Мистерии Пути

На западном берегу Крымского полуострова, где степь опрокидывается водами Чёрного моря, живёт свою Судьбу город Евпатория, а в нём — люди. Ткут паутинки своих судеб тоже. Судьбы во многом похожие и, как правило, заурядные. Но почему один и тот же сюжет в одном случае выглядит как подвиг проживания, а в другом — как пущенный на ветер дар?

Мне посчастливилось познакомиться с человеком, который явил мне подвиг проживания в заурядном.

Родилась Виолетта в Евпатории. Позади — золотая медаль, красный диплом и аспирантура. Аспирантуру, правда, бросила. Отказавшись от манящих перспектив научной и преподавательской деятельности, вернулась в родной город, где работает воспитателем в одном из детских санаториев. Работа у воспитателя нервная и хлопотная, а зарплата такая, что уж лучше бы и не платили, а то стыдно за оценку своего труда. Легче — подарить. Чтоб с достоинством. Но достоинство, как у нас в народе говорят, на хлеб не намажешь. Вот и приходится жить, не мудрствуя лукаво. И хотя в нашем городе таких людей немало, воспринимают их как совсем безнадёжных, в лучшем случае как просто неудачников, не способных реализоваться в бизнесе или отхватить местечко в государственных структурах. Виолетта предложила мне другие смыслы и значения. Для меня неожиданные.

Мы гуляли по городу, расквасившему своё лицо в грязи уходящего снега. В полудрёме он не спешил просыпаться несмотря на полуденный час. И я знаю, что мне так и не удалось бы взглянуть в его глаза, если бы не моя попутчица, которая нежно, вдумчиво и обстоятельно живописала мне его историю. И город благодарно откликался. Он оживал. Обретал объём, форму, очертания… Очарованная происходящим, я понимала, что только лишь утрата смысла не позволяла мне видеть за скупостью черт глубины его содержания. Удивительно было, как запросто удалось Виолетте открыть мне эти смыслы.

— Виолетта, расскажи, как тебе удалось наполнить свою жизнь смыслом в то время, как другие люди в условиях социальных катаклизмов его, наоборот, утрачивают.
— Когда мне пришлось выбирать: аспирантура или что-то другое, я осознала, что я не человек науки. Пришлось признать также, что я не человек дела, я — человек Пути. Моё призвание — служение религиозности. Если принять религию как связь с духом, то вот именно этому.
Почему меня всегда тянуло в Евпаторию? Почему мне хотелось прожить здесь всю свою жизнь? Потому что я чувствовала, что призвана на служение духу города. Причём я не воспринимала его как нечто личностное, а как что-то воплощающееся в каком-то ветре, что-то соединяющее в себе все времена.

— Когда мы гуляли с тобой по городу и ты рассказывала мне о турецких банях, у меня было такое впечатление, что ты рассказываешь о вещах, которым была свидетелем. В твоём повествовании было столько деталей, мелочей, подробностей, что я подумала тогда: раз ты об этом говоришь, значит, ты об этом откуда-то знаешь.
— У человека есть возможность выхода в мифологическое время. Наше прошлое где-то по сей день существует. И туда можно проникнуть. Всё в мире остаётся навсегда. Помнишь, у Бунина: нет в мире розных душ, и времени в нём нет. То есть можно совпасть с другой душой, которая была когда-то, и видеть мир её глазами. Слышать, чувствовать во всей полноте её тогдашнего бытия. Я часто практиковала это в детстве, возвращаясь на несколько сотен лет назад. Я чувствовала всё: и запахи, и звуки, и цвета. Продолжалось это довольно долго, за сеанс я могла проживать там часа полтора. В этом состоянии очень хорошо обмениваться жизненным опытом. Ты как бы подключаешься к тому, что знал и пережил другой человек.
Конечно, очень большую роль в моём становлении сыграл и отец. Он любит, собирает и смачно рассказывает предания. Он чувствует себя кровно связанным с Евпаторией. По этим улицам он в детстве ходил, в юности, в старости. Меня очень манила перспектива прожить такую же жизнь. Ходить теми же переулками и видеть то же самое, что видел мой отец. И в легендарном ли облачении, или в реальном, но я чувствую себя подключённой ко многим-многим поколениям предков, которые тут жили. Душа, меняющая тела, но не меняющая места своего духовного обитания, живущая в согласии с духом этого места, который и придаёт смысл жизни. В чём же смысл нашей жизни, если не в служении? Не для зарплаты же жить.

