ИШИ В ДВУХ МИРАХ Часть вторая. МИСТЕР ИШИ

Глава седьмая. НОВЫЙ МИР ИШИ

Музей антропологии был расположен вдали от центра города. Большинство музеев — места неприветливые и непригодные для жилья. И то, что музей, в который попал Иши, так легко и быстро стал домом для человека каменного века, было следствием целого ряда любопытных обстоятельств в истории развития университета.

Университетские здания на Парнасус Хайтс1912 год. Слева - музей; в центре - больница
Университетские здания на Парнасус Хайтс1912 год. Слева - музей; в центре - больница

В сентябре 1901 года члены правления университета приняли решение об организации отдела и Музея антропологии в университете Калифорнии. Значительную роль в учреждении музея сыграла миссис Фиб Эпперсон Хирст, которая входила в состав правления. Миссис Хирст любила приобретать редкие и красивые предметы. Вначале ее интересы не выходили за рамки личной коллекции, но со временем она стала подумывать об основании университетского музея. Для этого уже в 1899 году она заключила несколько контрактов на организацию археологических экспедиций и на покупку исторических ценностей в тех местах, где раскопки были запрещены. В 1901 году ящики с коллекциями предметов материальной культуры Древнего Египта, Перу, Греции и Рима уже громоздились в университетском дворе. Кто-то предложил миссис Хирст заняться незаслуженно забытой историей своего собственного штата Калифорнии. Эта мысль увлекла ее настолько, что ко времени официальной организации отдела антропологии и музея несколько молодых антропологов уже были приняты в штат для проведения лингвистических и этнографических исследований.

В 1902 году проблема хранения экспонатов встала так остро, что миссис Хирст пришлось построить во дворе университета склад из рифленого железа. Ящики продолжали прибывать со всех концов света, и в 1903 году склад уже едва вмещал их. Тогда-то и было приобретено здание бывшей юридической школы, расположенное в районе Парнассус Хайтс. В этом просторном четырехэтажном здании разместился постоянно действующий музей и развернулась научная деятельность отдела, тогда как преподавание антропологии велось в Беркли. Наконец-то можно было распаковывать коллекции, составлять каталоги и размещать экспонаты на лотках и полках, чтобы специалисты имели к ним доступ.

В 1911 году, через два месяца после приезда Иши, музей был впервые открыт для публики. Он оставался частью культурной жизни города вплоть до 1931 года, а затем был снесен в связи с постройкой нового крыла больницы. Коллекции были вновь упакованы и перевезены в Беркли. Часть из них хранилась в старом кирпичном здании, специально предназначенном для этой цели, другая часть — в подвале женской гимназии. Так было вплоть до недавнего времени. Теперь, когда автор пишет эти строки, отделы искусства и антропологии переезжают в новое на этот раз постоянное помещение на территории университета Беркли. Это современное бетонное здание с хорошим хранилищем. В нем можно разместить две трети всех экспонатов — сейчас их насчитывается свыше четырехсот тысяч. В здании есть выставочный зал с системой вращающихся стендов. Посетители могут увидеть великолепные коллекции и оценить все, что было сделано за прошедшие годы.

Со временем миссис Хирст, к своему сожалению, должна была отказаться от постройки музея. Все увеличивающиеся расходы не позволяли ей субсидировать экспедиции, и в 1908 году она была вынуждена отказаться от них. Постепенно ее пожертвования уменьшались. В конце концов они свелись к оплате счетов за отопление и содержанию двух работников музея — сторожа и помощника, бывших слуг самой миссис Хирст. Однако ее интерес к музею и людям, которые работали там со дня его основания, никогда не ослабевал. До самой смерти она оставалась верной своей мечте.

И именно потому, что мечта эта принадлежала женщине, Иши и все другие окружавшие его люди чувствовали себя в музее как дома.

Здание не было застраховано ни от пожара, ни от землетрясения. Поэтому двое преданных миссис Хирст служителей, о которых мы уже упоминали, постоянно жили в музее и имели возможность пользоваться современными удобствами. В музее было хорошее освещение, ванна, кухня, удобная спальня, он всегда хорошо отапливался. Этот уют и относительная независимость от дешевых ресторанов и меблированных комнат создавали хорошее настроение у тех, кто жил в музее и постоянно или изредка наведывался туда. Среди сотрудников музея были люди различных национальностей с несхожими характерами. Но все они были по-своему преданы миссис Хирст и профессору Креберу, ревниво оберегали музейные коллекции и бережно обращались с ними. Ото были люди, на которых всегда можно было положиться.

На первом этаже помещалась небольшая комнатка, в которой обычно останавливались индейцы. Они приезжали в музей по вызову ученых или просто, чтобы погостить в нем,— ведь Кребер и другие этнографы частенько гостили в их деревнях во время экспедиций. Иногда индейцы оставались в музее в течение нескольких недель.

Ко времени приезда Иши все уже настолько привыкли к гостящим индейцам, что его появление было встречено как нечто само собой разумеющееся. Увидев это, он постепенно стал менее замкнутым и отчужденным. Конечно, он представлял гораздо больший интерес, чем обычные, «цивилизованные», индейцы, и сотрудники изо всех сил старались, чтобы он чувствовал себя дома. Тем более что он должен был стать не временным посетителем, а постоянным членом группы.

На следующее утро Иши встретился с профессором Кребером. С тех пор Большой Шеп (Иши произносил «п» вместо «ф») стал его другом. В те дни Иши испытывал острое чувство страха и отчужденности. По словам Кребера, это был очень мягкий человек, очень застенчивый и испуганный, старавшийся, однако, не показывать этого. Иши вздрагивал при каждом звуке. Пушечные выстрелы, раздававшиеся во время артиллерийских учений за несколько миль от города, заставляли его вскакивать со стула. Однажды Kaкой-то жизнерадостный посетитель ворвался в комнату, где сидели Иши и Кребер. Он схватил руку Иши и долго тряс ее в энергичном пожатии. После того как он выпустил ее, рука так и осталась висеть в воздухе в течение нескольких секунд, а сам Иши оцепенел от испуга.

