из деревни Мануйлово Ямбургского уезда, которую закопали в лесу Рикково, в месте где хоронили всех местных самоубийц, лишь стонет и плачет, да порой выходит к дороге к ключу вся в белом с поникшей головой, а кто то «совокупясь ватагами», как погребённые в Соловьёвом овраге Симбирской губернии, «от тех самоубивцев, рассказывали сторожа в караулке острожных огородов (караулка эта была около оврага), много бывает по ночам страсти: ино место лезут прямо в окошки».
Но как бы не вели они себя, все приносят живущим лишь зло, кто мелкое, а кто-то крупное.
Насквозь религиозное, лишённое малейших понятий о естественных причинах природных явлений, крестьянское общество винило во всех своих личных и общественных бедах либо местных колдунов и бесовы происки, либо карающую длань Господню. И одной из причин своих несчастий, типа засухи или заморозков, по мнению общины, было ненадлежащее обращение с умершими.
Крестьянин был убеждён, что, осквернив святую землю погружением в неё заложного покойника, он обрекает всю волость на наказание. Поэтому «неправильных» мертвецов под покровом ночи старались выкопать с территории кладбища и отнести подальше от деревни в такое нечистое место как овраг или болото.
Вообще топкие места были предпочтительны для перезахоронений заложных, ибо там хляби земные сами втягивают в себя труп и, значит, снимают с общины вину за погребение таких лиц. Случаи такие были распространены, пожалуй, повсеместно в больших количествах.
Не могу удержаться от соблазна и не привести заметку из «Петербургского листка» №85 от 28 марта 1897 года:
«НЕТ ПОКОЯ И В МОГИЛЕ. В селе Покровке Сергачского уезда произошел факт, вновь доказывающий, до какой степени наши крестьяне суеверны и до какой степени им необходимо просвещение.
Три года тому назад на сельском кладбище был похоронен местный крестьянин, покончивший жизнь самоубийством. Летнюю засуху покровские жители объяснили присутствием тела самоубийцы на кладбище и, чтобы вызвать дождь, суеверы тайно вырыли злосчастный труп и закопали его в овраге. Но весенние воды вымыли тело из этой новой могилы. Крестьяне это заметили и с камнем на шее спустили тело в реку Пьяну.
Прошел год; соседний помещик, вместо рыбы, в один прекрасный день вытащил бреднем скелет с камнем на шее. Началось дело, кончившееся водворением костей на кладбище. Новая засуха заставила покровцев опять вспомнить о самоубийце. Опять крестьяне вырыли его кости и закопали их в поле».
Поведение, с нашей современной точки зрения, более чем странное, но если заглянуть в глубь веков (подальше 18 века) то можно узнать вещи буквально потрясающие!
Если в последние века царской власти народ более тревожился о месте погребения заложных, то ранее было всё иначе – остро стоял вопрос не о месте погребения, а о способе погребения, ибо народ всячески избегал захоронения заложных в земле, считая что любое погружение их в землю приведёт к неблагоприятным погодным условиям. А так как Церковь всегда требовала погребение всех умерших по привычному обряду, то народ потом этих мертвяков просто выкапывал из земли.
Такое суеверное поведение вызывало протесты и осуждение пастырей церкви. До нашего времени сохранилось два подобных упоминания, так проповедник 13 века, владимирский епископ Серапион в своём «Слое о маловерии» внушал:
«Ныне же гневъ Бож видящи, и заповедаете: хто удавленика или утоп-леника погреблъ, не погубите люди сихъ, не выгребите. О безумье злое! О маловерье!.. Сим ли Бога умолите, что утопла или удавленика выгрести? сим ли Божию казнь хощете угишити?», а прибывший в Россию в 1506 году писатель Максим Грек оставил своё возмущение увиденными у нас примерами обращения с такими умершими:
«Мы же правоверши к ответь сотворимъ в день судный, телеса утопленыхъ или убиенныхъ и поверженыхъ не сподобляющей погребанш, но на поле извлекши ихъ, отыняемъ кольемъ, и еже беззаконнейше и богомерско есть, яко аще случится въ веснъ студенымъ впромъ вгьяти и сими садимая и свемая нами не преспевають на лучшее <...> аще увемы никоего утопленаго или убитого неиздавна погребена <...> раскопаемъ окаяннаго и извержемъ его нгъгдгь далгь и не погребена покинемъ <...> по нашему по премногу безумие виновно стужи мняще погребете его?». Из вышеприведённых цитат можно понять, что несмотря на общественный суеверный запрет на погребение заложных в земле такие случаи случались, причём об отпевании таких покойников разговора даже не идёт, вопрос только в «закапывать» или «не закапывать»? Церковь же одногласно требовала предания таких людей земле «А который отъ своихъ рукъ погубится, удавится или ножемъ избодется, или въ воду себе ввержеть: ино по святым правиломъ техъ не повелено у церквш хоронити: ни надъ ними пети, ни поминати, но въ пусть месте въ яму вложити и закопати» (обращение метрополита Фотия к псковскому духовенству в 1416 году).
Родня же любого умершего безусловно хотела отпевания покойника по причине любви к нему, люди чужие тоже стояли за отпевание, надеясь что так пугающий людей покойник станет менее опасным, но вот способ захоронения для них был не так важен, более того – все были уверены, что закапывать таких в землю нельзя.
Церковь же выступала с абсолютно противоположной точкой зрения – закапывать нужно, а отпевать нет.
Довольно долго продолжалась такая борьба, а мертвецы так и лежали в местах своей смерти закрытые от хищных животных палками да ветками ( вероятно именно отсюда и название – «заложенные» (закрытые) чем то трупы), пока компромисс между народом и Церковью не был найден в виде «убогих домов» (божедомы, скудельницы, жальники, буйвища, гноища).
«В старое... время у нас особенным образом погребали людей, умиравших несчастными и внезапными смертями – удавленников, утопленников, замерзших, вообще самоубийц и умиравших одночасно на дорогах и на полях.
Их не отпевали и не клали на кладбищах при церквах, а неотпетых отвозили на так называемые убогие дома, которые находились вне городов, на вспольях. Эти убогие дома были не что иное, как большие и глубокие ямы, иногда имевшие над собою «молитвенные храмы», попросту сараи, иногда же, кажется, нет.
В эти ямы клали и бросали тела и оставляли их не засыпанными до 7 четверга по Пасхе, или до Семика. В этот последний посылались священники отпеть общую панихиду, а граждане, мужи и жены, приходили «провожать скудельницы», принося с собой к панихиде канон или кутью и свечи.
После панихиды пришедшие провожать скудельницы мужи и жены Бога ради засыпали яму с телами и выкапывали новую» (историк церкви Е.Голубинский).
Говоря по простому – заложных и не закапывали и не отпевали до Семика (седьмой четверг после Пасхи, за три дня до Троицы), когда над всеми накопившимися за год трупами сразу совершали заупокойную службу и ямы зарывали.
Такие ямы были вырыты возле всех крупных городов («Вели, Государь, въ Шуе изъ приказной избы послать кого пригоже, и то мертвое тело досмотря, записать и буде явятца родственники, или въ убогой домъ свезть»), а в деревнях по причине малого количества подобных тел, убогие дома были небольшого размера, порой и лишь на одного человека которого «отыняем колием».
