Образ лягушки в вышивке и мифопоэтических представлениях восточных славян

Семантическая интерпретация изобразительных текстов на предметах традиционной культуры сопряжена, как правило, с почти непреодолимыми трудностями. Проблема заключается не только в слабой разработанности методики толкования изображений¹, но — шире и глубже — в самой возможности перевода их, как продукта мифологического сознания, на «культурные языки немифологического типа», в данном случае — на научный язык². В этом плане «прочтение» их носит относительно метафизический, умозрительный характер.

Осмысление содержащейся в изобразительном тексте информации требует обращения к текстам иной природы: прежде всего к мифопоэтическим представлениям, фольклору, обрядам, предметному миру. Этот материал образует ряд неоднородных контекстов, которые моут дать ключ к семантическому комментарию изображения³. Вопрос о том, какой именно контекст послужил мотивацией перевода текста на язык визуальных знаков, вряд ли разрешим, да и сама постановка вопроса не корректна, так как контексты и формируемые ими смыслы разобщены только в сознании исследователя, а в «реальном» мире образуют единое целое, выявление и характеристика которого составляют основу интерпретации.

В данной статье речь будет идти об образе лягушки в восточнославянской вышивке, встречающемся на предметах убранства жилища (полотенца, подзоры) и на деталях женского костюма (подолы рубах, головные уборы) севернорусских губерний (Архангельская, Олонецкая, Вологодская, Новгородская, Санкт-Петербургская) и Полесья (Черниговская, Волынская губ.); рассматривался материал коллекций РЭМ.

«Опознание» лягушки в вышивке сопряжено с трудностями двоякого рода:

1) редкая фиксация народной терминологии узора⁴. Немногочисленные употребления термина «жаба» существуют в коллекционных описях РЭМ (полотенце, № 161-167; подзор, № 2413-4; полотенце, № 2413-3), составление которых относится к началу XX в., и одно упоминание названия «жабы», но без ссылки на источник⁵. Больше «повезло» финно-угорской вышивке: например, эбек йыр («голова лягушки») — стилизованное изображение лягушки на нагрудной вышивке удмуртов⁶; лётемпиат («лягушачьи головы») — вышитый узор на сороках верхневолжских карел⁷;

2) различная степень условности изображения лягушки: от редко встречающихся вполне «реалистичных» (рис. 1) до более распространенных зооантропоморфных (рис, 2, 3, 4), нередко трансформирующихся в стилизованный растительный орнамент, в изображение двуглавого орла и др. (рис. 5, 10). Подобная нечеткость образа, а также своеобразная поза фигуры давали основания для малоубедительных интерпретаций (ср., например: «Каждое из них (изображений) в характерной распластанной «лягушачьей4» позе, типичной позе рожающей женщины (...)» и дальше: «(...) Перед нами изображения (...) богинь-рожениц»⁸).


Сам факт размытости изображения лягушки в русской вышивке, в частности «перетекание» — превращение его в антропоморфную фигуру, заслуживает самого пристального внимания. На неслучайность и устойчивость ассоциативной связи лягушки с человеком указывают мифопоэтические, фольклорные, языковые данные. Так, хорошо известны народные представления о том, что все лягушки — обращенные люди⁹. В Нижегородской губ. бытовала легенда, что первая лягушка была душою младенца, проклятого когда-то матерью¹⁰. Повсеместно у русских были распространены поверья об обращении ведьм в особых лягушек — коровниц, дворовых, высасывающих молоко у коров¹¹.

Рис. 2. Фрагмент вышивки к полотенцу, Архангельска губ.

Ослабление оппозиции лягушка/человек с удивительной настойчивостью демонстрируют загадки, в которых подчеркиваются «человеческие» признаки лягушки: «Выпуча глаза сидит, по-французски говорит, / По-блошьи прыгает, по-человечьи плавает»; «Сидит Матрена на мокрёна, / Не говорит — еще терпима, / А как речь начнет, / Все досада возьмет¹².