— Виолетта, но ведь город очень меняется, особенно сейчас.
— Уже даже я, живущая здесь 35 лет, понимаю, что есть места, которые существуют только в моей памяти. А в памяти моего отца таких мест ещё больше. И я очень благодарна, что он этим со мной делится. Отец охотно рассказывает, как было в его детстве, юности, где что находилось и как люди к этому относились и в этом жили.

— Это ностальгическое чувство не мешает жить, воспринимать и принимать новый город?
— Это не ностальгия. Это одномоментное проживание в нескольких временах.
Конечно, мне не нравятся новые микрорайоны. Они никакие. Они просто безликие. Гуляя в старом городе, я чувствую душевное освобождение. Я люблю бродить по слободкам, переулкам. Они, может быть, и страшные. И может быть, там людям живётся тяжело без всяких удобств. Но в нём есть что-то такое, словами не передаваемое, но имеющее отношение к аромату времени, что действительно можно почувствовать и что, очищая душу, помогает жить. У этих улиц и мостовых есть лица и есть Судьба.
Я не раз задавалась вопросом: для чего городу нужны вот эти люди, служащие его Духу? Думаю, чтобы сам город, вот эти камни очеловечились и обрели судьбу. Сплав природы и человечности создаёт Дух города.

— Виолетта, получается, ты не только вочеловечиваешь свой дух, ты пытаешься вочеловечить судьбу города.
— Я себя так ощущаю. Я ощущаю это как миссию. Для чего я это делаю? Потому что Духу надо через кого-то говорить. Духу надо в ком-то воплощаться. Для чего-то Дельфийскому оракулу нужна была Пифия?
Я освободила себя от риз земного существования, я отрешилась от всего и стала Пифией. И отца своего я ощущала, как такого же посредника между городом, Духом и людьми. А потом я поняла, что человеческая жизнь этому не мешает. И наша повседневная жизнь тоже. Дух веет и говорит, где хочет и как хочет. Есть немало людей, через которых общается Дух. Но, может быть, через них он воплощает какую-то другую сторону своего бытия. Ведь у каждого есть опыт, который никому не передать. Но есть что-то такое, что остаётся, что живёт. И это живёт именно на грани человека и природы, духа и материи. Именно духа как исторической памяти, как человечности в сплаве с камнем, домом, улицей.

— Виолетта, но ведь ты же не строитель, не архитектор, не озеленит ель города. Как всё-таки происходит это взаимодействие?
— Для этого не надо строить. Потому что то, что мы строим, — это только наше. Это не совсем природное. Оно одухотворяется, когда уже создано и обжито. Ведь то, что существует уже на протяжении тысячелетий, то, что впитало в себя эмоции многих и многих людей, способно в какой-то степени с нами общаться. Поэтому строить нужно не вперёд, а как бы назад, в прошлое.

— А наши новостройки? Они обречены?
— Не все, мне кажется. Во всяком времени существует своего рода мусор, то, что обречено на уничтожение. А существует что-то такое, что останется. Но вот по какому принципу? Ведь не всегда остаётся самое красивое, не всегда остаётся самое оригинальное. Может быть, остаётся то, что воплощает дух этой эпохи, а может — то, что наиболее впитало в себя человеческие судьбы, мысли, стремления, идеи, воплощённые в домах, улицах… Я не знаю, по какому принципу возникают города — не всегда по принципу экономической целесообразности. Скорее всего, по какому-то духовному принципу.
Я раньше очень интересовалась, что чувствовали древние греки, когда высадились на этот берег.

— Ты ответила на свой вопрос?
— Это не был логический ответ. Я нашла переживание.
Однажды, начитавшись греческих трагедий, пришла к морю и вдруг почувствовала, что чувствовали они, когда-то сошедшие на этот берег. Вот тогда у меня возник образ трёх бездн, которые сошлись здесь: море, небо и степь. Бескрайность, сошедшаяся в точке. И вот эта точка, это место сосредоточения трёх бесконечностей, должна была чем-то ознаменоваться. Может быть, она и притянула к себе колонистов, которые решили обосноваться именно здесь.