Сохранилось подробное описание связанные с такими «братскими могилами» в Москве XVII века:
«В Семицкий четверг, на седьмой седмице по Пасхе бывал на Божедомку из ближайшего монастыря или собора крестный ход и стекался народ с гробами, одеждами и саванами для мертвых: благочестивые сами из усердия разбирали голыми руками тела, по большей части завернутые в рогожки, и по христианскому милосердию, не гнушаясь отвратительного вида и запаха трупов, долго лежавших в ямнике сарая, «опрятывали» оные, надевали на них белые рубахи и саваны, потом клали в гробы, опускали в приготовленные для сего ямы и зарывали; иные между телами находили своих родных или знакомых, без вести пропавших. По завалении этих ям духовенство совершало общую панихиду, после чего доброхотными дателями раздавалась Божедому и собравшимся на Убогий дом нищим милостыня и приносимые туда съестные припасы, как-то: блины, пироги, калачи и пр.»
Карелия. фото из интернета
Правители российские, что Рюриковичи, что первые Романовы, как носители русского менталитета не видели в этих зловонных ямах переполненных гниющими трупами ничего предосудительного, но стоило начать править Русью немцам, как заезжие императоры начали бороться с древней народной традицией – первую попытку запретить убогие дома предприняла Анна Иоановна, но ничего у неё не получилось, ибо она не была Великой.
А вот Екатерине Второй потребовалось лишь раз удовлетворить своё любопытство и заглянув лично в такую кишащую червями яму, одним росчерком пера уроженная Софи́я Авгу́ста Фредери́ка А́нгальт-Це́рбстская 25 марта 1771 года захоронения в этих своеобразных сооружениях запретила раз и навсегда!
Если после этой даты упоминания о божедомах и встречаются то только в полной глуши, где до царя было далеко, а до Бога высоко.
Так в 1798 году в городе Дедюхине Пермской губернии были в убогом доме захоронены 26 человек утонувших при переправе через городской канал, но такие случаи были уже единичны. И если законодательно всех умерших начали погребать на официальных кладбищах, то переломать народную традицию оказалось невозможным, и этих несчастных заложных так же продолжали выкапывать и сваливать в болотах, оврагах, чащах, топить в реках...
«Наш крестьянин,— пишет один наблюдатель из Симбирской губернии,— с большим негодованием смотрит на то, что в последнее время стали хоронить на кладбищах опойцев; он твердо убежден, что это — отступление от старинных обычаев, тяжкий грех и неминуемо влечет за собою бездождие и неурожаи; по его мнению, приличное место для зарытая такого мертвеца — где-нибудь в глухом лесном овраге, а потому он дорого бы заплатил, чтобы изменить в этом отношении распоряжение правительства; и если случается похоронить подобного покойника на кладбище и при зарытии его не находится священноцерковнослужителей, то, в отвращение предстоящих несчастий, они не отпускают гроб в могилу, а бросают его туда, втыкая вокруг гроба осиновые колья».
В Самарской губернии «тела замерзших, утонувших и особенно опившихся, в случае предания их земле на общем кладбище, наводят на жителей различные бедствия вроде бездождия, мора на людей или скот и т. п», под Пензой «продолжительные засухи объясняют наказанием Божиим за то, что на кладбищах бывают похоронены опившиеся, убитые и утонувшие; таких покойников, для избежания засухи, вырывают из земли и переносят в лес» и свидетельств таким нет числа.
Конечно, то, что дошло до нас относится ко временам совсем недавним – рубеж 19 и 20 веков, когда такие случаи и получали огласку и были расследуемы полицией. Масса же подобных случаев проходила безызвестно для властей и упоминаний о них не сохранилось.
Приведу несколько зафиксированных случаев:
- В приходе села Туарма Бугульминского уезда два крестьянина деревни Баландаевой замерзли насмерть зимой 1872 года и были похоронены на кладбище по христианскому обряду. 15 июня 1873 года четыре человека их «вырыли и похоронили на другом месте». За две недели до этого прихожане села Туармы посылали священнику депутацию с просьбою о разрешении выкопать из могил эти злополучные трупы и «перенести их для похорон куда-либо в низменное и мочажинное место»
- 19 июня 1873 года крестьянка села Сумарокова Бугульминского уезда заявила властям, что труп ее мужа, замерзшего дорогою в декабре 1872 года и похороненного по христианскому обряду на общем кладбище, 17 июня жителями села Сумарокова вырыт из могилы, изрублен на части и неизвестно куда скрыт.
- Во время сильной засухи 1864 года крестьяне Николаевского и Новоузенского уездов Самарской губернии «вообразили, что засуха оттого, что близ церкви на кладбище зарыт опившийся. Поднялась сильная тревога во всем селе. Мужики целым селом разрыли мертвеца и утопили в тине грязного озера. Это известно официальным порядком: «Во многих селах повторилась та же история с мертвыми опойцами и зарытыми на кладбище колдунами, но все это скрыто тьмою ночи и мраком неизвестности».
- «В селе Курумоче Ставропольского уезда Самарской губернии в ночь на 23 мая 1889 года вырыли из могилы труп похороненной на кладбище этого села 8 марта того же года Анны Барановой, умершей от излишнего употребления вина. Труп вместе с фобом вывезли в лодке на середину р. Волги и бросили его здесь, с двумя камнями на шее; сделали все это для прекращения засухи».
- В Коленской волости, Аткарского уезда летом 1864 года стояла силная жара. А так как по поверьям опойцы после смерти испытывают настолько сильную жажду, что вытягивают всю влагу из облаков в целом уезде, то нет ничего более правильного чем оного опойцу выкопать и в воде утопить. Неудивительно, что в господском пруду вскорости нашли гроб и торчащего из него мертвеца, а на кладбище обнаружилась раскопанная могила. Забавное в данном случае то, что покойник не умер от отравления алкоголям, а был просто любителем заложить за воротник и по кончине его были совершены все религиозные таинства. Поэтому односельчане за отсутствием опойцы решили вкопать просто пьяницу – вдруг сработает?
- «В мае 1889 года в селе Елшанке Саратовского уезда во время продолжительного бездождия старухе Денисовой приснился какой-то старик и сказал ей: «Выройте опойцу Степана, а то у вас 7 недель дождя не будет». Весть о сне Денисовой разнеслась по всему обществу, которое во главе со старостой порешило выкопать ночью из могилы труп опившегося Степана и спустить его по реке Волге. Вечером 22 мая староста Стеначев купил четверть водки, угостил собравшихся у него крестьян и отправился с ними на кладбище, взяв фонарь, лопаты и передки от телеги, чтобы отвезти на них к Волге труп покойника. Могила была разрыта ими, но полиция накрыла их. Они были преданы суду, и староста приговорен к шестимесячному тюремному заключению, а шестеро крестьян, разрывших могилу,— к четырехмесячному».
- Весной 1913 года в селе Лох Саратовской губернии на сельском кладбище было разрыто несколько могил, из которых были вынуты гробы и вскрыты. Между прочим, был разбит гроб крестьянина Василия Ушакова, умершего от водки; у трупа были отрезаны по колени обе ноги, которых не нашли. «Это кощунство объясняется суеверием. После смерти В. Ушакова в селе стал ходить слух, что на покойнике по ночам «черти ездят»; при наступлении полночи покойный Ушаков, «как лошадь», носится по полям, по озимям и выгону. От этого в селе ждали несчастья: «Дождя не будет»,— говорили старики. По-видимому, кто-то решил избавить общество от несчастья и отрезал покойнику ноги, чтобы тот не бегал».
