В гостях у бабушки Ульяны

Автобус катил лесною дорогой, спускался в лощины, поднимался, по косогорам. Тракт петлял меж старых елей, мелькнул среди них древний погост с покосившимися крестами, часовенка, деревянная церковь... А через десяток километров - деревня, где еще стояли большие хоромины в два жилья - летнее и зимнее, - изукрашенные всяким плотницким искусством. И тут же пустыри, поросшие ольшаником огороды.

В автобусе рядом со мной сидела женщина в овчинном полушубке, платок повязан низко, почти на самые глаза. Спросила, по-местному цокая:

- Поцитай, в наши края впервой приехал? Путь-то куда держишь?

- В Гринево.

- К Ульянушке, знать, гостюшка жалует?

- Почему так решили, что к ней именно? - удивился я. А к кому же еще? Одна она на все Гринево осталась. Там, цто и здесь, вишь? Окна позабиваны...

...Невольно вспомнилось, как увидел впервые глиняные игрушки доброты необык­новенной, сделанные замечательной мастерицей Ульяной Бабкиной. Как решался напи­сать ей, как завязалась наша дружба. Из писем узнал: живет Ульяна Ивановна одна, лет ей много, девятый десяток идет. Грамоте сама не обучена, а на письма отвечают под диктовку девочки из соседнего села. Так писала она о своем нехитром житье да каждый раз приглашала к себе в гости: «Приезжай, дам тебе траву косить да грибы носить, и хорошо будет». Но нас, речников, летом отпусками не жалуют - навигация в полном разгаре. Так и я, сидя за своим диспетчерским столом и лишь на мгновение забывшись, переносился мыслями в маленькую северную деревню. А ко мне приходила новая весточка от Ульяны Ивановны: «Людей мимо много ходит, да все не те. Что это ты в гости не приезжаешь?»

Но вот однажды, когда на дворе стоял февраль, получил я письмо с такими строками: «Все лето ждала в гости, не знаю, дождусь ли...» Чуть не в тот же день собрал я необходимые вещи и отправился в путь.

...Женщина оказалась разговорчивой.

- С Ульянушкой, дружоцек, прежде-от мы соседями были. Помню, как вызнали про нее, в газетах пропецатали,- много люду всякого наезжать стало. Мы с бабами и в разум не возьмем, цто издят люди за бобками'? И все-то у Ульянушки норовят остановиться. Столько насбирается - в домушке места для ноцёвки нет. К себе приглашала, идите, де, ноцюйте. Улыбаются: «В тесноте - не в обиде». Я им шумлю: «Уж не медами ли вас там бабка потцивает?..»

За разговором проглядел я тот миг, когда поднялись у горизонта колокольня и главы каргопольских церквей - слева, и еще левей, и еще!.. Зимний лес, серенькое небо, и на нем взметнулись ввысь тугие купола. И столько их! Казалось, откроется город большой и шумный.

Но Каргополь был тих и мал. Онеге, реке, даже под снегом тесно лежать среди его деревянных, одноэтажных домов и запустевших лабазов из камня. Оставшийся в стороне от железной дороги, город, некогда споривший красотой с десятком самых славных городов России, теперь вроде бы ссохся от старости.

Скрипел под ногами снег на деревянных тротуарах, я шел к бывшей торговой площади, здесь и отыскал краеведческий музей.
Поначалу в залах его показалось неуютно, холодно. В свете тусклых лампочек тяжело мерцали в углу пузатые самовары. На ветках сухого дерева притаилось чучело горностая. Холодным блеском стеклянных глаз смотрели бурый медведь, волк, лисица... Были здесь расписные деревянные ковши и братины, медные ендовы. Горбились большие расписные прялки, узорчатые вальки. Выблеснуло из шкафа шитье - золотое, жемчуговое. На подвесах чинно идут друг за другом разноцветные многокрылые птицы, на полотенцах двуглавые кони скачут, барсы настороженно вышагивают. А что не оплечье, то словно заставка из древней рукописи...

Нашел витрину с игрушками. Среди других Ульянины выделялись своей немуд­реной простотой. Рядом со стройными по росписи и лепке работами покойного И. Дружинина, ее коньки да барыни с первого взгляда показались слишком неказистыми, даже грубоватыми, неуклюжими. Но присмотревшись внимательно, я увидел, что производят они впечатление почти детской непосредственности. Сделанные без каких-либо усилий, словно шутя, - чуть больше, чем надо бы, голова у человека, и небрежно, криво легли полоски на его поддевке, а все вместе - образ. Обобщение доведено до предела, и без нажима, без прописи. Именно Ульянины игрушки были здесь самые добрые!

Гостиница в Каргополе неприглядная, и даже сейчас, зимой, места в ней не нашлось. Администратор посоветовала.

- Через три дома фатера большая, на ночевку пустят...