Одна любопытная деталь чрезвычайно характерна для Иши. Его подвижные брови были постоянно высоко подняты. Этот жест выражал не только удивление, но и незнание, непонимание, подобно тому, как мы, сомневаясь в чем-то, привычно пожимаем плечами. В то время Иши позволял себе только это движение. Казалось, что он боится призвать на помощь руки. Правда, и потом, когда Иши уже не испытывал никакого стеснения, он жестикулировал с большой неохотой. Иногда, для того чтобы объяснить или продемонстрировать что-то, Иши прибегал к пантомиме. Однако делал он это без особого таланта и старался не злоупотреблять ею.

Вначале Иши был очень застенчив. При первой встрече с Кребером он сказал ему английскую фразу, которой научил его Уотермен. И залился краской так, как будто бы он совершил какой-то проступок. Навсегда сохранив способность краснеть по любому поводу, он в дальнейшем: старался, чтобы это было менее заметно: умоляюще улыбался, смеялся или прикладывал к губам пальцы одной руки, подобно общепринятому жесту замешательства и неловкости.

Гораздо более глубоким, чем чувство стеснения и страха, было у Иши сознание того, что он одинок. Иши переживал одиночество не так, как неприветливые, эгоистичные и человеконенавистнические натуры. Он не был таким. Конечно, Иши часто погружался в мир своих грез и воспоминаний, но это случалось только в тех случаях, когда ему нечего было делать и не с кем было поговорить. Куда больше он любил общество и всегда охотно улыбался, когда разговаривал с людьми. Улыбка возникала где-то в уголках его глаз, а потом уже освещала лицо. Иши живо интересовался и увлекался всем происходящим.

С самого начала Иши понимал, что существует какой-то барьер, как бы отделяющий его от других. Это и было основной причиной того одиночества и отчуждения, которое он порой испытывал. Он чувствовал себя настолько отличным от всех остальных, что не мог думать о себе как «одном из них». «Я один — вы другие. Таково неизбежное положение вещей» — вот приблизительный ход его мыслей. Друзья старались щадить его чувства, относясь к его строгим принципам с симпатией и уважением. Каким бы испуганным и застенчивым ни казался Иши, он никогда не переставал быть очень наблюдательным и не терял способности трезво мыслить даже тогда, когда почти цепенел от ужаса.

Иши столкнулся лицом к лицу с совершенно незнакомым ему миром; различия в культуре и знаниях между ним и белыми людьми были так велики, что он едва.ли мог преодолеть этот разрыв. Но он и не пытался этого делать. Иши вел себя как доброжелательный и хорошо воспитанный человек, старающийся примениться к хозяевам, у которых он гостит. Он подражал им в одежде, усваивал их манеру приветствовать, учился умению обращаться с ножом и вилкой и другим столь же несложным правилам этикета. Решение более ответственных проблем он предоставлял тому, кто в них разбирается.

В глубине души Иши всегда оставался самим собой — прирожденным яхи, никогда не забывающим о том, чему учили его мать и дядя. Казалось бы, позиция отчужденности и одиночества легко могла перейти в депрессию, но не таков был Иши. Человек, сумевший пронести свой дух через горе и полное одиночество, не мог изменить себе при столкновении с цивилизацией. За внешне замкнутой и сдержанной оболочкой жил живой и непосредственный интерес к людям и событиям. Он проявлялся все более открыто, по мере того, как музей становился для Иши его домом.

Гордость и чувство собственного достоинства не позволяли Иши слишком быстро овладевать английским языком — он не употреблял тех или иных слов и выражений, пока не был в них достаточно уверен. Точно так же он плохо сходился с людьми, которых мало знал. Однако эти черты не разъединяли его с теми, кого он уважал. Они служили лишь для того, чтобы предупредить излишнюю фамильярность со стороны некоторых людей, стремившихся показать превосходство цивилизованного «первосортного» человека над первобытным, то есть «второсортным». Впоследствии многие любили посмеяться вместе с Иши, но никто и никогда не смеялся над ним самим — он не стал придворным шутом.

Некоторые читатели, когда-либо встречавшие «нецивилизованных» индейцев, вероятно, узнают их черты в описании Иши. Однако для него была характерна та неиндейская легкость и живость характера, которая являлась, по-видимому, специфической чертой его племени. В этом индейцы яна сходны с темпераментными эскимосами и с племенем мохавков реки Колорадо. Они так же приветливы и дружелюбны, так же легко улыбаются и так же решительно сражаются против численно превосходящего врага.

В современных западных цивилизациях каждый человек, появляющийся на свет, уже имеет фамилию. Через несколько дней он получает от своих родителей имя, которое записывается в регистрационную книгу вместе с его фамилией, датой и местом рождения. Это имя может изменяться только с ведома закона. Оно является одновременно и гражданским, и личным именем. К тому же человек может иметь какое-нибудь прозвище, известное только в кругу его семьи.

Прежде чем охарактеризовать традиции яна в этой области, нужно вспомнить, что наша собственная система не отличается большой древностью. В средневековой Европе вплоть до XVIII века прекрасно обходились без всякой фамилии. Джон, сын Джеймса,— этого было вполне достаточно для установления личности человека. Если же имя требовало уточнения, к нему добавляли название деревни, из которой происходил человек, или какую- нибудь своеобразную особенность в его внешности, вроде Гарольд — Голубой Зуб. Древние греки не знали фамилий. В дореволюционном Китае даже в XX столетии продолжали придерживаться более древней, чем наша, системы родства. В соответствии с ней появившийся на свет ребенок всегда принадлежал к роду отца и оставался в нем в течение всей жизни. Браки между членами одного рода были строго запрещены. Потом кто-нибудь из родственников давал ребенку имя или прозвище, иногда даже несколько имен. Такие же обычаи были и у племени яна.

