О моих питомцах

Миша увидел воду и сейчас же захотел купаться. Но залезть в воду он побоялся и принялся приседать и нырять с головой на сухом месте, около ванночки. Смешно было смотреть на его бессмысленные старания побрызгаться без воды. Потом появился Петруша, смело залез в ванночку и поднял такой каскад брызг, что они попали и на «сухопутного» Мишу, и на Шурочку, и на прочую «детвору», бестолково путавшуюся поблизости. Все принялись встряхиваться и наводить порядок в своем туалете.

Это происходило не в детском саду, а у меня в комнате, на широком окне, выходившем в сад. Миша, Петруша, Шурочка — это не ребята, а птенчики разных певчих птиц, выкормленные мною нынче летом. В моем «пансионе» воспитывались вместе серые мухоловки (два Миши), мухоловки-пеструшки, малый мухолов (Мальчик), горихвостки, зарянка, большие синицы (Петруша и Шурочка), пухлячок (Кика), пеночки-трещотки, веснички, теньковка, овсянки, белая трясогузка... Пестрая компания прожорливых питомцев, не дававших мне передышки в течение двух месяцев. В роли их общей «мамаши» я должен был чуть не ежеминутно, с рассвета и до сумерек, наполнять их ненасытные глотки муравьиными яйцами, мучными червями, гусеницами, яичным желтком и сухариками, размоченными в молоке. Но охота пуще неволи — цели у меня были самые серьезные: я наблюдал проявление у птенчиков их прирожденных повадок и образование разных приобретенных навыков. И я не жалуюсь на затрату времени и терпения: столько интересного и ценного дали мне мои славные малыши. Кое о чем я и хочу сейчас рассказать.

Вначале мой питомник имел очень странный вид. На окне в ряд стояли небольшие цветочные горшочки, прикрытые картоночками: как будто цветы посажены. Но стоило мне около тихонько чмокнуть губами, как на этот сигнал из каждого горшочка раздавался ответный разноголосый писк, а с некоторых как бы сами собой слетали крышечки, и оттуда, как игрушечные чертенята на пружинках, стремительно высовывались широко раскрытые рты. В каждый из ртов с узкой деревянной лопаточки «грузились» муравьиные яйца или другой корм. К этому я приучал птенчиков, многократно повторяя условный сигнал и легонько постукивая лопаточкой с кормом по кончикам их клювов. Почти все быстро стали раскрывать рты, а на второй день уже отлично знали, что означает мое почмокивание. Получив корм, птенчик обычно повертывался ко мне задом и выкладывал на край гнезда маслянистый «пакетик» помета. Его легко было убрать, и гнездо всегда оставалось чистым.

Чем больше оперялись птенцы, тем интереснее они становились. Когда у них стали развертываться бородки маховых перьев, они начали время от времени внезапно трепетать крылышками, как бы расправляя их и пробуя. Копошась в гнездах (они сидели по два вместе), птенчики уже пытались чистить оперение, неуверенно загибая голову на спину или перебирая клювом перья на грудке. Все чаще и чаще они сами сбрасывали крышечки с горшков и посматривали по сторонам, ожидая моего приближения. В возрасте тринадцати-четырнадцати дней начинался «вылет». Малыш во время кормежки сам взбирался на край глиняного горшочка и, трепеща крыльями, просил есть. Отсюда же обычно, совершался и первый полет.

Неверно пишут во многих книжках, что родители учат птенцов летать. Птенец летит совершенно автоматически, лишь бы у него были достаточно развиты крылья. Совершенно так же, не учась, начинает плавать впервые попавший в воду утенок. Но птенцам приходится учиться присаживаться после полета. Взлетевший впервые птенец летит куда попало, не умеет ни затормозить вовремя при спуске, ни уцепиться ногами за ветку или другую удобную присаду. Поэтому птенцы при первых полетах просто падают, натыкаясь на какое-нибудь препятствие. Лишь постепенно они научаются садиться с полета на любое место. Мой Гузик (птенец белой трясогузки) обосновался на рояле, стоявшем в комнате. Здесь ему было удобно бегать, и широкая ровная поверхность была достаточно велика для «приземления» после полетов. И в первое время это приземление редко проходило без аварий: не затормозив при спуске, Гузик поскальзывался, падал или по инерции пролетал до самого края своего «аэродрома».