Рис. 3. Фрагмент вышивки к женскому головному убору, Вологодская губ.

Семантическая связь лягушки с женщиной обнаруживается в народной речи в сравнениях типа: «Баба, что жаба», а также в случаях экспрессивной номинации, например, «жаба» — в значении «злая женщина» ¹³. Существенно, что лягушка в подавляющем большинстве текстов соотносится не с человеком вообще, а именно с женщиной (ср., например, поверья, отмеченные у русских и сербов: «Если убить жабу — умрет мать¹⁴; у белорусов: «Ек прэдэ на Новый рок жэншчына до хаты, як на роздво придэ, то в хаты цилый год будут жабы»¹⁵). Женская символика лягушки становится значимой и в ряде других контекстов, о чем речь впереди.

Рис. 4. Фрагмент вышивки к полотенцу. Черниговская губ.

Возвращаясь к изображениям лягушки в вышивке, отметим наряду с характерной «распластанной» позой другой важный «опознавательный» признак: выделенность тела фигуры, ее «утробы» посредством увеличения размеров (рис. 6, 7), а также цветом — на волынскнх головных платках (хустках), с помощью сочетания разнофактурной вышивки бисером, бусинами, резаным перламутром — на севернорусских головных уборах. Можно предположить, что это не только отражение способности раздуваться «реальной» лягушки (обыгрывание мотива увеличения размеров этого животного характерно для разных фольклорных жанров: в загадках: «Этот толстый Тарас / Кричать горазд»¹⁶; в пословицах: «Как не дуйся лягушка, а до вола далеко»¹⁷; в сказке: герой садится на лягушку, та раздувается до огромных размеров и перепрыгивает через реку¹⁸), но и репрезентация темы «лягушка —утроба». Связь этой пары слишком разносторонняя, чтобы быть охарактеризованной здесь полностью; обозначим только основные мотивы соотношения;

Рис. 5. Фрагмент вышивки к полотенцу. Костромская губ

1) Мотив «брюхатой жабы» (в украинских легендах), которая встречается на дороге с бабою-пупорiзкою, и та оказывает ей помощь, пересадив через дорогу, за что жаба одаривает женщину заколдованным полотном¹⁹. В другом тексте за бабничанье (помощь при родах) жаба дает женщине полотно с живой лягушкой внутри ²⁰.

2) Человеческая утроба — место обитания лягушек. Так, на Русском Севере лягушку глотают при посвящении в колдовство: «Колдун ведет тебя в баню на зори, он попросит, она выскочит, скакуха, эту скакуху нужно проглотить в себя»²¹. У белорусов отмечено следующее поверье: «Случается, что маленькая лягушка впрыгнет в рот спящего человека и войдет в живот. Там она растет особенно быстро и неимоверно сушит человека, доводя до "сухоты" ²²». Похожий мотив звучит и в белорусских жнивных припевах: «Як была я молода, дак была я резва, / Пошла жать — лекла спать —жаба улезла (…)»²³.

К этому же мотиву можно отнести болгарский фразеологизм «жаби ми къеркат в стомаха» — об урчании в животе²⁴.

3) Утроба — место рождения лягушек. По украинским представлениям, «если выпить настой из сушеной лягушки — внутри зародятся лягушки»²⁵. Ср. также вятскую легенду: «В старые времена одна беременная женщина прокляла находящегося в своей утробе младенца и родила лягушку»²⁶.

Рис. 6. Фрагмент вышивки к хустке. Волынская гy6.