Хозяйкой «фатеры» оказалась известная в Каргополе ткачиха тетя Поля Семянникова, большая, широколицая, с добрыми глазами.

Средь комнаты расставлены были кросна, сундук с разноцветными клубками тряпок, нарезанных узкими полосками - ляпаками. Тетя Поля первый год как пошла на пенсию и все свободное от хозяйства время резала ляпаки, ладила основу и ткала. Показывая свое рукоделие, объяснила: «Плохие нонь хозяйки, чуть что не модно, не ново, норовят выбросить, А из этих тряпок вон какие дорожки можно сделать...»
Раскатила дорожки по полу. Одна - словно багровый закат - легла на речную гладь Онеги-реки, другая - ковер из темной зелени и полевых цветов...

- Садись-ко на стул поудобней. Не хочешь на венском, сядь на деревенском. Не стесняйся, пей чаек да кушай алашки тетушки Палашки.
Я пил чай, а тетя Поля уселась за кросна и ткала. Руки ее быстро отыскивали нужную тряпочку, вдевали в челнок, который тут же пролетал между нитками. Прихлопнув раздругой бердом, смотрела, хорошо ли соседствуют цвета друг с другом, нажимала на подножку и продолжала ткать.

- Ульяну я давно помню, прежде на площади, у соборной колокольни базар у нас был. Игрушек в забеньке принесет она, раскинет пестрядинный фартучек, наставит на него утушек, коньков, коровок. Редко какой младенец с базара без игрушки уходил. Недороги они были, а главное - детишкам по душе. Иное подойдут к Ульяниным игрушкам мальчишки, а одну утушку свистнут, в другую, а глазами хитро на хозяйку косят. Она лишь отвернется, те свистульку в рукав и как ни в чем не бывало. Она им пальцем погрозит да улыбнется: «Ой знаю, вам утушка моя люба, дак возь­мите! Только спросясь». А уж когда в деревню с ярманки прежде возвращались, ребятишки перво-наперво спрашивают, привезли ли утушку. А уж с нею на улицу. Свистят на разные лады, словно весной птахи, друг перед другом выхваляются, чья бобка краше.

Тогда еще моя подруга в Гриневе жила. Мальчишка ейный за Ульяной-то Ивановной по пятам ходил. Бывало, она с базара в кузовочке пряников да сахарку, да чайку принесет, самовар разведет, и глядишь, в окошко стук-стук: «Где Юрка? Пусть идет ко мне чай кушать!» Так другого, третьего позовет да всех угощает. А как стала она знаменитой, что писем да посылок ей шло, ох!.. А если еще где статейку пропечатают, то сразу мешок целый писем. Вот все с нашей почты и решили поздравить Бабкину с Новым годом да поблагодарить, как через нее план выполнили...

На следующий день тетя Поля разбудила меня рано поутру:

- Хотел до Гринева добраться пораньше, так довольно спать. Послушай-ко, идти тебе так; из города до Стратилатова погоста добредешь, тут и развилка. Слева Питерский тракт, справа Пудожский, по нему и иди. А завидишь попутную машину, руку подними, мужики живо подвезут.

Неяркое зимнее солнце еще дремало за ближним лесом, когда я наконец добрался до Ульяниных мест. На лесной распадине, средь поля стояла деревенька, в которой от прежних времен осталось всего с полдюжины построек. На взгорке средь елей и берез маленький дом, покосившийся, обставленный тесинами и жердочками.

Дверь на стук долго никто не открывал, оттого пришлось пробираться по сугробам к окну. За тонкой наледью на стекле видно было, как свет керосиновой лампы колыхнулся и вплотную подвинулся к оконцу: на меня смотрело закутанное в платок маленькое старушечье лицо, все сморщенное, перепаханное глубокими морщинами. Старушка что-то сказала, слов нельзя было разобрать, и пошла отложить запор. Брякнула железина, со скрипом отворилась низкая дверь.

Маленькая, согнувшаяся, светлые глаза ее утонули в отечинах. Я назвался. Она всплеснула руками - уж очень легкими они оказались.
- Вот и приехал, о-ох! Замерз ужо, проходи-ко давай!..

В доме было тепло и хлебно. В печи потрескивали дрова, что-то булькало и пыхтело в чугунках. Свет керосиновой лампы тихо разливался по небольшой избе с белеными стенами, низким потолком. В красном углу стол с лавками, чуть поодаль кровать, маленький сундучок, вот почти и вся нехитрая мебель.

Не успел я раздеться, а на столе уже шумел самовар, стояли тарелки с деревенским угощением. Усадила меня Ульяна Ивановна в красный угол, налила чаю погуще.

- А картохи хошь, дак я насыплю.

И снова к печи, и уже трясет из чугунка дымящуюся картошку.

- Вот какая картошка славная. - Соль да масло подвигает: - Ешь давай, здесь никто не бродил.