- В 1890 губернии в селе Обвале Чембарского уезда Пензенской губернии, вырыт труп псаломщика-пьяницы Вас. Федорова, скоропостижно скончавшегося в 1889 году, и зарыт в трясине, для предотвращения засухи.
- «В одной деревне Екатеринославской губернии удавилась женщина. Родные похоронили ее около кладбища, хотя и без церковного обряда отпевания. Народ, однако же, загалдел: «Зачем паскудину около кладбища похоронили? Ее по закону, как собаку, прямо в прорву куда-нибудь бросить». Хотели было отрыть покойницу, но священник не позволил. Вскоре после этого приснился одной местной женщине сон: удавившаяся будто бы просила у ней воды напиться: «Напоите, говорит, меня, тогда и дождь пойдет» (а дело было в засуху). «Как бы напоить?» — задумались жители деревеньки; потом решили и исполнили свое решение: ночью отрыли злополучный труп и вылили на него три бочки воды».
- «В селе Ивановке Павлоградского уезда умер два года назад «знахарь» дед Срибный; он несколько лет служил церковным старостой. После его смерти в народе прошел слух, что он не умер, а повесился и что его брат подкупил тех людей, которые сняли его из петли в сарае и внесли в хату. В 1886 году, после продолжительной засухи, крестьяне разрыли его могилу и вылили в нее четыре бочки воды; когда поехали за пятою бочкою — пошел дождь».
- «В селе Ивановке Александровского уезда года полтора тому назад повесился местный крестьянин. Его похоронили, по распоряжению начальства, христианским обрядом на общем сельском кладбище. Местное поверье гласит: раз неестественно умершего похоронят на общем для православных кладбище, а не в уединенном, отдаленном от села захолустном месте, то дождей летом в этой местности не жди. От бездождия тогда надо обливать могилу погребенного. Прошлое лето ивановские крестьяне, от засухи, украдкою по вечерам таскали к кладбищу воду и обливали могилу удавленника, приговаривая:
«Обливаю, лью,—
Дай, Боже, ливень!
Дощику, припусти,
Избавь нас напасти!»
Летом 1887 года хотели было опять обливать, но потом гроб с покойником был выкопан и перенесен на обрыв за село.» - В Таращанском же уезде в 1868, видимо по причине полного отсутствия золожных покойников, местному люду пришлось поломать голову как выпросить дождь. И решение было найдено- раскопали могилу своего односельчанина, который и жил как христианин и умер как христианин. Отличало же его от остальных лишь одно – он был старообрядец. Гроб раскрыли и били несчастного раскольника по черепу со словами «Давай дождя!», лили на него воду из решета, а потом закопали на прежнем месте.
- «В апреле 1872 г., во время бездождия, «в Каменецком уезде, Подольской губернии, тело повесившегося крестьянина два раза было зарываемо; но оба раза могила была разрыта и тело привезено в тот дом, где он повесился. Наконец 7 мая труп этот нашли в пруде» (со ссылкою на «Казанские губернские ведомости»« (1872, № 54)
- Газетная заметка датированная 1921м годом: «Расстроились и обеспокоились продолжительной засухой крестьяне села Бузаевки и по совету попов собрались все – и мужики и бабы, откопали на кладбище «челдана» т.е. утопленника, вылили в его могилу 40 бочек воды из колодца и забили в голову несколько осиновых кольев».
- Очень любопытно уточнение о выстреле останками Лжедмитрия в 1606 году. Всегда думалось, что сделано сие было для насмешки и поругания, ан нет- « когда Дмитрий Самозванец погиб насильственною смертью, он был погребен в убогом доме за Серпуховскими воротами. Как нарочно, настали тогда (с 18 до 25 мая) сильные морозы, вредные для полей, садов и огородов. Поздние холода эти москвичи приписали самозванцу, которого народная молва обвиняла в чародействе. Они вырыли труп самозванца, сожгли его на Котлах и, смешавши пепел с порохом, выстрелили им из пушки».
↑ Мать сыра Земля
Из массы случаев и других описаний, сам собой напрашивается вывод – народ обожествлял «мать сыру Землю» и видел в погребении в ней тел «нечистых», оскорбление её и силами всеми старался этого не позволить, в надежде не допустить месть природы – напускание различных аномальных погодных условий, которые приведут к неурожаю.
В селе Канаве Симбирской губернии в 1866 году В. Юрловым был записан заговор от засухи, который расставляет все эти догадки по полочкам:
«Выхожу я, удал добрый молодец, из ворот в ворота, в чистое поле, заговором заговариваюся, на все четыре стороны покланяюся; вижу: лежит гроб поверх земли; земля того гроба не принимает, ветер его не обдувает, с небеси дождь не поливает; лежит в том гробе опивеи, зубастый, собой он головастый, как гадина в гробу распластался, язык его в темя вытягался; Божии тучи мимо проходят, на еретника за семь поприщ дождя не изводят. Беру я, раб Божий, от дупла осинова ветвь сучнистую, обтешу орясину осистую, воткну еретнику в чрево поганое, в его сердце окаянное; схороню в блате смердящиим, чтоб его ноги поганые были не ходящие, скверные его уста не говорящие, засухи не наводящие; лежал бы в земле ничем не движим, окаянные бы его на ноги не подымали, засухи на поля не напущали, самого сатаны нечисто воздыхало, в триисподнюю был проклят. Аминь. Помоги, Господи, словесам моим утверждение».
Лучше профессора Е.В. Петухова эти народные воззрения вряд ли можно объяснить: «Народ верит, что утопленники и удавленники, как умершие неестественною смертью, самим родом своей смерти обнаружили, что они навлекли на себя гнев и наказание Божие. Таких людей хоронить не следует, и погребающие их грешат перед Богом, так как выражают этим противодействие Божественной воле. За это противодействие Бог может послать общественное бедствие вроде неурожая и проч.; чтобы умолить Бога, отвратить гнев его от погребавших и избавиться от общественного бедствия, следует вырыть из могилы эти погребенные тела утопленников и удавленников».
Несколько наособицу относились к останкам некрещённых младенцев – будучи умершими в каком-то пограничном состоянии они, по народному мнению, не могли причинить вред, наверное по причине своей слабосильности.
Но и они не умирали, а продолжали своё полусуществование на границе яви и смерти, и если приложить ухо к такой детской могиле, то непременно услышишь плач, но причина его иная – эти некрещённые младенцы «просят креста и имени».
Что бы успокоить такую душу нужно сказать вслух для мальчика: «Нарекаю тебя именем Семён» (или любым иным мужским), девочке соответственно нужно было дать женское имя. Вероятно, именно это суеверие породило такую странную запись в метрических книгах начала 20го века как «младенец крещён повивальной бабкой».
Трудно понять какие права имела деревенская акушерка для совершения такого сложного христианского ритуала, но можно допустить, что, будучи хоть сколько либо «официальным» лицом, повитуха, для успокоения родителей, успевала дать имя для детей слабых, жизнь которых могла не продлиться до официального крещения.
↑ Похоронные обычаи, традиции и ритуалы
Длинное у меня получилось вступление и пора уже переходить к собственно похоронным ритуалам, но перед этим я бы хотел сделать две оговорки: во-первых обычаи связанные со смертью были в целом схожи для многих народов населявших Россию, но при этом безусловно имелось масса локальных действ не встречавшихся в иных местах.