У человека, пришедшего к ограде бойни, не было имени. В тюрьме его стали называть «дикий человек из Оровилла». Вплоть до своего приезда в музей он фактически оставался безымянным. Для современного человека странными и искусственными показались бы имена вроде Человек из медвежьей берлоги или Человек из каньона Дир-Крик, а Дикий человек звучало грубо и поэтому было неуместно.

Репортеры, стремясь узнать имя индейца, отказывались понять, что в данных обстоятельствах задавать этот вопрос было совершенно бесполезно. Кребер говорил им об этом, но тут в дело вмешался Батви и напрямик спросил у «дикого человека», как его зовут. Это было непростительной ошибкой со стороны Батви. «Дикий человек», спасая репутацию своего брата яна, ответил, что он был одинок в течение очень долгого времени и рядом с ним не было никого, кто мог бы дать ему имя. Разумеется, это была всего лишь отговорка. Индеец Калифорнии почти никогда не произносит своего имени. Он использует его только при разговоре со знакомыми людьми и поэтому никогда не ответит на прямо поставленный вопрос незнакомца.

Репортеры почувствовали, не без оснований, что их провели. Батви в результате потерял контакт со своим соплеменником и не мог ничем помочь белым. Сотрудники музея должны были как-то называть дикого индейца. Кребер и сам чувствовал необходимость в этом. «Ну что ж,— сказал он,— пусть будет известен как Иши». Впоследствии он сожалел, что не подумал о более характерном имени. Но и это оказалось вполне подходящим: оно означало на языке яна «человек» и не было ни прозвищем, ни интимным именем. Так случилось, что последний из яхов получил имя Иши и вошел в историю как Иши, то есть человек.

Индеец никому не раскрыл своего прежнего имени. Казалось, оно навсегда исчезло в погребальном костре, который поглотил останки всех его близких. Иши принял свое новое имя, но отвечал на него неохотно. И все-таки, раз уже оно было дано, на него тоже распространялись мистические представления индейцев, связывающие воедино имя и внутреннюю сущность, душу человека. И опять-таки никто ни разу не слышал, чтобы Иши когда-нибудь произносил вслух свое новое имя.

Теперь у Ишн были имя и адрес. Однако его дальнейшее превращение в современного человека было прервано шумными криками, раздававшимися за стенами музея. «Дикий человек», по мнению многих, принадлежал теперь Сан-Франциско, так же как несколько дней назад он был собственностью Оровилла. Новое имя сделало его теперь более доступным, к тому же музей не был тюрьмой и не собирался уподобляться эй. И тогда на сцене появились шуты и дельцы.

Паяцы и шуты — необходимое условие человеческого существования. Меняются профессиональные приемы, арена и число зрителей, но остается неизменной сама суть их ремесла: афишировать, рекламировать, говорить миру то, что он жаждет услышать. Часто жизнь человека сера, скучна и однообразна. Она разочаровывает его и ввергает в отчаяние. И вот тогда на помощь приходят барабанный бой и шутовские маски. Человек не прочь окружить себя на некоторое время миром иллюзий и пойти туда, куда зовут барабаны. К предательскому экрану телевизора или в кино, на городскую ярмарку или потлач *, на праздник совершеннолетия или на сеанс оживления духов. А может быть, его внимание привлечет резкий фальцет зазывалы, обещающего слушателям показать за небольшую плату уродца или гипнотизера, танец живота или дикого человека с Борнео, а еще лучше с горы Лассен.

__________
*Потлач — своеобразный обычай индейцев, живших на северо-западе Северной Америки, заключавшийся в том, что на специальных празднествах какой-либо индеец раздавал своим соплеменникам накопленное им имущество. Потлач был торжественным праздником, сопровождавшимся плясками-пантомимами и театрализованными представлениями на религиозные темы.

Приезд Иши в Сан-Франциско прошел тихо и спокойно, без юпитеров и микрофонов. Но о его прибытии сообщили газеты. Репортеры, представители кинокомпаний, антрепренеры карнавалов, цирков и водевилей, так же как и теперешние их братья из радио и телекомпаний, были чрезвычайно падки на сенсацию. Вскоре на Парнассус Хайтс появились репортеры со своими нелепыми камерами. За ними шла разнообразная публика — мужчины, женщины и дети — с фотоаппаратами Брауни и Грефлекс. Дикий человек завладел воображением горожан.

В музее толкались шуты и дельцы со своими контрактами. Здесь были импрессарио знаменитых зрелищных объединений «Пэнтидж» и «Орфеум». У одного из них хватило воображения предложить Креберу и Иши выступать вместе в специальной «образовательной программе». Те, кто стоял рангом ниже, предлагали Иши участвовать в различных шоу, надеялись приобрести его в качестве экспоната или приглашали в бродячий цирк. А потом шло грубое и отвратительное племя — владельцы небольших ресторанчиков и зрелищных аттракционов на Маркет-стрит *, рассчитывающие на пяти- и десятицентовики подгулявших матросов и бродяг. Хорошо освещенная фигура обнаженной женщины или настоящий дикарь по крайней мере в течение нескольких недель делал бы двойные сборы.

__________
*Маркет-стрит — главная улица Сан-Франциско, где находится много магазинов и ресторанов.— Прим. перев.

На второй день после приезда Иши в Сан-Франциско «Америкен Фонограф комнани» предложила выпустить пластинку с записью его голоса. «Эдисон компапи» вызвалась отлить первую пластинку из золота. Однако коммерческая запись так и ие была сделана ни в то время, ни позже. Вместо этого самими антропологами была предпринята попытка сохранить голос Иши и язык яхов. История этой записи — типичный пример того, как наука о человеке, спотыкаясь и преодолевая трудности, движется вперед.