Помимо признака объемности, утробу и лягушку объединяет их хтоническая природа. О хтонизме лягушки в исследовательских работах писали уже неоднократно²⁷. Тождество же утробы и подземного мира обнаруживает себя в родильном обряде, в частности, в представлениях о расположении мира, откуда приходят дети, — под землей²⁸ (ср. в связи с этим распространенные у русских запреты класть колыбель с ребенком на землю²⁹, касаться земли шестом, на который подвешивается колыбель³⁰, и под.). Как подтверждение хтонической природы утробы можно рассматривать поверья об особой связи беременной с хтоническими животными (мышами, змеями), а также представления о необыкновенной тяжести предметов, через которые переступала беременная³¹.

Рис. 7. Фрагмент вышивки к женскому головному убору. Олонецкая губ.

Особенный интерес представляет народный термин для обозначения женской матки, или всего нутра, — золотник, намекающий на ее «потустороннюю» природу»³².

Тема «лягушка—утроба» находит свое продолжение в «анатомическом» контексте отождествления лягушки и матки: имеются в виду народные представления о женской матке как лягушке, встречающиеся у европейских народов и, частично, у славян. Так, литовцы считали, что «матка в животе бабы живая, в виде лягушки»³³. В Баварии верили, что «матка в виде жабы вылезает изо рта женщины во время сна, чтобы выкупаться, и если во время сна больной она возвращается на свое место — больная выздоравливает. Если же больная в это время держала рот закрытым, то матка не может вернуться, и тогда женщина делается бесплодной»³⁴. Похоже матка ведет себя в белорусских заговорах на легкие роды: «Золотник-золотничку, упрошаю цябе: по животу ня ходзи, живота-сэрца ня тошни; идзи на мора; там табе погуляць и у моей косьци не стояць»; «(...) И як маць святая Бугуродзица царьская вороты отчиняла, свойго сына уводжувала, золотым поясом потпяразувала, — отправляю цябе, золотник, на синя мора, на цеплые воды, на золотый камянь (...)»³⁵.

Женская матка в виде лягушки встречается и за пределами чисто языковых фактов. Так, словенцы и немцы делали железные и восковые вотивы матки в виде жабы и приносили по обету в храм для излечения от бесплодия³⁶ (рис. 8).

Рис, 8. Железная фигура жабы (представляющая матку), приносимая по обету в храм. (Из Висбаденского музея, по Handetmann'y)

Все вышеизложенное с необходимостью подводит нас к другой обширной теме: лягушка и деторождение. Общеизвестно, что лягушка — один из наиболее универсальных символов многоплодности³⁷. Семантику деторождения содержит, по-видимому, образ лягушки в вышивке севернорусских головных уборов и волынских хусток, которые молодые женщины носили только в первые годы замужества, до рождения первого или второго ребенказ³⁸ (к этому же ср. типологическое сходство традиции грузинских татарок носить на плече лягушек от бесплодия)³⁹. Топогентильные признаки лягушки настолько сильны, что она превращается в абстрактный символ начала, порождающего, подобно Земле, всё и вся. В этой связи следует отметить устойчивость изображений в вышивке помещенных в «утробу» лягушки птиц, цветов, людей (рис. 9, 10, 11).

Рис. 9. Фрагмент вышивки к полотенцу, Архангельская губ.

Конкретное продолжение этой темы можно найти и в восточнославянском обычае есть жаб для излечения от бесплодия⁴⁰. Здесь же можно отметить традиционные представления о том, что приснившаяся жаба предвещает беременность (бел.)⁴¹ и даже, более конкретно, — рождение ребенка женского пола: «Если хозяин или хозяйка поймают во сне (...) жабу (или последняя "уткнется в груды") (...) — будет девочка» (укр.)⁴². К этому же ср. фразеологизм «объесться лягушками», определяющий забеременевшую вне брака⁴³; представления о лягушке, достающей детей из пруда⁴⁴; а также у словаков — изображение на свадебном калаче радостнике молодоженов (?) и лягушки⁴⁵; существование танца zabska, имитирующего спаривание лягушек⁴⁶.

Рис. 10. Фрагмент вышивки к ползору. Олонецкая губ.