Если, например, у русских, живших на больших территориях с обширной транспортной сетью, в целом было много общего, то у этносов «озёрных», таких как карелы и вепсы, по причине обособленности каждого ареала их обитания, ритуалы от соседней волости могли отличаться кардинально. Тем не менее, у всех наших соседних народов масса похожего. Описать все нюансы невозможно, но попытаться показать общую картину я попробую.
Во-вторых, я крайне редко использую слово «языческое» ибо не нахожу причин для этого. Зная, что от языческих времён до наших дней сохранилось невероятно мало, зная что большинство богов восточных славян оставили нам только свои имена, а все культы их и мифологию сочинили в 19-20 веках в научных кабинетах, будет некорректно применять это слово по любому поводу.
Если про богов не известно практически ничего, то про обычаи языческих времён точно ничего не известно – не сохранилось даже описаний их. Да, порой то, что делали люди ещё сто лет назад кажется очень странным, непонятным, даже бредовым, но видеть в этом что-то от времён дохристианских будет натяжкой.
Человеческий разум, психика его, сложная гамма чувств порождают, с точки зрения христианства массу странных действий, но они вызваны не культом богов Услада, Даждьбога или Карачуна, а именно самим человеком – его надеждами, памятью, любовью....
Самое большое количество «странных» обрядов сохранилось у старообрядцев, но я ни разу не слышал, что бы этих истовых христиан кто-то бы обвинил в идолопоклонничестве.
Предвестие о скорой смерти в своей семье человек получал в снах или гаданиях – гадали про смерть на Святки. В снах пытались найти скрытый смысл и пророчества. Так же существовала масса примет предвещавших смерть – крик курицы по петушиному, вой собаки опустившей голову, крик совы на дворе, ворон севший на дерево рядом с домом, падение иконы с божницы, утонувший на Троицу венок, каравай забытый в печи...
Старики не спеша готовили всё к своим похоронам – гроб, саван. Смертную одежду нужно было шить обязательно «вперёд иглой» и не делая узелков на нитке. Обязательным в ней было то, что она не должна быть завершена – последние стежки делали после смерти.
Так же иглой от себя шили и погребальные подушки. В разных районах одежда в которую обряжали покойника сильно разнилась, но в целом стариков одевали в одежду «по старине» – туникообразные рубахи, сарафаны давно вышедшие из моды, лапти. (С этой одеждой была связана масса примет: так, если вдова хотела вторично выйти замуж, то у умершего мужа не застёгивали рубаху, а если родственницы умершей женщины наоборот не хотели, чтобы вдовец женился вторично, то они тайком подпоясывали умершую ниткой. Если в чьей-то семье был драчливый парень, то нить из савана вшивали ему в рубашку).
Родственникам давались наказы о том, что нужно положить в гроб и если в одних областях количество таких предметов было минимально, то в других наоборот – велико – из страха, что какой-то вещи покойнику на том свете не хватит, и он вернётся сюда за ней.
Клали туда и хлеб: «Коржец пекуть на воде с ведра пресный, неукусный: то его смерцяка коровай щитаицца». Обязательным прижизненным приготовлением был устный «завет» о том кто будет омывать мёртвое тело, причём правило было незыблемым – женщину должны омывать только женщины, а мужчину мужчины.
Немаловажной была духовная подготовка к этому жизненному шагу, для чего старались сделать вклады в церкви и монастыри, раздать побольше милостыни нищим, простить денежные долги («На том свете человеку принадлежит всё, что он при жизни роздал, а так же то, что роздали за него»).
Крайне важным считалось соборование (елеосвящение), для этого к смертному одру приглашали священника и он отпускал последний раз грехи. К умирающему приходили все родственники и выслушивали последние пожелания, так же они передавали через будущего покойника свои «наказы» – весточки и просьбы о помощи к ранее умершим близким.
В сам момент смерти тело переносили с кровати на пол, на специально подготовленную соломенную подстилку, ибо считалось, что умирать на мягком тяжелее. Делалось это отчасти для сохранения постельного белья и перины, но имелось и такое объяснение, что на твёрдом полу смерть будет более быстрой.
В Олонецкой губернии существовало странное объяснение сего действа: «На том свете душа за каждое пёрышко отвечать будет». Для «облегчения» умирающему перехода в мир иной в доме открывали окна, заслонки в печной трубе, снимали с бочек обручи, открывали замки, развязывали пояса, снимали крышки у посуды, совершали какие-то заклинательные действия – стучали, например, топором по самцовым брёвнам приговаривая: «сом-сомец, дай больному какой нибудь конец».
В особо тяжелых случаях агонии (часто приписываемы колдунам и ведьмам) разбирали часть крыши, делали подкоп под порогом, так как были убеждены, что такая душа сможет вылететь из дома только в отверстие которое ни разу не перекрестили.
Бытовало представление, что лёгкая смерть давалась добрым и праведным людям, а мучительная злым. Сразу после того как душа покидала тело, ближайший родственник через тряпочку закрывал безымянными пальцами глаза усопшему, после чего в доме задёргивались все шторы, закрывались зеркала, а если были часы с маятником то обязательно их останавливали.
Кошек выгоняли на улицу, а кто-то из домашних выходил оповестить о скорбной вести всю родню, священника и соседей. При омовении тело клали на пол на простыню и снимали серьги, кольца и прочие украшения. Колечко на пальце могли оставить только если умерла молодая девушка, а так как считалось, что на том свете ей обязательно выходить замуж, то её и обряжали как невесту, приданое же раздавали подругам.
Тело омывали с помощью мочалки и мыла тёплой водой (удмурты клали тело на большой кусок луба и мыли берёзовым веником, воду нужно было брать из реки, черпая её против течения. У людей духовного звания были свои ритуалы, так архиереев обтирают мочалкой смоченной не водой, а елеем). Голову мыли с мылом и обязательно причёсывали.
Считалось, что от непосредственного контакта с трупом у моющих потом будут всегда мёрзнуть руки, поэтому брались за это старики. Тело насухо вытирали специальным полотенцем, которое затем вместе с мочалкой, расчёской и всем тем, что касалось мертвеца закапывали на огороде или за околицей, в месте, где их не будет переступать люди, но в редчайших случаях могли оставить кусок мыла для использования в магических ритуалах (им мыли капризных детей, чтобы те стали спокойнее, бодливую корову тёрли таким мылом, кусок его могли взять даже в суд дабы «успокоить» судей).
Когда покойника обряжали, то просили его поддаться, помочь в одевании, согнуть руки, так как были уверены, что покойник всё слышит и даже, более того, – способен сопротивляться, так как хочет подольше побыть на этом свете.
Одетое тело укладывали на смертную лавку (часто это были специальные носилки, которые хранили в часовне или церкви) головой под образа. Обязательно оставляли вокруг свободное пространство, чтобы прощающиеся могли обойти тело вокруг.
При прощании подходили к умершему правым плечом, так же, только по часовой стрелке обходили гроб.
Руки умершего нужно было сложить на груди не иначе, чтобы правая рука лежала на левой, в правую руку вкладывали «листовку» (бумажку с молитвой, которая должна была быть предъявлена как пропуск перед воротами рая, а в Вологодской области в руку вкладывали белый платок).