В те годы музею принадлежали (как, впрочем, принадлежат и сейчас) несколько аппаратов для записи человеческого голоса. Они были очень старые, выпущенные еще в начале века. Большая часть песен, текстов и мифов в фонотеке музея была записана старыми фонографами на восковом слое вращающегося валика. Воспроизведение было довольно аккуратным, но валики, слишком громоздкие для хранения, легко ломались и при частом проигрывании утрачивали точность записи. Все записи языка яна, речи Иши и Батви были сделаны таким способом. В течение сорока лет голос Иши лежал на дне восковых бороздок, постепенно заполнявшихся пылью, разделяя печальную судьбу с десятками других голосов, обладатели которых давно уже завершили свой путь в Страну Мертвых.

1957 год ознаменовался расцветом лингвистических исследований в университете. Забытые цилиндры были извлечены из своих пыльных могил, и тут оказалось, что те несколько машин, которые могли их оживить, пришли в полную негодность. Отсутствовали многие детали, и заменить их было невозможно, потому что все они безнадежно устарели. Сломался воспроизводитель, треснула сапфировая игла. Казалось, что голоса замолкли навсегда. И так бы оно и было, если бы не Джеймс Хэтч, талантливый музыкант и лингвист. Из старых описаний он узнал, как собирать машины и управлять ими. Поняв это, он восстановил один фонограф из нескольких обломков. То, что произошло потом, напоминало настоящее освобождение из плена. Сидя рядом с Кребером, который помогал определить язык и выбрать лучшую запись песни, молитвы или текста, Хэтч переписывал старые и почти потерянные голоса на магнитофонную ленту. Теперь образцы двадцати девяти языков индейцев Калифорнии, перенесенные со ста двадцати пяти валиков, хранятся в небольшой стопке металлических коробочек. Этого вполне достаточно для современного лингвиста. Он может заниматься анализом языка, дополняя свои знания с помощью словарей, составленных путешественниками и монахами, пользуясь записями этнографов и лингвистов прошлого, а может быть, и своими собственными полевыми исследованиями, если тот или иной язык еще сохранился.

В то время кино еще было новинкой, и на экране появлялись небольшие сюжеты на темы искусства, воспитания, этнографии. Подобно тому как промышленные предприятия объединялись в большой бизнес, мелкие компании поглощались студиями нескольких крупных продюсеров или вовсе переставали существовать.

Начиная с первой недели пребывания Иши в музее посыпались предложения от небольших кинокомпаний, тогда еще независимо существовавших в Сан-Франциско. Они горели желанием сделать фильм с участием Иши, не задумываясь над тем, что это будет за фильм. Менее солидные компании предлагали сделать короткий фильм, который будет показан перед появлением на сцене Иши. В подобных просьбах частенько фигурировало слово «экспонат», который следовало демонстрировать.

В музее были только фотокамеры, а все сотрудники хотели снять фильм об Иши, но прошло три года, прежде чем им удалось договориться с одной кинокомпанией. По условиям соглашения, университет получал копию фильма, а сама кинокомпания не должна была использовать отдельные части фильма в других сюжетах. Тысячу пятьсот футов пленки законченного фильма отсняла «Калифорния Моушн Пикчер корпорейшн». Эта компания давно уже не существует, а копия фильма, которую она в свое время отдала университету, была обнаружена совсем недавно. Она пролежала долгие годы вместе с другими коллекциями и рукописями в подвале университетского здания в условиях, совершенно непригодных для хранения. Здесь проходили трубы парового отопления, создававшие в комнате духоту, высокую влажность и высокую температуру (до 80° F и выше). Ущерб, нанесенный таким хранением, трудно описать. Что касается фильма об Иши, то и его судьба оказалась весьма плачевной. За годы, проведенные в подвале, в нем произошли химические изменения, и вся пленка превратилась в желатинообразную массу. Теперь можно рассчитывать только на то, что где-нибудь в библиотеке этнических и учебных фильмов случайно сохранилась целая копия фильма об Иши. Если это так, то рано или поздно ее обнаружат и пошлют специалисту, который сумеет извлечь ее из коробки (ведь нередко пленки, долго пролежавшие в коробках, взрываются при соприкосновении с воздухом).

Фильм был хорошим, будем надеяться, что его еще удастся обнаружить. Вот перед нами летнее жилище Иши, построенное в музее. Он входит и выходит из него, чинит его. Потом мы видим на экране весь процесс добывания огня и обработки камня. Ловко движутся руки, изготовляющие наконечник стрелы и натягивающие тетиву лука. Подробно заснята на пленку техника стрельбы - из лука. Вот Иши вставляет в нос украшение из ракушки, вот он надевает плетеную шляпу, укорачивает волосы, сжигая их. Крупным планом губы Иши, они движутся — он говорит и поет на языке яна. Он убирает музей, считает на пальцах. Еще два крупных плана: в кадре руки Иши — без мозолей, с прямыми пальцами — и его улыбающееся приветливое лицо.

Дельцы и шуты скоро оставили музей в покое, но толпы людей все еще продолжали осаждать его. Это создало проблему, которая требовала своего разрешения. Уотермен и Кребер не учли, что Иши был для посетителей своего рода приманкой и с его приходом под угрозу была поставлена нормальная деятельность всего музея.

Но как быть с публикой? Избавиться от пес было не так-то просто. К тому же посетители ничего не требовали, они просто хотели посмотреть на последнего в Америке «дикого человека», пожать ему руку, если можно, потрогать его, «познакомиться» с ним.