С первых же дней послегнездовой жизни у всех птенчиков отчетливо проявился их различный темперамент и характерные видовые повадки. Например, птенчики мухоловок стали порывисто взмахивать крыльями, зарянка — приседать и кланяться, а горихвостки — дрожать своими рыжеватыми хвостиками. Все такие повадки оказались прирожденными. Бойкий, живой темперамент синиц выявился у всех птенчиков в полной мере, и Петруша с Шурочкой превратились в таких же суетливых синиц, какие жили на свободе около дома. Но только те были дикие и осторожные, а эти — совершенно ручные, назойливые попрошайки.

В манере поедания пищи также обнаружились прирожденные склонности. Молоденькие, еще не совсем уверенно прыгавшие по жердочкам синичата уже пытались зажимать корм в лапках и долбить его клювом. А птенцы мухоловок, горихвосток, пеночек, схватив клювом живую гусеницу или мучного червя, быстро ударяли ими о жердочку, как бы «оглушая» свою добычу. Совершенно так же расправляются с ней и взрослые птицы на воле.

И в преследовании добычи ясно обнаружились прирожденные особенности. Несколько позднее, уже осенью, я с мухоловками часто затевал такую игру: они усаживались передо мной в ряд на жердочке, и я начинал подбрасывать в воздух перед ними мучных червей. Ни один червяк не падал на землю: каждый раз его на лету успевал схватить какой-нибудь из птенчиков. Порхнет, потрепещет в воздухе, щелкнет клювом — и готово! Совсем как взрослые мухоловки в погоне за мухами. Так же ловко, с характерными повадками, не присаживаясь, склевывали пеночки червя, как будто это была гусеница на краю листочка. А крапивник в поисках червей лазил между пальцами, делая это нисколько не хуже, чем его собратья на воле, обследующие каждую ямку, каждую щель между корнями и стеблями в лесной чаще. Во всех этих случаях можно было отчетливо видеть, какое большое значение в жизни птицы имеют эти повадки, выработавшиеся в результате долгого естественного отбора.

Очень интересно было наблюдать взаимоотношения разных птенцов. Ссоры бывали редко, и даже неуживчивые синицы, выросшие вместе с прочими птенцами, вели себя мирно.

У маленьких птенчиков, недавно сошедших с гнезда, можно было наблюдать (особенно перед сном) забавную повадку. Усевшись на одну жердочку, птенцы стремились потеснее прижаться друг к другу. Иногда крайние выпирали средних, «жали из них масло». Так, тесно прижавшись, спали вместе мухоловки с пеночками, горихвостки с зарянками. А синичата сразу же предпочли ночевать в маленьких фанерных домиках, как только я повесил их в вольеру. Сказалась их природная склонность к дуплам.

Позывы, крик выкормышей были совершенно такие же, как у диких птенцов. Но вот пение нормальное совсем не развивалось! Начиная петь осенью, мои питомцы перенимали чужие голоса и звуки и «нанизывали» их в свою песню. Зяблик стал петь щеглиными звуками, зарянка научилась отлично передразнивать синиц, и даже серые мухоловки, которые вообще не поют по-настоящему, передразнивали других птиц. И сейчас, когда я пишу эти строки, из полуосвещенной лампой вольеры около моего письменного стола раздается негромкое, но очень приятное пение одного из моих выкормышей — самчика горихвостки. Чего-чего только нет в его переливчатом бормотанье! И трель крапивника, и россыпь зарянки, и выкрики синиц, трескучие позывы дроздов и даже чижиная песенка. Всего этого он наслушался случайно и прекрасно запомнил.

Я пробовал выпускать своих выкормышей в сад и даже в лес. Все (за исключением разве только синиц) оказались совсем неприспособленными к жизни на свободе. Птицы путались под ногами или на ближних ветвях, как будто не зная, чем заняться; у них не было ни осторожности, ни активности, так характерных для всех диких птиц. Они даже не умели искать корм, и многие сами возвращались назад в клетку или же долго жили тут же в саду, питаясь подачками из рук.

Все поведение выкормышей, выпущенных на волю, ясно показывает, какое громадное значение в жизни каждой птицы, каждого подрастающего птенца имеют разнообразные навыки (так называемые условные рефлексы), образующиеся у него в неразрывной связи с их жизнью в природе. С первых дней своей жизни каждый птенец вступает в эту суровую «школу жизни», обучающую его спасаться от врагов, разыскивать корм и вообще существовать в тех условиях, к которым приспособлена его организация, созданная естественным отбором. И вся эта «школа жизни» выключается у выкормышей. Прирожденные способности остаются, а приложить их естественным путем птица не может. И получаются «смышленые идиотики», внимательное изучение которых поможет еще многое разъяснить в жизни птиц в природе. Нет, не жаль потраченного на них времени!