Руки и ноги трупа связывали верёвками, чтобы максимально дать понять – он уже иной, он ещё с виду человек, но уже не такой, как окружающие – он «успокоен». Тело закрывали по подбородок тюлем или иной лёгкой тканью, оставляя лицо открытым.
Когда рядом с мертвецом никого не было или к нему никто не обращался, рот его закрывали небольшой прямоугольной тряпочкой.
Крайне редкий, но прелюбопытный существовал ритуал с яйцом – его могли положить под подбородок покойнику «чтобы рот не был полый» или под мышку «чтобы не скис». (Покойников заложных в дом не заносили, а вырывали рядом небольшую яму, где мертвец лежал до дня похорон, прикрытый ветками деревьев хвойных пород).
Прилук. река Онега
Если гроб не был сделан заранее, то посылали за плотником. У карел вместе с гробом плотник изготовлял и намогильную доску калмалауду. Материалом служила обязательно сосна, в редких случаях ель. Строгать доски полагалось только от себя, чтобы не притянуть к себе несчастье, а стружки, по поверьям, представляли из себя немалую опасность для живых. Поэтому их или использовали как подстилку под усопшего или сжигали, присматриваясь к тому куда пойдёт дым – считалось, что в той стороне будет следующая смерть.
Часто в гробу делали оконце и стеклили его.
До похорон постоянное присутствие рядом с покойников хотя бы одного из членов его семьи было обязательным, новоприбывшие же соседи и родственники должны были входить в дом молча и здороваться с остальными лишь одним кивком головы.
Каждый вошедший должен трижды поклониться покойному (напротив головы, живота и ног), трижды по движению солнца обмахнуть платком, тем самым как бы вытирая невидимые слёзы умершего, который скорбит о своей кончине.
После этого нужно было вслух попросить прощения за все вольные и невольные обиды, которые были совершены и не прощены. При отсутствии, по уважительной причине, какого-нибудь близкого человека вслух объяснялось его отсутствие с целью отвести от него беду и обиду мертвеца.
Карелы
Если в доме присутствовала женщина, умеющая причитать, то она «выплакивала» всеобщее горе, традиция эта древняя – ещё в 1096 году в письме к своей овдовевшей невестке Владимир Мономах писал: «сядеть акы горлица на сусе древе желеючи».
Средневековые европейские путешественники отмечали массовый характер таких плачей на Руси, причём часто для оплакивания усопшего приглашали профессиональных вопленниц, чей репертуар располагал плачами на любой случай.
Но похоронные плачи имели и свою регламентацию: так, запрещалось причитать в тёмное время суток, нельзя было переусердствовать, ибо безудержные рыдания «затапливали» умершего на том свете, высказанное нестерпимое горе могло убедить душу оплакиваемого не уходить на тот свет. Было также неприемлемо голосить мужчинам, детям и незамужним девушкам, если, конечно, умерший не был её близким родственником:
«Родимый мой батюшка!
Что ты так крепко спишь,
Спишь, не проснешься?
Недолго тебе у нас в гостях гостить.
Не год и не неделюшку —
Последний тебе часок со минуточкой.
Куда это ты от нас собираешься?
В какую дальнюю путь-дороженьку?»
Церковь смотрела на этот обычай очень криво, ибо он вступал в прямое противоречие примирительному взгляду на смерть, принятому в христианстве.
В плачах смерть представлялась убийцей, абсолютным злом, лиходеицей, что совсем не походило на христианский догмат, где смерть наоборот лишь начало вечной жизни.
Кроме попыток вразумить прихожан, Церковь использовала и официальные запреты, так, оплакивание покойника было осуждено и запрещено Стоглавым собором 1551 года, а потом в 1715 году Пётр Первый вторично официально запретил «плачи» на похоронах лиц царского дома.
В наше время мне известно лишь об одной сохранившейся носительнице этой устной традиций – вопленице Людмиле Балиховой из деревни Загубье (Карелия).
Ночью над гробом читали молитвы и вспоминали в беседах о покойном только хорошее (заснуть и уподобиться мёртвому считалось очень опасной оплошностью). В случае сильного страха перед мертвецом (например если он был колдун), труп на ночь относили в церковь или часовню. Люди были убеждены что до выноса тела из дома душа его незримо находилась в нём. Поэтому запрещалось пользоваться ножом, ножницами и вилками, а то ненароком можно было «поранить душе лицо».
Накануне погребения специально нанятые люди выкапывали могилу, если при этом попадали на старое захоронение, то кости откладывались в сторону со словами: «Господи, прости, что покой твой нарушили», а после того, как яма была готова, кости клались на её дно и присыпались песком. Туда же кидали мелкие монеты со словами: «Откупаю место для могилы раба Божьего (имярек)».
Могилы копали по христианскому канону ориентированные по линии восток-запад и закапывали умершего головою на запад – мир мёртвых, с тем, чтобы встав после воскрешения человек сразу оказался лицом на восток – сторону возрождения. Но на территории Карелии была масса кладбищ где ориентация была иной – чаще всего на ближайший водоём.
Я лично видел такие «перпендикулярные» могилы ориентированные по линии север-юг на кладбище деревни Сяргилахта Пряжинского района. На вопрос, заданный местной жительнице Анне Васильевне Ковру, получил бесхитростный ответ: «Да это их на солнышко положили».
Тело перекладывалось в гроб только накануне выноса – сначала застилали простынёй, затем клали три подушки (под голову, поясницу и пятки), на шею одевался новый крест, а на голову принесённый из церкви «венчик» с молитвой.
Женщинам платок повязывали «по старушечьи» (концами под подбородок, а затем за шею). На ноги обували лапти, женщинам одевали белые чулки, а мужчинам онучи, но наматывали их в обратную сторону, так же в обратную сторону крутили верёвки лаптей.
Под саван клали вещи, которые, по мнению окружающих, могли пригодиться усопшему на том свете (предметы личного обихода, запасное бельё, расчёску, платок, курево, какие то инструменты), под правый локоть засовывали кусочек хлеба с солью трижды проговаривая заклинание типа: «Хлеб-соль возьми с собой, у ворот не стой и хозяйства не беспокой» (с. Нюксеница) или «Вот тебе, Серёженька, хлеб-соль, а от меня нечевó не тронь! Штё с тобой, дак всё твоё, а штё осталось у меня, дак то моё!» (д. Пожарище).
Также в домовину к мужчине клали икону Николая Чудотворца, а женщине – Пресвятой Матери Богородицы, которые на кладбище, перед тем как забить гвозди, обязательно вынимали, ибо «Бога хоронить» было не приемлемо.
Рядом с гробом располагали тарелку с угощением для умершего, и каждый вошедший мог туда положить свой дар. Вынос тела происходил обычно ближе к обеду.
«Ты вздымись-ко, да туча грозная,
Выпадай-ко, да сер-горюч камень,
Раздроби-ко да мать-сыру землю,
Расколи-ко да гробову доску!
Вы пойдите-ко, ветры буйные,
Размахните да тонки саваны,
Уж ты дай же, да боже-господи,
Моему-то кормильцу-батюшке
Во резвы-то ноги ходеньице,
Во белы-то руки владеньице,
Во уста-то говореньице...
Ох, я сама-то да знаю-ведаю
По думам-то моим не здеется,
От солдатства-то откупаются,
Из неволи-то выручаются,
А из матушки-то сырой земли
Нет ни выходу-то, ни выезду,
Никакого проголосьица...»