Люди не представляли, каким ужасным покажется их появление человеку, не привыкшему к большому скоплению народа. Его представление о том, что такое много, напоминало ребенка, который ведерком хочет вычерпать море. Иши помнил, как однажды во время осеннего сбора желудей собралось много людей. Наверное, их было сорок или пятьдесят. Он знал время, когда в окружавшем его мире было всего двенадцать или четырнадцать человек. Но самым привычным числом для него было пять. В течение долгих лет он жил с пятью своими соплеменниками, а потом и это число сократилось до единицы. Иши слышал, что в прежние времена на праздник урожая собиралось гораздо больше людей. Знал он и то, что соседи яхов по долине были многочисленнее их, но сам он никогда не видел такого количества людей.

Всего лишь несколько дней назад одинокий белый человек был для него символом опасности. Постепенно Иши стал чувствовать себя в музее более- уверенно, тщательно скрывая от своих новых друзей внезапно охватившее его чувство страха. Но в присутствии десятка человек он все еще ощущал некоторую скованность, а первое столкновение с восемьюдесятью или ста людьми повергло его в панический ужас. Со временем он начал понимать, что толпа ему ничем не грозит. Страх прошел, но неприязнь к безликой массе людей осталась на всю жизнь. Иши очень не любил, когда незнакомые люди слишком близко подходили к нему или дотрагивались до него. Он привык относиться к рукопожатиям как к неприятной, но необходимой процедуре и принимал протянутую руку вежливо и с достоинством. Однако сам никогда не проявлял инициативы.

Городская толпа напоминала Иши весенний ход лосося, когда рыбы в реке так много, что не видно воды. Это было похоже на кошмар: бесконечная шумная масса людей с лицами, не отличимыми одно от другого. Не любил он и запаха толпы, напоминавшего ему запах старой оленьей шкуры.

Дело осложнялось еще и тем, что через несколько недель после прибытия Иши в Сан-Франциско состоялось торжественное открытие музея. Экспозиция заняла три этажа. Произведения искусства, археологические и этнографические экспонаты были размещены в хорошо освещенных витринах с соответствующими этикетками и объяснениями. Служители музея, одетые в новые голубые униформы, одновременно выполняли роль гидов. Можно было ожидать, что музей будет пользоваться успехом как у взрослых, так и у маленьких жителей Сан-Франциско. Сотрудники музея чувствовали свою ответственность и перед публикой, и перед Иши. Но как угодить обоим? Уотермен в шутку предложил Креберу сажать Иши под стекло в часы работы музея — публика видела его и не могла дотронуться.

В то время университет был еще совсем молодым и не играл такой заметной роли в жизни штата, как в последующие годы, а его практическая деятельность ограничивалась сферой сельского хозяйства. За несколько дней до открытия был устроен прием. Число приглашенных достигло тысячи человек. Среди них был Бенджамен Айд Уиллер — президент университета, миссис Хирст, основательница музея, друзья университета и самой миссис Хирст, губернатор, меценаты, художники, представители Академии наук, отечественных и зарубежных музеев. Многие из них с нетерпением ждали встречи с Иши. Какую роль следовало отвести ему на этом приеме? Он был слишком слаб и истощен; чтобы занять место среди сотрудников, встречавших гостей, и едва ли мог выдержать дружелюбные, но любопытные взгляды сотен незнакомых людей. К тому же, несмотря на аккуратный костюм, ноги его все еще были босыми, а английский словарь очень ограничен.

Было решено, что во время приема Иши будет находиться в одном из небольших выставочных залов и сможет уйти, если ему захочется. Иши согласился. Предстоящий прием был, по его представлениям, чем-то вроде привычного для индейцев новоселья, когда вы приглашаете своих друзей на праздник, чтобы обменяться мнениями и послушать сплетни, немного попеть и потанцевать.

Конечно, на этом вечере не было пи песен, ни танцев, но зато там была закуска и витрины с интересными предметами, о которых рассказывали и которыми восхищались. Весь вечер Иши оставался на своем месте. Время от времени к нему подходил Кребер с кем-нибудь из гостей, выразивших желание познакомиться с Иши. Кребер представлял их друг другу, отчетливо произнося имя и фамилию посетителя. Иши повторял ее с обезоруживающей улыбкой, после этого гость и мистер Иши обменивались рукопожатиями. Иши, по-видимому, не испытывал особого стеснения во время этого вечера. Он проявлял живой интерес к людям, с которыми его знакомили, и к их удивительным именам.

Его забавляло странное звучание этих имен, и он с удовольствием повторял их вслух. Это было несовместимо с обычаями яна и потому особенно интересно. А может быть, он думал, что эти имена были, как и у яна, всего лишь забавными прозвищами. Как бы там ни было, он с любопытством относился к именам и фамилиям и всегда спрашивал о незнакомых людях: «Ачи джея- уна?» — «Как его зовут?» Он повторял чье-нибудь имя до тех пор, пока не запоминал его, и в дальнейшем всегда связывал воедино человека и его имя.

Все, в том числе и Иши, были довольны тем, как прошел прием. Было решено в такой же форме проводить и все последующие встречи Иши с публикой. По этому поводу в городских газетах появилось объявление, что профессор Кребер и дикий индеец Иши будут принимать публику по субботам с двух до четырех часов тридцати минут дня. Чтобы обеспечить сообщению широкую известность, его перепечатали все ежедневные и еженедельные газеты Сан-Франциско.

Как было указано в сообщении, каждую субботу Кребер и Иши встречали посетителей в одной из просторных комнат верхнего этажа. Если народу было мало, завязывались знакомства и начиналась непринужденная беседа, как и во время приема. Однако обычно аудитория была слишком многочисленна, и тогда Кребер представлял Иши публике, коротко рассказывал о нем, задавал ему вопросы и переводил его ответы. Иши показывал, как натягивают лук, добывают огонь, или же ухитрялся на глазах у посетителей изготовить наконечник стрелы. Публика очень любила эти сеансы, особенно потому, что Иши всегда дарил кому- нибудь только что законченный наконечник. Вскоре спрос на них стал таким огромным, что их дарили только представителям школ и музеев.