А сама за стол долго еще не садилась, у печи хлопотала да говорила про себя:

Приехал, не сказался. Я-то муки напасла, думала, гостю пирогов напекчи. Не часто соколики-то залетают. ...Напекла! Вот тебе раз!..
Зимой заезжим людям случается быть у Ульяны Ивановны редко, оттого и при­выкла говорить с котами да сама с собой - что подумает, то вслух и скажет. Так и сейчас разговор со мной то и дело перебивала своим. А минутами словно совсем про меня забывала.
Наладила крошанки для котов.

- Сейчас я положу вам. Где ваша посуда? Будете кушать да меня слушать. Рыбий дух хоть будет.

Почуяв запах рыбы, коты мигом соскочили с лежанки и с громким мяуканьем, подняв хвосты трубой, заходили круг Ульяны.

- Думаете, вам рыбу отдам? Пока это нате, кушайте. Вы скушаете живо! А рыбу после, - и обратилась ко мне: - Они рады духу-то, вишь!
За окнами маленького дома уже разгорался день.

- Оконца нать открыть, а то темно, как в темниче. Солнышко выкатилось... Солнышко ходит по белу свету. Сейчас только разгоряется. Солнышко пекет весело! Пусть оно греет. Тепло будет, живо растает. Летом-то лучше...

И спохватилась:

- Куричам нать жита принесть.

Поставила тарелку с зерном под печку, где сидели куры.

- Печку натопила, кашки наварила, петушка накормила... Нате-ко, ешьте!.. Не клюют, вот тебе раз! Клевать, Петя, не станешь - дак помрешь. А мне что без тебя? Веселей с петухом-то, а голосина такая, дак!.. - и уже мне поясняет:

- Петушок поет - спокою не дает...

Все налажено. Налила и себе чаю. Помолилась на образки, за стол села. Ела без спеха и все приглядывалась ко мне: какой я вблизи-то, не по письмам.

- Пей-ко чаю еще. Не хошь? Да отдохни после еды. Повались-ко на постелю. Не хошь?.. Тогда делай-ка свое дело, чего тебе нать. Напился, наелся, по-царски оделся...

Я пошел до ближнего села, а Ульяна, устав от хлопот, пристроилась отдохнуть у печи на лежанке. Бросила под голову подушечку, свернулась калачиком и, пригревшись, задремала. Коты Барчик, Брянчик, Кот Котофеич да Васька у нее в ногах улеглись, урчат довольно.
Не долог зимний день на севере. Солнце лишь выкатилось, да уж и к закату склоняется. И снова темно. Ульяна Ивановна засветила лампу, углей нагребла да самовар поставила. Только за вечерним чаем разговорилась она.

- Прежде в Гриневе было шестьдесят дворов, деревня большая, из края в край всей не увидишь. Людей много, весело. Поля хорошие, хлебородные. А у других чего поля: камень на камне, а кругом болотина.

Батюшко без дела не сиживал. Пашня была - пахал, крынки, горшки, цветошники делал и бобки тоже. У него да и научилася. А сестрицы Марья, Паладья, Катерина да Ольгушка тоже бобки ладили. За кругом-от день целый намаешься, все в глазах так и плывет. А за игрушки примешься, тут душой и отпрянешь.

А зимой еще белкой промышляли. Все делали, у каждого свое рукоделие было: кто шьет, кто ткет. Без дела нельзя сидеть. Нонь ничего не нать... Об эти-то месяцы главное - до первого сбору дожить, а там как под гору время пойдет. Ярманка открывается - первый сбор называется: и мы везем кринки да горшки. Ой, наедет сколько народу-то, натащут корзин, бочков, коробов... Коней наставят у колокольни, торговать начнут, дак!.. А после каждое воскресенье ездили в город, лошадка-то своя.

...Девки замуж пошли, а я еще малая была. Да и мама помёрла. На две души полоска да скотина - все на мне. А батюшко глину мял. А потом и он помер... Горева­ла, словно травинка в лугу покошенном, хозяйство под откос пошло, весной хлеба не было, колосья ходила в поле собирать...

Помолчала, подперши голову рукой, задумалась.

- Есть захочешь, и игрушки делать научишься. Худо-хорошо, а все прожито. Я ведь правду говорю. Сколько жито - все не жито, все мое. А годов, хошь сколь говори, назад не воротить... Ах, да давай игрушки-то стряпать!..

Встрепенулась, словно от тяжкого сна воспрянула. Убрала чашки да блюдца, ставни заложила, жердинкой подперла, оконца занавесила. Проверила лампу керосиновую: стекло протерла, фитиль увернула.

Огонь светлый, лампа налажена.

Стукнула крышкой в подполье, достала глину.