— Виолетта, но ведь социальные перипетии не обходят тебя стороной. Ни для кого не секрет, что работы в нашем городе практически нет, что заработать себе на жизнь многие из нас могут только летом. Заработки нестабильные и едва позволяющие поддерживать скромное существование. На прожиточный минимум, официально объявленный, ты зарабатываешь?
— Нет. Почти в три раза меньше.

— Так неужели не возникает желания бросить эту миссию и найти себе лучшую долю?
— Когда даются обеты, они даются не для того, чтобы их нарушать. Даже не из страха наказания. И не из страха какого-то преследующего рока. Я совершенно сознательно в возрасте 14 лет дала обет, то есть громко, чётко, ясно, вслух обязалась служить Духу города. Я обязалась соединить свою судьбу с Судьбой города, какой бы она ни была.

— Тогда ты могла помыслить, что она может быть такой, эта судьба?
— Может быть, это ещё и семейные традиции. Как бы человек ни вёл себя в повседневной жизни, в ситуации выбора проявляется в нём что-то основополагающее. Дядька моего отца был в концлагере, в плену. Освободили его союзники, и они ему предлагали остаться там, объясняли, что его тут посадят, что его тут могут расстрелять. Он сказал, что это его родина, и он вернётся сюда. К семье он не был привязан совершенно. Он вообще чувствовал себя чужаком на этом свете. Но он вернулся. И сидел, и отсидел, и вышел, и умер здесь. Может, существует какая-то взаимная тяга человека и города, человека и места. Потому что наши обеты не безответны. Когда мы даём обеты, кто-то же их принимает. Кто-то, может быть, даёт ответ на обет.

— Хорошо, Виолетта, ты меня убедила. Но ведь ты — человек с мощнейшим потенциалом, достойным лучшего воплощения, чем работа воспитателем. Наверняка были другие варианты, чем заниматься, кем быть. Я знаю, ты работала в частной школе, преподавала историю мировой культуры, литературу. Знаю, что предмет тебе очень нравился. Тебя высоко ценили в коллективе, и тобой дорожила администрация. О том, чтобы работать с классом в десять человек в условиях поощрения и поддержки творческого подхода к преподаванию предмета, многие учителя лишь мечтают, а ты всё бросила и ушла.
— Миссия педагога для меня мучительна, потому что я должна запечатлевать в детских душах мёртвые истины, которые им, может быть, в будущем и не пригодятся. У меня было ощущение, что я имею дело с мертвечиной. В сравнении с воспитательской работой это ощущается ещё острее. Будучи воспитателем, я могу общаться с детьми в неформальной обстановке. Я не принуждаю детей ни к чему такому, что не было бы им нужно в жизни. Я обеспечиваю их повседневные нужды, их потребность в тепле, в сопереживании, оказываю им помощь бытовую и в то же время психологическую. Мы просто общаемся, мы просто живём. И это даёт возможность такого человеческого общения, такой любви друг к другу, которых в школе не бывает. Школу начинают любить потом, издали. А здесь соприкасаешься с детскими душами и чувствуешь такое родство душевное, что хочется о них заботиться и дарить тепло. Дети без этой заботы не могут. И мамы их хотели бы, чтобы кто-то о них заботился и создавал им здесь уют, временный, но дом. Архитекторы и строители дома строят. Я тоже своего рода строю дом, только такой вот, эмоционально-тёплый, без стен. Для меня это важно — построить этот дом, потому что без тепла человек не может воспринимать духовные вещи, которые только через любовь приходят. В окружении бездн очень неуютно, если нет очага, к которому можно прильнуть.
И потом, я ведь в санатории работаю. А наш город в последнее время хоть и отошёл от курортной жизни, но создан он был в том числе и для того, чтобы люди лечились и оздоравливались. Ещё какой-то древнегреческий путешественник писал, что здесь существует земля, которой Деметра даёт целебную силу. Греки уже тогда лечились. Может быть, Дух нашего города в некотором смысле целитель. Не только душевных недугов, но и физических. Ну что такое Евпатория без курортов, без всех этих лечебных заведений, без оздоровления — нечто калеченное и заштатное.