В остальные дни недели Иши занимался с Уотерменом и Кребером. А в часы, свободные от занятий, ему предоставлялась полная свобода: иногда он трудился над изготовлением лука или обрабатывал стекло или обсидиан. Иногда он выходил из музея и грелся на солнышке, наблюдая за тем, что происходит на улице. Он улыбался и приветливо помахивал рукой людям, которые заговаривали с ним.

Постепенно Иши привык к субботним встречам с публикой и стал с нетерпением ждать их. Он был у себя дома, Шеи помогал ему, и толпа не была уже столь безликой и устрашающей. Он начал запоминать некоторых людей — они снова и снова приходили в музей и становились его друзьями и соседями. Он уже различал национальности и профессии. Одним из первых фаворитов был датчанин. Трудно сказать, почему Иши выбрал именно его. Может быть, знание немецкого языка делало его ближе к Креберу и отличало таким образом от других белых. Вторым был китаец. Иши сумел заметить расовые различия между желтыми и белыми, хотя китайский джентльмен, издатель газеты, носил привычное европейское платье и прекрасно говорил по-английски. Тем не менее Иши называл его яна, а не салту. Яна — это человек, человеческое существо или же много людей, весь народ. В английском языке это слово превратилось в имя собственное, в название народа и нации. Подобное явление часто встречается в английской номенклатуре племен индейцев Калифорнии. Объяснить его довольно просто. Белый путешественник, встречавший незнакомого индейца, задавал ему обычный вопрос: «Кто ты такой?» — и слышал в ответ: «Я — человек». Что еще мог ответить индеец? Вопрос этот был слишком прямым и грубым, независимо от того, что подразумевал задавший его человек. Индеец никогда не скажет своего имени, тем более незнакомцу. Он член своего племени. Он — человек.

Людей белой расы Иши называл словом салту. Это были существа другого порядка, появившиеся на земле до человека,— духи. Часто салту переводится как «привидение», что, строго говоря, неверно. Существуют другие слова в значении «привидение», «душа». Что касается салту, то подобное слово имеется в языках всех индейцев. В древности оно обозначало особую специфическую категорию существ, а впоследствии пригодилось для определения людей белой расы. В понятии салту нет того принижающего смысла, как в нашем «туземец» или «дикарь». И в то же время в нем не было ничего сверхчеловеческого. Оно лишь подчеркивало такие различия, как если бы эти существа принадлежали к разным классам.

В коридорах музея раздавались сдержанные смешки по поводу того, что Иши считал китайского издателя своим — яна. Этот факт расценивался как еще одно доказательство в пользу азиатского происхождения американских индейцев. Однако Иши рассматривал своего знакомого более пристально и даже заметил одну существенную расовую характеристику, отличавшую его от индейцев,— эпикантус. Теперь, произнося слово «китаец», он двумя пальцами дотрагивался до углов глаз.

Пожарник, военный в мундире и в особенности полисмен на лошади производили на Иши огромное впечатление. Такая лошадь и такой мундир могут быть только у большого шепа, думал Иши и долго тренировался, прежде чем ему удалось произнести слово балисмен. Толпа начала распадаться на отдельные части, индивидуализироваться, терять свою устрашающую силу.

Первое время Иши не осмеливался один выходить в город, он посещал различные места с кем-нибудь из сопровождающих. Его первый выход состоялся на следующий день после приезда в Сан- Франциско. Уотермен повез его через залив в Беркли. Иши увидел университетский двор и пообедал вместе с семьей Уотермена. Это был первый обед в доме белого человека. Впоследствии Иши часто бывал в доме Уотермена. Уотермен рассказывал, что во время своего первого обеда Иши пристально следил за поведением хозяйки, во всем подражая ей: так же, как и она, брал вилку или ложку, так же употреблял салфетку, накладывал на тарелку такое же количество пищи. Казалось, что движения их абсолютно идентичны и происходят почти одновременно.

Те, кто когда-нибудь приглашал к себе в дом калифорнийских индейцев, вероятно, скажут, что это типично индейская черта. При всем различии обычаев все племена соблюдали строгий этикет в приеме пищи. Они быстро приспосабливались к новой еде и новым условиям сервировки, но сам принцип традиционного поведения «за столом» оставался неизменным.

В ближайшее воскресенье Иши повезли на автомобиле через парк Голден-Гейт к океану. Иши, как и другие индейцы, жившие в глубине материка, много слышал об океане. Океан часто фигурировал в их мифах и легендах, они говорили о нем, рисовали его в воображении, никогда не видя его. Иши с нетерпением ждал встречи с океаном. И вот наконец автомобиль останавливается у обрыва. Внизу простираются океан, прибой, пляж. У Иши перехватывает дыхание, он поражен, но отнюдь не огромными волнами Тихого океана, а тысячными толпами людей на пляже. Они покрывали весь берег и купались в прибое. Еще бы, теплый воскресный день — редкость в сентябре! Иши повторял снова и снова, почти шепотом: «Ханси салту, ханси салту!» — «Много белых людей, как много белых людей!» Он не представлял раньше, что столько людей может сразу населять землю. Все остальные впечатления померкли при виде этого огромного скопления народа. Пытаясь отвлечь Иши, Кребер показал ему несколько высоких зданий — оффисов. Иши оценивающе поглядел на них, но особого удивления не высказал — здесь у него было с чем сравнивать. Еще совсем недавно он охотился в лесах Ваганупы, видел гору Шаста и жил в отвесном каньоне Дир-Крик. Вертикальные стены города по сравнению с этим едва ли заслуживали внимания.