Руки у Ульяны мослатые, суставы до того вспухли, что пальцам сомкнуться трудно. Но каждое их движение осмысленно. Кусок глины все время вращается у нее в руках, мгновенно меняется что-то в его массе, сдвигается, уравновешивается. И вот уже видно: округлился торс барыни, вытягивается под пальцами юбка. Ульяна ее расправляет на веретешке и лепит голову на крепкой, короткой шее, почти сросшейся с затылком, приживляет сильные, крепкие руки калачиком и вкладывает в них гармонику. А другой барыне, двойняшке, блюдо. На гармонике клепачком меха наметила, на блюдо горкой уложила пироги. На голову - кокошник, точь-в-точь как в жизни, с поднизью и очельем. Колбаску махонькую скатила - и уж нос готов, веретешко» ткнула еще, еще - вот глаза и рот у барыни. Взглянул на барыню, и она словно улыбнулась мне.

А потом Ульяна скатала колбаску толстую, с одного конца клепачком, словно ножиком надрезала да вроде бы ноги выправила. Но никак я не мог поначалу угадать, кто выйдет. А уж ноги широко расставились. Стопы им прогнула, чтоб встала игрушка с фасоном: на носке да пяточке. Пальцами Ульяна прошла по голове, по туловищу, и тут только ясно стало: ладит мастерица медведку. Голова большая на толстой шее. А как вытянула морду да уши, так и все сомнения пропали. Опять веретешком тык да тык, чтобы медведка глазами смотрел, ушами слышал, а ртом ревел да пел песни. Лапы толстые приделала, в них блюдо с кренделями вложила, а другому медведке - тальянку, третьему - рюмку с пирогом. А все вместе они - как на гулянье снарядились.

Мужику Ульяна голову выхорашивает, приговаривая:

- Мужика нать славного сделать, чтоб девки да бабы любили: телом крепкого, нравом удалого, характером веселого... Грудь ему сделаю пошире да повыше, шею покрепче, лицо круглое. Носик небольшой, глазки, что угольки...

Подбородок вытянула и бородку круглую сделала ему. А рядом парень безбородый. Лицо у него голое, даже смешно немного: словно цыпленок неоперившийся. Руки калачиком, прикреплены складно, а в них гармонь-тальянка, и сидит удалый гармонист на табурете. Растянул меха, шире рта улыбка.

В избе не так уж жарко, а лицо у Ульяны в испарине. Видно, устала она, тяжело пальцам мять глину. Но и перебивать себя ей не хочется. И на столешнице выстраиваются новые бобки. У оленя голову украсила Ульяна ветвистыми рогами, его женке - перевязочкой разубрала. У коровы голова особенная: губы толстые, чтобы траву щипала, рот приоткрытый, чтобы весело мычала, реветь хочет - дак пусть ревит. Рога, что два полумесяца, и вымя полнехонько.

- Детишкам на радость, - объяснила хозяйка. - А коровка - что? - деток любит, пейте-то, раз хотите молочка. И шею тебе сильную сделаю, потолще, не то что у лошади: у той шею надо с боков примять, морду вытянуть, уши заострить, гриву взлохматить... А корова пусть так - тупорыленькая...

Наблюдал я, как лепит Ульяна игрушки, не раз. Делает она и композиции из двух-трех фигур, связанных между собой несложным действием: медведь задирает корову, парень с девкой водят кадриль, бражники в лодке и на санках, тетеревиная охота, борьба охотника с медведем... Фигурки всегда поставлены фронтально, небольшого размера, от семи до четырнадцати сантиметров в длину, коренастые и приземистые. Их формы упрощены, все лишнее отброшено в пользу большей выразительности.

Я думаю, оттого игрушки эти так наивно сказочны, что рождаются всегда под песню, сказку или прибаутку, порой только что выдуманную. Они для Ульяны и воспоминание, и жизнь сиюминутная, и поэтому для зрителя - не иллюстрация, а нечто гораздо большее: переживание, мысль.

Слепила птичку. Не ладно сделалось, не засвистала.

- Что не поешь? Надоть дирки прокопать.

Помочила березовую лучину, ею «голос» и налаживала, приговаривая:

- Летом прилетали птичи из теплых сторон. Я видела: меньше курич, такие серенькие, пятнышками. А то еще другие прилетят, со шапочками такими. Все курлычат: «Куу, куу». Эти птички не нашего колена...

Тихо в Ульяниной избе, близ дома за много верст ни единой души, только ветер носит далекий собачий лай да свистит надрывно в проводах. А в избушке тепло. Мышь заскребется, и то слышно; На лавке, рядом с Ульяной, Барчик уселся, жмется к хозяйке, ласкается. Другие коты на лежанке греются, урчат - песенку поют.