— Евпатория должна быть целительницей.
— Да, конечно.

— Ты ей отводишь, оказывается, достаточно ёмкую роль. Это тебе не просто так: люди построили, обжили и запечатлели. Это уже нечто большее: не город, а — Храм.
— Совершенно верно. Асклепий всё-таки родич Аполлона. И связи очень высокие получаются. Через целительство телесное — к творчеству, к просветлению.

— И ты, Виола, жрица в этом храме.
— Льщу себя надеждой.

— Виола, расскажи поподробнее о своей работе.
— Дети у нас замученные и бытом, и родителями своими, и школой, и всем на свете. Отрываются они от этого всего, приезжают сюда и сначала им очень плохо без родного дома, пусть жутковатого, но всё-таки родного.

— Жутковатого на самом деле? Много у нас детей из таких неблагополучных семей?
— Во всяком случае, не мало. К нам разные дети приезжают: и из неполных семей, и сироты, и из экологически неблагополучных районов. И моя задача — чтобы им было тепло, чтобы им было хорошо, чтобы они обжились немножко. А потом они как бы просыпаются и говорят: «Ах, как тут хорошо! Ах, какой воздух! Такой воздух — пить его хочется!» Они напиваются им, упиваются им, и через это дыхание и Дух проникает тоже, и они начинают потихонечку им подпитываться. Поэтому мы много гуляем. Выгуливаем их постоянно. Идём туда, где море, где лиманы, где эти все пространства огромные. Что значит для ребёнка, видящего только многоэтажные дома где-нибудь в своём микрорайоне, откуда он практически никуда не выходит, вдруг увидеть пространство, простор между небом и морем? Море ведь тоже живое существо. Оно дышит, шевелится, имеет свой характер, у него своя Судьба. Ребёнок вдруг видит это и чудо, и какое-то чудовище. Дети сначала поражены бывают. Они как бы пробуждаются, у них открываются глаза, они начинают этим всем любоваться, восхищаться. Я думаю, они и слов-то таких не знают, как любование, духовное просветление, но они это получают, даже не зная слов. У меня дети маленькие. Для них мир шире открывается, они начинают интересоваться, кто в море живёт, а что это за раковины такие, а откуда этот лиман, а какое море огромное, даже другого берега не видно. Они не понимают, какая это даль огромная, а когда осознают, то, может быть, у них в душе что-то открывается. Вот именно взгляд вдаль, в перспективу, в том числе и свою духовную перспективу — опыт, который ими никогда не забудется. Они вернутся к себе, они позабудут, может быть, эти 26 дней, проведённых на курорте, может быть, они не так уж здоровье своё поправят, но вот это ощущение выходя из себя в пространство, в огромное пространство: и географическое, и историческое, и пространство духовное — это незабываемо. Просто некоторые отодвигают этот опыт на периферию своего сознания, а некоторые этим живут. Есть люди, для которых это впечатление на всю жизнь и которые привозят потом сюда своих детей. Некоторые дети к нам по пять раз приезжают, и вырастают у нас. Я знаю многих людей, для которых Евпатория — это рай детства, который они хотят подарить своим детям, потом — внукам. Так же, как отец когда-то подарил мне свою Родину.

Расставшись с Виолеттой, я пустилась в поиск чего-то убедительного для себя. Мне хотелось подтверждения озвученных тем. Однако замороченные бытом лица людей едва ли были способны что-либо внятно выражать. Не признавая поражения, но выбившись из сил, я зашла в кафе, откуда стала наблюдать проплывающие мимо кораблики судеб. Вот один остановился, взгляд его как будто поймал что-то, откуда ни возьмись в руках — бумага, а вот и карандаш!

— Вы любите Евпаторию?
— Евпатория — это город, в котором живёт моё детство, хотя я вырос далеко от этих мест и никогда здесь в детстве не бывал. Это место встречи, которое изменить нельзя. Это точка отсчёта. Ведь все мы родом из… детства.