Каждый раз, когда автомобиль, возвращаясь из города, подъезжал к группе университетских зданий, среди которых был виден музей, Иши облегченно вздыхал: «Во-ви!» — «Мой дом!» Он узнавал перекрестки дорог, но которым они проезжали. Различные приметы — дерево, булыжник, статуя — помогали ему запомнить план парка.

Однажды на одной из уединенных дорог звук автомобиля вспугнул целую стаю перепелов. Иши вскочил на ноги и долго следил глазами за полетом птиц. «Чикакати, чикакати»,— ласково звал он. Вид хорошо знакомых сереньких птиц с хохолком доставил ему огромное удовольствие. После толпы на пляже это было, пожалуй, самое сильное впечатление от трехчасовой поездки по городу. Оно сгладило неприятные воспоминания, связанные с океаном.

На следующей неделе репортер одной из газет в поисках материала для статьи пригласил Иши в варьете. Иши ответил, что он согласен пойти, если с ним будет Кребер. Пригласили и Кребера.

Из ложи, в которой сидел Иши, был хорошо виден весь театр: и сцена, и зрители. Во время первых двух актов Иши не смотрел на сцену, он разглядывал публику: опять салту, невероятно много салту! Театр набит ими, как корзина сушеным лососем, и смотреть на них куда интереснее, чем на двух актеров, делавших на сцене что-то невразумительное. Но Батви, который тоже был в театре, все время заставлял Иши следить за пьесой и наконец добился своего.

Остряк конферансье продолжал сочинять куплеты на тему дня: «Своими глазами вы видите это — в ложе индеец из университета». Аудитория смеялась, и Иши автоматически смеялся вместе с ней. Грубый юмор следующего акта он слушал внимательно, но серьезно. Потом шли акробатические номера и трюки, также не вызвавшие в нем никакого интереса.

В том случае если кто-нибудь говорил ему об актере или интересном эпизоде, Иши вежливо улыбался, обращая больше внимания на своего собеседника, чем на сцену. Так и не заинтересовавшись тем, что происходило в театре, Иши продолжал пристально разглядывать аудиторию и готов был без конца говорить о ней по дороге домой. Батви не хотел его слушать или переводить, он настойчиво говорил с Иши о шоу.

Иши в театре
Иши в театре

Обычно эстрада считается предельно простым театральным зрелищем. Ее понимают даже дети и не слишком интеллектуальные зрители. Однако непосвященному она может сказать не так уж много. Концерт или опера, несмотря на совершенно чуждый музыкальный язык, вызвали бы, вероятно, больше ассоциаций в душе Иши. Любовь к песне, присущая индейцам, без сомнения, ожила бы яри звуках поющего человеческого голоса. Сила и торжественность стихотворной драмы, возможно, напомнили бы ему символику ритуальных обрядов. Впрочем, эти ощущения едва ли могли возникнуть в присутствии сотен зрителей.

Прошло еще некоторое время. Улеглось волнение, связанное с его прибытием в музей. Толпа несколько удовлетворила свое любопытство. Первые дни, полные страха, были уже позади. Иши стал неотъемлемой частью музея, его уважали, им гордились. Наступил ноябрь, пора было думать о том, как организовать его жизнь. Со всей остротой встал вопрос о деньгах.

Как ни малы были потребности Иши, он прежде всего должен был питаться. Пока Батви был в городе, он и Иши заходили в расположенный поблизости пансион. После отъезда Батви Кребер и Уотермен накупили всевозможных продуктов, чтобы Иши мог готовить завтрак и ланч прямо в музее. Они возили его обедать к себе домой или в ресторан; иногда он обедал в соседней больнице или в том же пансионе. Ему нужно было немного денег на табак, мороженое или сладости. В среднем сумма его расходов не превышала двадцати пяти долларов в месяц. Сюда входили и нища, и потребность в новой одежде, и плата за проезд на транспорте, и даже кино. Однако друзья Иши не могли позволить себе ежемесячно давать ему хотя бы часть этих денег. Университет также не мог субсидировать Иши: его финансовые порядки запрещали давать человеку деньги просто так, без всяких услуг с его стороны. Правда, воскресные сеансы Иши были своего рода службой и сам Иши уже начал помогать сторожу и сотрудникам музея в их разнообразных обязанностях. Он любил работу и общение с людьми. Было решено узаконить его постоянное присутствие в музее, назначив его помощником сторожа с ежемесячной заработной платой.

Сделали это без особого труда — в музее не было профессиональных сторожей и швейцаров. То одному, то другому из служителей приходилось за дополнительную плату выполнять работу сторожа. Поэтому с согласия бухгалтерии Иши был назначен помощником сторожа с заработной платой двадцать пять долларов в месяц.

В дни, когда музей был открыт, Иши тратил несколько часов, чтобы привести его в порядок после посетителей. Через некоторое время он уже привык к своим обязанностям: вскакивал рано утром и начинал ловко орудовать веником, тряпкой, при этом он осторожно обращался с витринами и экспонатами. У него были золотые руки, и во всем, что бы он пи делал, чувствовалось, как заметил Кребер, «огромное желание работать». Иши был очень благодарен за свою должность. Он видел, что в этом новом мире, мире белых людей, каждый человек имеет постоянную работу, за которую ему платят деньги. Теперь и он получал деньги и мог, ни у кого не одалживаясь, сам заплатить за еду и за все остальное. Экономическая независимость играла не последнюю роль в жизни такого гордого человека, каким был Иши. К имени и адресу прибавлялся собственный заработок. Имя Иши стало фигурировать в расчетных ведомостях университета.