С минуту лепила Ульяна молча, а потом готовую фигурку поставила на ладонь, слоено птенца малого на волю выпускала, и запела:

Пе-е-тушок, пе-е-тушок,
Зо-о-лотой гре-ебешок,
Ма-сляна голо-вушка,
Шел-кова боро-душка.
Выглянь-ко за око-шеч-ко,
Тебе тет-ка божат-ка
Прислала яичко,
На красном блюдце ката-ет-ся,
Золотым пояском повива-ет-ся.
Рассыпа-ет-ся, усмеха-ет-ся.

Потом смять взяла в руки медведка, засмеялась, глядя на него, вспомнила частушку:

Поляночкой
Идет медведь с тольяночкой,
Он идет, тальянку рвет.
Баску песенку поет.

И вдруг не своим - басовитым голосом проговорила:

Пришел медведь к избушке.
Постучал в окошко.
Чья это избушка.
Куда ушла старушка,
Принесла бы пирожка,
Да бутылочку винца,
На закуску крендельца.

- Медведко-то я видела! Я по ягоды все ходила, за смородой, за малиной да за брусницей. С брусницей пироги потом все стряпала, песку накладу, ой скусно!.. За ягодами пошла, а лес в небо увивается, большущий-пребольшущий. Там в малиге густом отвернула вересинку-от, а он идет - медведка. Ой, голова-то густая, лапы такие, дак... ой!.. Больше туда не хаживала. Правда, правда!.. А после медведко сам к окошку приходил, стучал: «Отложьте-ка, отворите-ко дверь!» Вот...

Время за работой проходит быстро. Коты уж давно спят, им тепло, у, печи. Нет- нет, да проквохчет с просони под печью курица. И снова тихо.

- Ну что, все дома. Брянчика опять нет, он за мышкой ходит.

Зажгла лучину, пошла в горенку кликать:

- Брянчик, Брянь, Брянь…

Утром нас разбудил петух. Охрипшим голосом пропел раза три и замолк.

- Рано петух не пел, дак... сейчас вот скукыркал. Что худо поешь? По снегу не ходил, а голос потерял. Сказал бы раньше, так я пособила бы тебе. Без петушка-то не весело.

Мутный рассвет с трудом пробивался сквозь изукрашенное морозом окно. Порывистый северный ветер стучал в стекло, носил в воздухе хлопья снега.

- Ветер веет - березы шумят. Господи, какой ветер, так и утащит. Снегу нападало, дороги все переметало. Ой, ветерочки вы, северьёчки. Ой батюшки, ой батюшки святы!..

Слышно было, как Ульяна слезала с печи, одевалась потеплее, да все приговаривала.

- Давно зимы экой не было. Холодная зима, ой, холодная зима!

Засветила лампу, в печи огонь развела.

- Сейчас затопится печка. Дровы-те складены, все сейчас затопится, дело справится. Сейчас пойдет тепло.

Но пока-то еще холодно в избе, а вставать пора. Увидев, что я одеваюсь, Ульяна засуетилась.

- Дак я тебя не будила, не велела вставать. Повались-ко еще на постелю. Спи давай!

Скоро от печи пошел жар и в избушке вновь стало уютно. Попили чай, картошки поели. А ту, что осталась, очистила она, потолкла да муки добавила. И пекла на сковородах пироги картофельные с рисом да изюмом, горячие, только что из печи мазала обмакнутым в растопленное масло перышком и угощала.

Жил я у Ульяны Ивановны несколько недель и почти каждое утро уходил из дома: на почту в соседнее село Печниково, в магазин, а то и в Каргополь наезжал. Мало-помалу обрастал новыми знакомствами и у всех, кого мог, расспрашивал про свою хозяйку. Рассказывали о ней охотно. Так накопилось у меня в записной книжке немало заметок. Вот некоторые из них - почти дословно.


- На игрушках тетеньки Ульяны мы все выросли. На празднике «Проводы русской зимы» в Печниковском совхозе была викторина. На вопросы по истории села отвечали не сразу, чесали затылки, что-то припоминая, потом робко выкрикивали. И вдруг прозвучало: «Кто самый знаменитый человек в селе?» Все хором: «Баба Уля».


- Я тогда директором в музее была. Помню, экскурсию проводила. Переходим в соседний зал, вижу: старушка маленькая, такая улыбчивая, вокруг витрины с игрушками танцует и напевает что-то, А я тогда Ульяну Ивановну в лицо не знала, Спрашиваю: «Что, бабушка, тебя развеселило?» Она оглянулась, увидела столько людей кру­гом, смутилась. И только уж когда все ушли, объяснила:

- А игрушки свои под стеклом увидела, вот и повеселела: знать, любы они народу...

- Поехала я с экскурсией на замечательный своей древностью и красотой погост Лядины. На полпути - Гринево. Подъезжаем к деревне. Рассказываю туристам, что живет здесь наша Ульяна Ивановна. Гляжу, а она как раз идет по лужку в лес. Говорю: «А вот и она сама».