Фото из интернета. Автор Ия Хабибулина
Несли гроб мужчины, это всегда или друзья или люди со стороны, но никогда близкие родственники. Помещение и гроб окуривали, для чего в горшок опускали все необходимые компоненты (горящие угольки, ладан, церковные свечи, мох, сухой верес, богородскую траву), исполняя каноническую молитву или варианты её: «Святы Боже, Святы Крепки, Святы Бессмертны, помилуй нас. Грóбноё рыданьё, вецьная память, вецьная, бесконецьная. Земля тибе пухом. Пойди, душа, в рай, некому не мешай!».
Все кульминационные ритуальные моменты сопровождались земными поклонами и даже падениями навзничь «в ростяжку».
После поднятия гроба плескали воду под него, бросали кочергу, «чтобы спугнуть душу покойного с насиженного места», переворачивали все стулья и лавки, «чтобы душа снова не уселась в доме» и двигали против движения солнца так, чтобы покойник оказался лицом к иконам для последней молитвы, затем, так же против движения солнца, поворачивали гроб к двери не закрыв крышкой и выносили вперёд ногами, «чтобы забыл дорогу домой», могли с этой же целью прокружить трижды против часовой стрелки, дабы «закружить голову».
При выносе ни в коем случае нельзя было задеть о косяки и пороги, а, как только мертвеца выносили на улицу, сразу же плескали на порог водой, «чтобы залить путь назад», а жилые помещения окуривались ладаном.
Нередки были случаи, когда гроб выносили не через дверь, а через окно с целю сбить с пути душу умершего, ежели той пожелается вернуться назад, вообще желательно, если путь на тот свет не будет совпадать с дорогами живых.
«Не спешите-кось, спорядные суседушки,
Вы нести мою надежную семеюшку
Со этого хоромного строеньица!
Ты прощайся-ко, надежная головушка,
С этым добрым хоромным строеньицом,
Со малыма сердечныма детушкам,
Ты со этой-то деревней садовитою,
Ты со волостью этой красовитою,
Ты со этыма спорядныма суседушкам!
Вы простите, спорядовы вси суседушки,
Мою милую, надежную семеюшку,
Вы любимую законную сдержавушку
Во всех тяжкиих его да прегрешеньицах
Сесветным его да всё живленьицом.
Вы не спомните, спорядные суседушки,
Уж вы злом его не спомните-ко, лихостью!»
Фото из интернета. Авторство неизвестно
Около крыльца гроб опускали на две табуретки для «прощания с домом», при выносе из деревни так же делали последнюю остановку уже для прощания с этим миром.
Если умерший был молодым человеком, то нередко в похоронной процессии напевали любимые его песни «для увеселения души» – практиковалось это и у русских и у карел: «Я умру, дак ты тоже вели Валентину поиграть. Я вот тоже, видишь, вот умру, дак тоже говорю, што обо мне штё ревúть – умру дак. Надо пúсьни пить да в гармонью играть. Мама тоже это наказывала, тоже любила гармонь» (д. Кокшенская Нюксеницкого района Вологодской области).
Сохранилась эта традиция кое-где и поныне – в Вешкелице (Карелия) десяток лет назад при похоронах девушки напевали её любимую песню. Существовал даже особый песенный жанр – похоронные частушки: «Задушевной товарочки не стало у меня…», «По середнему посаду понесли сосновой гроб…».
Фото из интернета. Автор Сергей Зайков
Если кладбище было недалеко, а покойного очень уважали, то гроб могли донести и на руках, но чаще его везли на телеге или санях (на Русском Севере гроб к кладбищу в любое время и по любой погоде везли только на санях).
Путь засевали проросшей пшеницей с целью защиты живых от негативных последствий, а так же маскируя дорогу, чтобы покойник не смог вернуться назад. В некоторых местностях при этом многократно проговаривался заговор: «Не с ýбылью, а с прúбылью! Не с ýбылью, а с прúбылью! Не с ýбылью, а с прúбылью! Пойди, душа, в рай, никому не мешай!» (д. Вострое Нюксенского района).
Часто вместо зёрен использовали заготовленные ветки хвойных деревьев – практиковалось это повсеместно, дорогу сразу за гробом закидывали этими ветками, стараясь, чтобы иголки были направлены в сторону кладбища, с тем, если вдруг душа попытается самовольно вернуться домой, ей бы эти острые иглы дорогу преградили.
Могилу обязательно окуривали из поварёшки сосновым дымом и остатков церковных свечей, обходя так яму три раза по движению солнца.
Фото из интернета
На кладбище прощание происходило по той же схеме – три поклона, но вместо платка «обтирающего» слёзы каждый кадил над покойным ладаном.
За реально плачущими людьми присматривали – дурной приметой было попадание слёз в гроб и на одежду покойного. Считалось что от этого на том свете душа оплакиваемого будет заливаться водой, что приведёт к его гневу и частому появлению похороненного во снах.
Заплаканные платки домой ни в коем случае не забирали, «чтобы не унести с собой горе», а привязывали к кресту на могиле или кидали в могилу: «Не платок бросаю, а слёзы. Не платок бросаю, а слёзы бросаю!», тряпочку, которой был закрыт рот умершего, обязательно клали около его правой щеки.
Перед тем, как забить крышку в гроб, развязывали руки и ноги покойника и высыпали немного земли дабы «с землёй познакомить».
После того, как все гвозди забиты, домовину ставили на палки, положенные поперёк ямы и поддевают под него погребальные полотенца или верёвки. Эти полотенца кое-где сбрасывали в могилу или отдавали нищим, но ни в коем случае не забирали домой.
В черноземных же регионах наоборот эти ритуальные платы забирали, тщательно отстирывали и хранили в доме покойного до следующих похорон, и так, раз за разом, эти полотенца переходили из дома в дом, ожидая своей очереди.
На могилу сразу же ставят крест или иной памятный знак и обязательно в ногах, чтобы умерший мог креститься на свой крест или иконку на надгробии. (В Вытегорском уезде Вологодской губернии горшок с горящими углями был обязательным атрибутом похоронной процессии – после зарытия могилы горшок переворачивали вверх дном и высыпали угли на холмик, туда же вверх дном клали и горшок, отчего кладбища имели странный вид – крестов почти не было, но на каждой могиле стоял вверх дном обычный горшок).
↑ Надмогильные сооружения
Надмогильные сооружения, сама по себе, сложная и обширная тема, достойная особого исследования, но всё же кратко некоторые типы можно выделить – примитивные столбы без каких либо украшений, столбы с декоративными крышами, домовины, голбцы, кресты четырёх и восьмиугольные.
Самыми древними, безусловно, являются столбы – ещё Нестор писал о об обычаях радимичей, вятичей и кривичей, «не ведающих закона божия», сжигавших своих мертвецов и собиравших кости в посудину, которую ставили «на столпе, на путех».
К тем же дохристианским временам восходят и предшественники домовин – «срубцы». Когда они появились сказать вовсе невозможно, но во времена домонгольские на Руси они уже стояли, прямых описаний, конечно, нет, но есть интересное косвенное доказательство их существования – история датированная 1180м годом, когда князь Даниил Александрович, спасаясь от ранивших его Кучковичей спрятался в «и не имея где прикрытися, найдя в той дебрии струбец мал стоит, под ним же прежде погребен бысть ту некоторый мертвы человек».