Некоторые затруднения возникли в самом процессе платежа. Университет выдавал только чеки, а музей находился в милях пятнадцати от бухгалтерии. Кребер не был официальным опекуном Иши, да он и не хотел брать на себя такого рода бремя. Вместо того чтобы, прибегнув к обычной практике, выписывать чек для Иши на имя другого, Кребер решил научить Иши самостоятельно подписывать свои чеки. Для этого он четко написал имя Иши на листе белой бумаги; отдельные буквы он вывел как можно проще и старательнее. Потом он отдал этот образец Иши и предложил ему срисовать его, для начала воспользовавшись калькой. Он объяснил, зачем это нужно. Разумеется, Иши не мог постичь всех тонкостей банковского дела, но он понял, что эти своеобразные завитушки, которые он должен научиться рисовать, могут превращаться в деньги. Эта неожиданная связь двух совершенно различных предметов очень занимала его.

В течение всей следующей недели Иши старательно копировал свою подпись и после многих повторений смог сам довольно правильно написать ее. К тому времени, когда прибыл первый чек, подпись его значительно улучшилась. «Иши» — с гордостью написал он на обороте. Знакомый лавочник оплатил ему чек, и Иши получил двадцать пять долларов в звонкой серебряной монете. Так он превратился в полноправного гражданина страны, по крайней мере в экономическом отношении. О политических и избирательных правах речь не заходила, и, наверное, вопрос этот лучше было не поднимать.

Иши носил деньги в карманах или держал их в небольшом ящичке возле кровати, не слишком беспокоясь об их безопасности. Сотрудникам музея это не очень нравилось. Кребер предложил поместить деньги Иши в сейф, где хранились рукописи и золотые предметы,— даже для посетителей этнографического музея золото было слишком большим соблазном. Кребер показал Иши сейф и объяснил, что только он и Джиффорд, новый куратор, знают нужное сочетание цифр и могут открывать сейф.

В своей прежней жизни Иши нередко пользовался тайниками. Он выбирал укромное местечко в скалах или на дереве и прятал там пищу, стрелы, орудия. Теперь Иши с удовольствием узнал о тайнике белого человека и положил туда свое серебро. Он видел, как на аккуратном сверточке надписали его имя и закрыли сейф. Иши повернул замок, безуспешно пытаясь снова открыть дверцу. К своей радости, он не смог этого сделать — его сокровище было в надежном месте.

Система счета во всех четырех диалектах яна была абсолютно идентичной, с одинаковыми названиями цифр. Уотермен и Кребер на одном из первых занятий с Иши попросили его посчитать им. «Байю, умитси, булмитси, дауми, джиман,— перечислял он,— баймами, умами, булмами, даумима, хаджад». И вдруг Иши остановился. Его попросили продолжить. «Это все,— ответил он,— больше ничего нет». Этнографы были в замешательстве. Названия, которые произносил Иши, ничем не отличались от обычных числительных яна, и, по опыту работы с другими индейцами, они могли бы ожидать, что после слова хаджад — «десять» — пойдут числительные более высокого порядка. Что же случилось с Иши? По-видимому, сказывались долгие годы убежища. Тайная полная лишений жизнь не так уж часто позволяла оперировать большими числами, и Иши просто забыл их. Чтобы Иши было проще обращаться с деньгами, ему разменивали чек монетами по полдоллара. Кусочки серебра одинакового размера очень нравились ему, и скоро он обнаружил, что пустая коробка из-под пленки была как будто специально предназначена для их храпения. В нее вошло ровно сорок монеток, н, когда она заполнилась, Иши плотно завернул крышку и отнес ее в сейф. Скоро вторая коробка — в музее кто-нибудь всегда фотографировал Иши — легла рядом с первой, а вслед за ней и третья. Иши расходовал примерно половину своего заработка.

В ненастный день, когда на улице было дождливо и туманно, Иши кончал дела в музее и заходил в контору, чтобы посмотреть на свои деньги. Он садился за большой стол в центре комнаты,

открывал жестянки и высыпал их содержимое. В такие минуты он напоминал короля, восседающего в своей сокровищнице.

Был как раз один из таких дней. Кребер, сидевший в этой же комнате, видел, как Иши складывает рассыпанные монеты ровными столбиками, делит эти столбики пополам, дотрагивается до них пальцем, как бы пересчитывая монеты. На вид в целом столбике было около сорока монет. Кребер подсел к Иши. «Сколько здесь денег?» — спросил он, показывая на целый столбик. «Даумистса» (сорок),— быстро и правильно ответил индеец. «А в половине столбика?» «Усиваи» — двадцать. Три половины составили баймамикаб — шестьдесят, а два целых столбика — булмамикаб — восемьдесят. Вопросы и ответы продолжались, но уже было ясно, что Иши хорошо знает систему счета яна и название числительных.

Сама система была пятеричной: основу ее составляли числительные от одного до пяти. От них с помощью суффиксов образовывались числительные от пяти до десяти и от десяти до двадцати. Числительное двадцать, подобно нашему сто, становилось самостоятельной единицей.

Почему же все-таки в первом случае Иши не стал считать дальше десяти? По-видимому, он просто не привык считать абстрактно. Попытавшись это сделать, он решил, что это совершенно бесполезно. Можно пересчитать нечто реальное и осязаемое: бусины, сокровища, колчаны в витрине, наконечники, гусей в стае или число пойманных лососей. Абстрактные числа сами по себе не интересовали Иши, и, видимо, они не существовали в представлениях индейцев яна. Уотермен и Кребер знали это и все-таки были введены в заблуждение. Их постигла судьба многих исследователей, неосторожно пользовавшихся формой вопросов, когда предпосылки, из которых исходит ученый, чаще всего остаются неизвестными и чуждыми его собеседнику. Они поняли свою ошибку лишь тогда, когда их дикарь с видом заправского банкомета начал считать свои цивилизованные деньги. Так, шаг за шагом, Иши постигал сложности цивилизации, а его друзья постепенно познавали мир яхов.


Предыдущая страница:
Пролог. ЗА СТЕНАМИ ТЮРЬМЫ
Следующая страница:
Глава восьмая. ЖИЗНЬ В МУЗЕЕ