Зашумели наши гости, просят автобус остановить на игрушечницу чтоб посмотреть им. Остановились. Предупреждаю: «Все сразу к старушке не подходите». Сама догнала Ульяну Ивановну, уговорила ее к дому вернуться, а туристы уж достали свои аппараты и щелкают.

Я Ульяну Ивановну и так и сяк ближе к дому уговариваю подойти. А тут увидела она, что фотографируют ее. Я испугалась - рассердится! А она вдруг: «Пошто так рисоваться буду? Так не баско!..» Платок поправила, смотрит на юбку, а она в саже. Дернула завязку, и спала юбка, под ней другая, краше прежней, перешагнула она через ту юбку, на эту смотрит и эта не нравится. Опять шнурок развязала и лишь в третьей снимать позволила. А потом смеется: «Гостьюшек много понаехало, вот бы дровы пособили колоть».

Тут лихие фотографы и руками развели: дескать, дрова колоть да пилить в городе не обучены. Хорошо хоть трое в автобусе постарше нашлись - сумели.


Пешком и на велосипедах, мотоциклах и автомашинах много разного люда приезжало к Ульяне Бабкиной. Но вот однажды узнали о ней летчики пожарной авиации. И решили:

- Будем делать патрульный облет, слетаем и к Бабкиной за игрушками. После своим гостям старушка так рассказывала:

- Слышу - ревит. Прилетел такой красный, там у хлева стал. Я ходила круг нево. А они двери отворили, бобки спрашивают. Я-то им все, что было, отдала, ой!..


Правление Союза художников РСФСР решило устроить в селе Печниково выставку народного искусства, чтобы показать сельчанам творчество Ульяны Ивановны Бабкиной и других местных умельцев. Деревенские жители уже занимали свои места в зрительном зале клуба, где должно было состояться торжественное открытие. И лишь тогда организаторы выставки вспомнили, что сама-то Ульяна Ивановна еще в Гриневе. Поехали за ней на райкомовском газике. Она приезжим обрадовалась, гостей к столу зовет. Объяснили: ждут ее все! Ульяна - в сундучишко, достала свои старушечьи наряды. Скоро назад возвратились.
Вошла она в зал, а по рядам прокатилось:

- Вот и бабу Улю привезли.

Прошла она на середку, лицом ко всем повернулась и поклонилась до земли, поздоровалась.

В тот день была она в центре внимания, снимали ее и для телевидения, для газет, пытались об игрушках расспрашивать. Она только отмахивалась:

- Да игрушки сами смотрите! Я-то свое не хвалю.

И куталась в большую шаль, казалось, что было ей не по себе, а когда повалил народ в выставочный зал, Ульяна воспользовалась случаем и - на улицу. Ее искали потом по всему селу. Она же зашла к своей подружке на беседу и лишь там, за самоваром, отвела душу.


А по вечерам опять я смотрел, как лепит Ульяна бобки.

Но однажды что-то взгрустнулось Ульяне Ивановне. То ли ветер своим плачем-тоской нагнал печаль или вспомнила что-то невеселое. Уронила голову на руки, подперла куланами да протяжно завела:

На синем-то да как на море туман стоял, _{вот-то туманичек стоял.}
Ох, на моем-то да как на сердце кручинушка, _{зла кручинушка.}
Ох, как не кручинушка - на сердце крепка думушка, _{крепка думушка.}
Ох, как все я думушки-то передумала, _{я-то подумала,}
Ох, все я мыслицы, я мысли перемыслила, _{я-то помыслила,}
Ох, как что одна-то как думушка с ума нейдет, _{прочь-то с ума дума нейдет,}
Со великого-то дума с помышленьица, _{ох, с помышленьица.}

Ближе к полуночи ветер стих, и Ульяна оттого словно повеселела.

- Летом-то красотушка. По лесу походить хоть. Я в лес утром рано пойду, только солнце выкатается. Рыжички в траве станут выходить. Я на коленях бреду, а они только выглянули. В том соснячке, в другом наберу. Домой приду, намою, соли насыплю, через два дня готовы.

Глаза ее совсем повеселели.

Встала Ульяна на сундучок, на воронце-доске под потолком, через всю комнату - игрушки проверила: хорошо ли сохнут. Отобрала несколько, в горячую еще печь сложила. И только брякнула железной заслонкой, коты мигом на пол соскочили, к старушке подбежали, о ноги трутся.

А утром обжигала в печи игрушки, чтобы днем, покуда светло, их выкрасить. Из жара вынимала фигурки - словно кусочки раскаленного металла. А когда остыли, взял я в руки лошадку да только подивился: прежде темная глина высветлилась, стала легкая да звонкая. Видит Ульяна, как залюбовался я фигуркой, сама улыбается. Спрашиваю, где глину такую берут?

-Гнилу-то? Гнилу в острову беру, такое место есть, посеред поля. Сперва черну сниму, потом красна будет. Не совсем красна, така бура. Я в бурачок накладу, на санках волочу все, как талько нападает снегу немножко.