Исследованием этих срубцев занимался А. А. Бобринский, который ещё в начале 20 го века находил такие сооружения в Тотемскойм уезде Вологодской губернии, Каргопольском уезде Олонецкой губернии и под Кемью Архангельской губернии.
По его рассказам это были небольшие квадратные срубы размером с колодезные, высотой всего в несколько венцов под двухскатной крышей, без окошек и дверей.
Преинтереснейшим видом надгробий были голбцы (голубцы) – усложнённые и декорированные варианты столбов. Сохранились они единично и до наших дней, а ещё недавно стояли повсеместно.
По описанию известного специалиста по деревянному зодчеству Н.Н. Соболева:
«Нижняя часть деревянного столба, вертикальная, несущая киот, обработана в виде кубцов, кругликов, маковиц с разнообразной формы перехватом. Наиболее сохранившим свои старые голубцы является кладбище XVIII в. Данилова скита в Повенецком уезде Олонецкой губернии, где к резьбе примешивается удивительно яркая раскраска, создающая среди хвойного леса какой-то сказочный «городок мертвых».
Во второй половине 19 века вошли в моду не вытесанные из бревна квадратного или круглого сечения голбцы, а сделанные из досок, декор которых представлял из себя лишь фигурную обработку боковых граней.
Крайне любопытно то, что таким же словом «голбец» в русских избах называли пристройку -ларь рядом с печью, которые закрывали вход в подвал (подклёт).
Любители везде находить сложные ассоциации приводят этот пример как доказательство того, что наши предки видели в подвалах вход в мир мёртвых, но разгадка как всегда скучна: слово «гълубец» производное от слова «глубина», то есть это любая яма – хоть подвал, хоть могила.
Ну и, наконец, домовины – миниатюрные дома для мёртвых- срубные или дощатые, вытянутые прямоугольники небольшой высоты под двухскатной крышей и обязательным окошком.
Фото из интернета. автор Антон Афанасьев
Фото из интернета. Автор Илья Тарасов
↑ После похорон
До сорокового дня на могиле ничего нельзя изменять, иначе отошедшая душа может не узнать своё новое пристанище и стать «неприкаянной». Перед уходом с кладбища совершался такой ритуал как «делиться хлебом с умершим», делалось это, чтобы «покойник скотину не трогал, с собой на тот свет не забирал».
Взятый заранее с собой каравай преломлялся по середине со словами: «вот твоя доля, а свою долю я домой заберу». Свою часть клали в угол на печь, где она лежала год, как знак совершившегося «дележа».
По возвращении в деревню каждый неукоснительно должен вымыть руки с мылом и вытереть полотенцем – специальный человек поливал тёплой водой из ковшика. Так же средством очищения от мертвящей силы было протирание рук золой, одновременное прикосновение двумя ладонями к стенке печи, а заглядывание в её зев должно было защитить от страха перед покойником.
Полы и дверные ручки в доме, где происходило прощание, тщательно мылись, причём полагалось делать это от места, где стоял гроб в сторону дверей и крыльца. Затем расставлялись стулья и лавки и начинались поминки, но одно место обязательно оставлялось свободным – оно предназначалось умершему, незримо присутствующему на поминальной тризне, содержимое же тарелок его потом отдали собакам.
Если умерший был главой семьи или «большухой» то член семьи, который занимал теперь этот статус, обходил весь дом и двор, обстукивая поленом все углы со словами: «Я – хозяин в доме!» или «Не будь ты надо мной сечáс большáя, я буду над тобой» (д. Лопатино).
Перед сном тщательно закрывались все окна и двери благославя каждый замок и щеколду «чтобы покойник не явился в дом». Тем не менее, душа каким-то образом в дом попадала и подавала всем знаки о своём присутствии. Продолжалось такое «гостевание» до сорокового дня, когда душа умершего, наконец, покидала землю для ожидания «Божьего суда».
Если же человек осознанно нарушал правила провода покойника и оставлял открытой дверь, накрывал ему стол, то призрачные явления души приобретали пугающий характер. Чаще всего такое случается с непомерно тоскующими вдовами, не желающими отпускать душу своего мужа.
На всякий случай постель покойнику стелили ещё 6 недель, а на подоконник ставили чашу с водой, ведь считалось, что до сорокового дня душа ходит по мытарствам (мукам) где её ежедневно мучают и изобличают в грехах бесы, и лишь на ночь измученную душу отпускают домой. Тот же, кто очень боялся такого «возвращения», должен был трижды «зааминить» каждое окно, дверь и замок.
↑ Поминания
Вообще все традиционные похоронные ритуалы включают в себя две функции: обрядовое перенесение покойного в мир иной, а так же защита мира живых от проникновения в него из мира мёртвых сил потусторонних. И по всеобщему мнению оттуда нечисть так сюда и пёрла, дабы вводить в заблуждение и соблазн души живущих.
Некоторые предрассудки не были лишены ореола романтичности, так, вспыхивающие на ночном небе метеориты наши предки объясняли дьявольскими ухищрениями – воспользовавшись трагедией, черти прилетали к безмерно горюющим вдовам (почему то с серебром в руках) в телесном образе умершего и вступали с, измученными горем, женщинами в телесные сношения. Но расплата подстерегала этих вдов самая неутешительная – они становились одержимы безумием и кончали с собой.
Устраивались поминальные тризны на третий (похороны), девятый, двадцатый («полусороковины» отмечались не везде), сороковой день и через год. На каждые поминки обязательно приглашалась душа усопшего, а после тризны совершались её «проводы» на кладбище.
Особо отмечались «сороковины» – последний день когда умерший оставался на этом свете – в этот день было принято посещать кладбище на рассвете с обязательным плачем к погребённому:
«Вы подуйте ветры буйные,
Ох, да разнесите, желты пески,
Ох, да вставай мать родимая,
Ох, да ведь пришла твоя дитятко,
Ох, да навестить тебя голубушка,
Ох, не пожалела чадо милое,
Не пожалела она золотой казны,
Ох, да проведать тебя, моя матушка»
Если же кто-то просыпал восход, то в некоторых местах он должен был совершить некоторые ритуальные действа, так, ежели проспал карел из региона Сямозерья, то идти ему на погост должно было с кашей во рту, выплёвывая крупицы которой он показывал путь для душ умерших. Называлось это «указать дорогу».
Над могилой порой совершали небольшую трапезу, но ни в коем случае не оставляли там еду, ибо «тогда покойник домой не придёт».
«Царь земной, Царица земная,
Поднимите, пожалуйста, мою маменьку родимую,
На сегодняшний день поминошной»
(д. Пижелка Бабаевский район)
Пригласив душу домой, её вели до порога распевая различные пригласительные причитания:
«Как ишла я потихонечку,
Я шагала полегошеньку,
Шла я дальнюю дороженьку,
Шла я в дальний перелесочек,
Пору-времечко прибавило,
Разговоры все пробаяла,
Думушку я всю продумала,
Горюшко я всё промыкала.
Привела я в дом хозяюшку,
Детишкам сударынь-матушку,
Ты иди ка, Солнце Красное,
В часты мелкие ступенечки,
Без большого опасеньица,
Слава, слава тебе, Господи!