Устойчивая связь лягушки с деторождением, по-видимому, явилась основой для лексической омонимии украинского названия жабы и растения детородник — короста, коростовка⁴⁷. Возможно, подобная связь, но со знаком минус, обнаруживает себя и в представлениях о свойствах травы лягушачья лапа: сколько отростков корня съешь, столько лет не будет детей, если весь корень съешь — детей совсем не будет (Вятская губ.)⁴⁸.

Рис. 11. Фрагмент вышивки к подзору. Олонецкая губ

Этот контекст проливает свет на любопытные представления особой взаимосвязи лягушки и менструальной крови. Имеется в виду обычай восточных славян носить с собой пепел жабы, чтобы удержать месячные⁴⁹, а также поверье, что если у рыбака в начале ловли в сеть станут попадаться лягушки, то, значит, через невод прошла «нечистая» женщина⁵⁰. В этой связи следует отметить народный взгляд на менструальную кровь как на среду зарождения будущих детей, который нашел отражение в обряде, направленном на бесплодие: «Чтобы сделать женщину бездетной, колдунья крадет у нее белье со следами месячного очищения, отмачивает кровь и с заклинаниями льет ее на горячую каменку, и дети, которые должны бы родиться, закричат на каменке разными голосами» (Калужская губ.)⁵¹.

Способность лягушки к раздуванию усиливает семантическое тождество лягушки с беременной, подводя под него «телесно-физиологическую» основу, отразившуюся в народной терминологии беременности и беременной: оттолстеть (Архангельская губ.)⁵²; озаботься (Вологодская губ.)⁵³; ходить коробом, кузов (Костромская губ.)⁵⁴; горбок (Урал)⁵⁵ и под. (ср. также устойчивые словосочетания, подчеркивающие «материнство» лягушки: «жаба-матка» (укр.), «лягушка-матка» (рус.))⁵⁶.

Порой ассоциативные связи лягушки и беременной принимают неожиданные формы. Так, пятна, которые появляются на лице у женщины в период беременности, называются лягушки⁵⁷; во время родов в бане роженица видит баенника в образе лягушницы⁵⁸; если во время беременности женщина с испугом наступит на лягушку, у ребенка на теле появится пятно, похожее на лягушку ⁵⁹, и под.

Неслучайность отмеченного тождества лягушки и беременной женщины подтверждается связью лягушки с молоком. Например, широко распространены представления об особых «дворовых» лягушках («коровницах»), высасывающих молоко у коров⁶⁰; у белорусов лягушек кидали в молоко, чтобы оно было холодным или «не осело»⁶¹; там же известен обычай выманивания попавшей в живот человека лягушки с помощью молока⁶². Лягушек причисляли даже к животным, дающим молоко ⁶³.

В этом плане представляет интерес мотив сбивания лягушкой масла, засвидетельствованный на балтийском и, отчасти, восточнославянском материале⁶⁴.

Здесь существенно отметить связь этого мотива с мотивом творения-пахтания мира (космогонический контекст), с одной стороны, и с представлениями о зарождении и утробном развитии ребенка (эмбриогонический контекст) — с другой. Имеются в виду широко распространенные представления о грудном молоке женщины как основе, на которой замешивается жизнь младенца. Об этом косвенно свидетельствуют известные предписания как можно дольше кормить ребенка грудью во избежание беременности: «Долго дают грудь, чтобы не забеременеть» (Новгородская губ.)⁶⁵; «Кормят грудью до двух лет — от беременности» (Орловская губ.)⁶⁶. Особенно интересны мотивации, конкретизирующие причины этого обычая; «Пока кормишь грудью одного, нового не понесешь, на сырое же молоко живо пристанет» (Вологодская губ.)⁶⁷. В связи с мотивом отвердения, сгущения, создания материальной основы, предшествующей появлению человека, следует отметить выражение «сырое молоко», обозначающее молозиво — густое молоко до и после родов⁶⁸. Такое молоко осмысляется как продукт творожения (в народных говорах сыром часто называют творог⁶⁹) и служит верным признаком зарождения новой жизни; сам плод выступает как своего рода результат «створаживания» (сгущения) молока. Этот мотив эксплицитно выражен в загадках о беременности, которая описывается в «творожных» терминах: «Под полом, полом стоит кринка с творогом»⁷⁰. Ассоциации формирования Творцом тела человека с творожением встречаются в Книге Иова: «Не ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня; кожею и плотию одел меня, костьми и жилами скрепил меня» (Иов. 10: 10— II). Возможно, в таком контексте не случайна омонимия южнорусскою названия пахты и внебрачных детей — сколотина⁷¹.