- А дальше-то что?

- Дак сам видел, почто пытаешь?.. Гнилу-то принесу да скипячу чугуник. Кипятком гнилу оболью, палочкой выхлопаю, потом выкладу на пол да ногами потопчу, не то руками помну, камни выну. Гнила мягонька будет. Поглажу - мягонька, возьму дощечку. На дощечке и буду катать. Сперва слеплю лошадку, куклу, коровушку, медведя с коровой, всех!.. Какую вздумаю слеплю! Потом игрушки оскыркаю клепачком березовым - у меня палочка есть гладенькая, клепачком звать, ей и заглаживаю да глазы те делаю. Потом нать высушить. Да все ты видел сам! Пошто рассказывать-то?.. Ну ладно, слушай давай... Положу на полочку сушить. Дня два посохнет, потому в печку складу, в печке посохнут. Печь затоплю, буду обжигать. Нать хорошо прокалить, как не досохнут - все прервет, головушки все отпадут, ой!.. Хоть на дорогу кидай. А простынут - крашу. Наперво замараю какой, а потом рисовать буду. Оленя нарисую белого, рога синие, красные, всякими цветами выкрашу. Высохнет, пишу маленькой ки­сточкой, цветы навожу. Там кисточки особые нужны, тоненькие. А просохнут - берите. А вот давай-ко, сейчас и красить будем, увидишь...

Ульяна из ящика краски на стол выставила, кисточки достала, в банку воды налила. Сидя неудобно ей работать - стол высок, встала поближе к оконцу. Глиняную коровку взяла, макнула кистыо в баночку, по игрушке мазнула.
- Краска не годится, корова черная будет, а голова белая.

Отыскала нужную краску, спину да ножки почернила, копытца высветлила, голову и брюшко забелила, и хвост тоже белый, а вокруг него алую каемочку обвела. Рога синие, тоже с каемочкой. На спине узор навела, на шее бубенчик повесила.

Орнамент под ее руками ложится легко и свободно, подчеркивая скульптурные особенности фигурки. Сам орнамент прост, состоит из точек, овальных пятен, кругов, сочетаний прямых крестиков, волнистых линий, елочек.

А на боку у коровы тоже крест нарисовала.

- Крестик-то зачем?

- Да корову с крестом никто не достанет. Эта корова знаменная, - и, заметив мою непонятливость, объяснила иначе: - Эта корова клемленая, заштрафована, значит, по-вашему. Заштрафуют корову, поставят крест, мало ли - потеряется!..

Волка с собакой в зубах красила. Прежде черной краской, да цвет не понравился. Макнула кистью в синюю баночку, по черному прошлась. А на волчьей спине звезды нарисовала, словно небосвод в лунную ночь, рот у волка красной каемкой обвела.
Цвета подбирала то контрастные, а то в таком сочетании, чтоб звучали они приглушенно. И поясняла:

- Гляи-ка, ревит, ревит собака-то: ва-у, ва-у-у. У .ей глазы те заперлись от страха, она и ревит. А то ухватит овечку, на плечо закинет да потащит. Я волка видела! Уж солнце закатилось, оглянулась – идет! Вот такие лапы, сед-а-тый, сед-а-тый. У него и ноги толстые, не собачьи, видно! А я не знала, что тот волк... Да ты сам-то крась! - Пододвинула кисти да игрушки. Я позволяю, крась, крась!.. Не хочешь?..

Попытался я и сам разрисовывать, да все не то! Лучше смотреть.

И так сызнова не один вечер. Поневоле приметил: цвет меняется в зависимости от настроения мастерицы, и игрушки тоже глядят то печальней, а то смешливей... А потом, когда начал сравнивать бобки давние и новые, еще понял: летние игрушки более яркие, цвета звонкие, все словно облитые ослепительным солнцем. В осенних игрушках цвета мягче, они золотятся охрами, коричневыми оттенками. Зимой цвет в игрушке глубокий и торжественный: белый и черный, темно-красный... Пришлось видеть мне и игрушки, расписанные мастерицей в тяжелую для нее пору: были они черно-белыми с резкими ударами красной киновари.

Прежде краску для росписи «творили» на молозиве. Как только отелится корова, то молоко сдоят да сохраняют долго на холоде. Лучше того растворителя для краски не найти: молозиво липкое, краску схватывает накрепко, да и после шелушиться игрушка не будет. Роспись выйдет ровная.

Но теперь Ульяне Ивановне приходится работать теми красками, что пришлют: когда гуашью или акварелью, чаще же клеевой темперой.
Ульяна красит да сказывает сказки. Одну кончит, отдохнет чуток, другую начинает.