Кого звали, того созвали,
Кого ждали того дождалися»
(дер. Къялма Носково)
Услышав сопроводительные причитания, все члены семьи выходили встречать «гостью» на крыльцо или даже на улицу, в руках они выносили блюдо с ложкой, кисель, зажженую свечу...
В доме же развешивали по стенам вышитые полотенца – на них будут отдыхать души всех умерших родственников, которые обязательно прибудут на «сороковины».
Рассказывает Алекси Коскинен (дер Проккойла) : «У нас праздновали сороковины, поминали через 6 недель после того как умер в доме хозяин или хозяйка, на поминки приходил поп. Открывали окна, из них вывешивали на улицу длинные полотенца, потому что syndyizet (души) иначе внутрь бы не попали, а по полотенцу могли подняться внутрь посмотреть, как в избе проводили молебен. Туда должны были все умершие родственники из этого дома прийти. А если кто из умерших приходил, то его мог любопытный увидеть, если бы одел бы на шею конский хомут – тогда увидел бы умерших родственников. Только не всякий решался, потому что один раз кто-то так сделал, увидел, но так испугался, что и умер тут же. Эти поминовения проводили только богатые, бедные не могли – для этого требовалось много средств. На них, правда, могли приходить как богатые так и бедные»
У удмуртов «в честь умерших» устраивались ещё жертвоприношения – «йырпыт сётон» (буквально: давание головы и ног), если его посвящали мужчине, варили конские головы и ноги, женщине – коровьи.
Приглашали родственников, одной из уважаемых женщин поручали варить конские или коровьи голову и ноги. Мясо съедали, кости ног клали в корзину, в глазницы черепа – деньги. После трапезы всё это с шумом, криками, под звон бубенцов несли за околицу в направлении к кладбищу.
Женщину, варившую мясо, везли на санях. За околицей жгли костёр из соломы, туда бросали содержимое корзины, в некоторых деревнях её подвешивали к дереву, изгороди. Обратно шли с пением свадебных песен, дурачились, шумели – чтобы тому, кому посвящался обряд, «жилось» весело.
Карелия. фото из интернета
Считалось важным не только выполнять все обряды, но неукоснительно следовать нужной дате, ибо умершие ждут этого дня и готовятся к нему, даже более того – в загробном мире этого поминального праздника ждут с нетерпением и иные души.
Интересен в этом отношении рассказ записанный в Руднянском районе, дер. Никонцы: «По каким-то причинам годовщину смерти дочери отметили на один день раньше, та приснилась матери и сказала во сне: «Как моя дянёк был, пришли постояли ли уголышка, ли у окошицка – тиха, спакойна, ничега нет. А я ж усих пазазвала, и родных пазазвала и не родных пригласила (ужу ина мервяцов етых, покойникыв). Пыстаяли, пыстаяли и пашли.» Это пустое обманное приглашение привело к тому, что «Так ужу теперь уси ходють, зовуть. Хого зовут то и ходють. А мене никто не зовёть. Я ж обманула.»
Сами поминальные дни были переполнены множеством ритуалов, суть которых ожидание посещения дома душами «родителей». В Вологодской и Смоленской области обязательно топили баню, в которой оставляли родителям мыло, «вехоточки», веники, бельё и полотенца.
«Позову я гостью милую,
Милую да невидимую,
Со того со света белого,
Не с известной то сторонушки.
Ты иди сударь-мамонька,
Для тебя у сиротинушки,
Баенка у меня истоплена,
Ключева вода нагретая,
Платьецо да приготовлено,
Как на эту пору-времечко,
Как за эти три неделенки,
У тебя сударь-мамонька,
Платьице да привалялосе,
Телушко поизмаралосе....»
(дер Носково. Бабаевский район)
Вера в то, что души умерших в урочные дни приходят в свой дом и наблюдают за поминальной тризной была непреложной. Для них делали специальную кроватку (Каргополье) или были уверены, что души располагаются на «суножках» – перекладинах стульев и скамеек (Смоленская обл) : «Идуть, гаварять, на ети суножки садятца-все родители. Рядышкам идуть. Хто у белым, хто у каким помер, в том чиловек и идёть, садитца вот кады памин идёть. Вот аны ж пад столом на суножках. За то ж и гаваритца – ни становь ноги на суножки, туда садятца родители. Эта ж тела идёть в землю, а душа ж ни паумираить. Душа куды надобно и идёть,где нада там она и ходить». (Демидовский р-н. д. Замошье).
За поминальный стол все рассаживались по чину – близкие за первый стол, дальние родственники и просто соседи за второй. В красном углу оставляли место для покойного, где на тарелку клали угощение, наливали пива и обязательно кисель («первым делом надо киселём поминать»).
По поверьям душа в этот поминальный день гостит до полуночи и поэтому все сидели допоздна, жгли свечи, не закрывали двери. В некоторых районах устраивались ночные бдения, на которые приглашались «сидухи», задача которых была не сложной – чтение богослужебных книг, псалтырей и поминальных «стишков».
«Вывод» души покойника из дома тоже сопровождался массой ритуальных действ – так же выходили на крыльцо с блюдами киселя, сладостями. Если покойника очень уважали и любили то душу могли проводить даже до кладбища:
«Ты прощай-ка наша милая,
На веки, да на векущие,
Не видать больше, не видывать,
Не слыхать больше, не слыхивать,
Твоего да громку голосу.
Зарастёт да путь-дороженька,
Частым ельничком-березничком,
Ты уйдёшь, да Красно Солнышко,
За леса, да за дремучие,
За болота, за гибучие,
За озёра то глубокие....»
(дер Фенчиково. Бабаевский район).
На следующее утро за поминальной тризной жизнь живых входила в привычное русло – после «сороковин» на кладбище заменялся временный крест на постоянное надгробие. После помина через год, более данного покойника отдельно не поминали, а вспоминали о нём вместе с остальными умершими родственниками в Родительскую Субботу и другие обговоренные Православием поминальные дни.
И продолжали жить.
↑ Русские народные загадки по данной теме
- Делает мастер вещь, да не про себя; кто покупает, тот не желает, а кто желает, тот не знает.
- Умывался не так, нарядился не так, поехал не так, заехал в ухаб – не выехать никак.
- Село заселено, петухи не поют и люди не встают.
- Бегут бегунчики, Ревут ревунчики, Не дышат, Не пышат, По сухому берегу лежат.
- В темном бору
Сидит птица;
Всяк ее боится,
Никто от нее не уйдет:
Ни царь, ни царица,
Ни красная девица,
Ни рыба в море,
Ни заяц в норе. - Зарежет без ножа, убьет без топора.
Ходит Иуда с золотым блюдом,
Берет ягодки зрелые и незрелые
И кладет на одно блюдо.
Стоит древо, на древе птица,
Цветы хватает, в корыто бросает,
Корыто не наполняет и цветов не умаляет.
Летит орел через немецкие города, берет ягоды Зрелые и незрелые.
Стоит столб:
Этого столба никому не перейти, не переехать,
Хлебом не отманить, деньгами не закупить.
На море на морияне сидит птица-веретеница,
Никто от нее не отвертится:
Ни царь, ни царица, ни красная девица. - Сидит сова на корыте,
Не можно ее накормити,
Ни попам, ни дьякам,
Ни пиром, ни миром,
Ни добрыми людьми,
Ни старостами. - Пирог деревянный – начинка мясная.
- Десять рук, десять ног, пять голов – четыре души.
- Вотчина в косую сажень.