Продолжение этой темы обнаруживается и в свадебной обрядности. В Вятской губ. в церковь (на венчание) привозили сыр с целью обеспечения деторождения (ср. выражение «Сыр забыли в церкви, молодушка без ребятница будет»)⁷²; в Московской губ. обряд одаривания молодых называется сыром обносить, сыр молить⁷³; угощение на второй день свадьбы носит название сырный день, сырный стол, сырный обед⁷⁴. Отметим также обычай преподнесения почетного сыра зятьям в Петров день на второй год брака (Архангельская губ.) и имеющий более сложные причинно-следственные связи словацкий обычай кормить девочек сваренным и, вследствие этого, похожим на творог молоком, чтобы отелилась корова⁷⁵.

В свете сказанного вряд ли можно назвать случайным существование устойчивого сравнения ребенка с сыром в русских и белорусских свадебных песнях: «(...) Роди ты мне сына; / Как белаго сыра (...)»⁷⁶; «(...) Ражу тебе сына/ Як белыга сыра (…)» ⁷⁷.

Существенно, что процесс заквашивания сыра с символикой многоплодия не обходится без участия лягушки: «От присутствия лягушек сыр становится ноздреватым»⁷⁸.

Характеристика образа лягушки была бы неполной без обращения к еще одному чрезвычайно информативному источнику — волшебной сказке, которая имеет свой особый язык, требующий дополнительной расшифровки. В этом смысле сказочный образ лягушки не связан напрямую с этнографическим контекстом. И вряд ли возможно соединить непосредственно одной нитью изображения лягушки в вышивке и образ сказочной лягушки. Тем не менее именно сказка раскрывает неизвестные или проясняет остающиеся до сих пор в тени характеристики этого образа. Обладая свойством сохранять в трансформированном виде детали архаичного культурно-исторического пласта, сказка позволяет еще раз увидеть неслучайность связи лягушки с «женским миром».

В наиболее ярком по использованию образа лягушки сказочном сюжете — СУС № 402 («Царевна-лягушка»), — в основе которого, как и в основе классической волшебной сказки в целом, лежит свадебный обряд (а основной идеей брака, как известно, является идея воспроизводства нового поколения, т. е. деторождение), героиня изначально предстает в облике этого мифологизированного животного. На первый взгляд в свете приведенной нами женской символики лягушки в контекстах «лягушка-мать», «лягушка-беременная» и др., связь облика героини с финальным итогом — «стали они детей добывать» ⁷⁹ — может показаться непосредственной. Однако это не так.

Несмотря на способность к оборотничеству, которой обладает героиня⁸⁰, ее зооморфный облик — явление временное, а не постоянный признак: в вариантах сюжета есть указание на «недобровольность» и на границы срока пребывания героини в облике лягушки (начало: ее прокляла мать⁸¹, обратил чародей Мухомор⁸², «Карачун Кашей сделал меня так»⁸³; и конец: пир у царя плюс три дня⁸⁴, полгода⁸⁵). Последняя граница срока указывает на связь зооморфного облика героини со сменой ее «социовозрастного» статуса. Прежде чем получить новые социовозрастные признаки (жена, мать), героиня должна «побывать» в шкуре животного, что может квалифицироваться лишь как «изоляция»⁸⁶, в обрядовой сфере предполагающая изменение внутренней сущности субъекта посредством очищения, обретения определенных знаний и, наконец, возрождения в новом качестве. В контексте мотива «изоляции», предполагающей «временную смерть»/статическое состояние персонажа с последующим «движением»⁸⁷ использование образа лягушки оказывается вполне закономерным, логичным, если учесть прямо противоположные, резко сменяющие друг друга природные признаки этого животного (статика/движение), отмеченные Т. М. Судник и Т. В Цивьян⁸⁸.