...Катится по тропинке колобок, песенку поет:

Я колобок,
Я желобок,
Я на маслице пряжен,
На окошке холожен.
Я на лавку скачу,
На окошко скачу,
Соловьем просвищу.
Я от дедка ушел,
И от бабки ушел,
И от сорока девиц,
От семи молодиц,
От тебя, лиса, уйду,
Всю скотину уведу...

И в такт сказке частушку завела;

Ой лисича - долгий хвост.
Почем в городе овес,
По полтине, по рублю.
Да я лисичу полюблю...

А когда кончила она работу да расставила игрушки на столе, перед глазами словно цветы луговые зажелтели, заголубели, зарозовели, зарделися... Барыни-то все улыбчивые и прибранные, мужики опрятные, бороды расчесаны...

И сколько бы игрушек ни смотрел в тот день, двух одинаковых не нашел. И не только я один любовался ее игрушками. Не раз были показаны они на выставках и у нас в стране и далеко за ее пределами: в странах Европы, Азии, Америки. И всюду пользовались неизменным интересом у зрителей. Но сама-то она об этом мало что ведала. Лишь в сундуке ее аккуратно были сложены присланные издалека почетные дипломы и награды.

В гостях у Ульяны я жил долго. Научился и печь топить, и самовар ставить. Прежде она сердилась:

- Поди-ка, упечкаешься весь!

Но вскоре смирилась, советом помогала:

- Преждь на растопу лучины настрогай. Да перстик не досади. Глянь, нет ли головешек?.. Ай истопилось-то все, уголье одно. Березовы уголья, дак долго не выстынет. Скольки жару! Опаши теперь печь, да руки не ожги,- и давала связанное из сосновых веток опахало на длинной палке. А сама про себя:

- Кому что надо: молодой поскакивает, а старый поглядывает. - И добавила потом: - Вот сколько дел-то было. А что, упечкался? Дак ничто! Грязь - не болезнь, отмоется.

Оглядев все по-хозяйски, говорила:

- Хо-ро-шо, хо-ро-шо! Все ладно!

Но я уже знал: не так уж и ладно сложилась судьба Ульянина. Близкой родни давно уж у нее не осталось, сама век свой в девушках прожила. Было утешение в жизни одно - Николаюшко: совсем крохотный остался от сестры Ольги. Как родного сына растила его, надежда была, что на старость помощник и кормилец вырастет. Он и вырос - статным, красивым, тетю Ульяну за матушку почитал, да радость была слишком короткой - погиб Николай на работе. Потом уж Ульяна чужих младенцев ходила нянчить да все приговаривала: «Изба детьми весела».

На жизнь зарабатывала своим рукоделием и то отдавала чуть не даром: лишь бы хватило на хлеб да на чай с сахаром. А в страдную пору в колхоз ходила работать, жать рожь да пшеницу да сенокосить.

А люди все ехали к Ульяне Ивановне. Каждого старалась накормить, чаем напоить да спать уложить. О доброте ее говорили, что вместе с угощением «готова и душу на стол выложить». И в этой людской толчее не заметила Ульяна, как не только сама она, но и отчий дом состарился, обветшал. Не раз предлагали ей из Гринева перебраться в село или город, там для нее и дом приготовили, а она только руками машет:

- Там шум, да машины... да... ой! Здесь-то летом красотушка: поля раздольные, леса дремучие, а на лугах фиалкам конца-края нет. От такой-то красоты душа изумлевается. Я зиму только пересижу в избушке, а из родной стороны никуда не поеду.

Решили здесь же, в Гриневе наладить для нее иной дом. Пришло время прощаться с прежней избой. Поклонилась она низко, до земли, запричитала:

Хозяюшка-батюшка,
Спасибо тебе,
Кормил меня и поил.
Теплом согревал,
Теплой шубкой укрывал,
От врагов защищал.
Пойдем со мной,
Я теперь перешла в новый домик.

Нехитрое свое имущество собрала, сложила в ящичек клепачок березовый, которым глину заглаживала да глаза делала у игрушек, кисточки связала, баночки с красками уложила.

А на новом-то месте долго еще не могла привыкнуть, в оконце глянет и лишь тогда успокоится:
- Мой-от домик стоит!

Долго и за работу не бралась, все на душе не ладно было. Но вот как-то наго­товила глины, лампу наладила, устроилась за столом поудобнее и вновь за бобки при­нялась. В том лишь для себя и нашла утешение.

Пришло время сказать Ульяне, что пора собираться мне в дорогу. Молча слушала. Потом целый день лишнего слова не проронила. А собрался ехать, испекла на дорогу шанюшек да калачей.

- Бери-ко, домой свезешь! Этот колобок на маслице пряжен, на окошке холожен... Да погоди, проводить выйду.
Накинула пальтишко, платок повязала и - вслед. Голос дрожит, в глазах слезинка заблестела. Да и самому не легче. Говорю, приеду скоро, не печалься.

- Ступай-ко давай! Ладно! Оживею!..