Один из обязательных аспектов «изоляции» — обретение «знания». В культурных традициях разных народов, особенно азиатских, лягушка наделена, подобно змее, признаком мудрости, сакральным знанием (у якутов^89, в вьетской мифологии⁹⁰ и др.). Не исключение в этом плане и русская традиция. Мудрость и всезнание лягушки находит любопытное преломление в различных жанрах русского фольклора. В быличке о принятии женщиной силы от заболевшей колдуньи обретение «знания» происходит посредством залезания в пасть огромной лягушки. После троекратного пролезания в обнаженном виде сквозь нутро лягушки женщине задается вопрос: «Все ли ты видела, все ли теперь знаешь?» —«Та сразу же все поняла и стала с тех пор колдовать»⁹¹. Опосредованно, через манипуляции с частями лягушки или жабы (слюна, палец правой лапки, из которого вырезается «язык»), мотив всезнающей лягушки находит свое отражение в традиционных рецептах; «Как узнать тайну женщины», «Как заставить несловоохотливого человека много говорить»⁹². В сказке (СУС № 465 А — «Пойди туда, не знаю куда») лягушка — самая мудрая, носительница абсолютного знания: она знает даже место, где находится «то, не знаю что»; причем выполняет функцию помощника героя и посредника между мирами (для этого сюжета отметим также мотивы раздувания лягушки до гигантских размеров; мотив старости лягушки (самая старая — первая?); связь лягушки с молоком — «отдых» старой лягушки в парном молоке и наделение ее за «верную службу» ежедневной порцией молока⁹³). Лягушка помогает герою добыть «то, не знаю что», которое оказывается ничем иным, как источником изобилия пищи — одной из форм реализации источника жизни, находящегося в ином царстве, связанного с Землей (матерью). В этой связи любопытно в одном из вариантов этого сюжета обращение к тому, кто предоставляет обильный едою стол, кормит: «Матушка Мурза»⁹⁴. В другом варианте источник изобилия/жизни связывается с понятием мудрости через «имя» подателя «Шмат — разум»⁹⁵.

Возвращаясь к сюжету «Царевна-лягушка», можно констатировать неслучайность пребывания героини именно в лягушачьей шкурке: в облике лягушки она «накапливает знание», которое затем реализуется в отмеченном выше финале («детей добывать»), а возможно, и в ее «чудесных умениях» (шить, ткать, печь, танцевать), о которых будет идти речь ниже.

В контексте «получения знания» от лягушки (через облик лягушки) существенной является хтоническая природа этого животного (ср. характерное для сказки вообще получение информации героями о том, где и как добыть невесту, диковинки и пр. (в конечном счете того же «знания»), от различных персонажей, объединенных одной общей чертой — они имеют хтоническую природу). В этом плане важны мифопоэтические параллели лягушки и Земли, аналогичные мифопоэтическим параллелям Земли и змеи, исследованные на балто-славянском материале В. Н.Топоровым⁹⁶: женская сущность, материнское начало (плодородие)⁹⁷, наделение знанием-мудростью; а также его тезис о неотделимости знания-мудрости от многоплодности в контексте идеи рождения как одной из форм знания⁹⁸. Таким образом, подобно змее, лягушка сопоставима с Землей по признаку многоплодности (об этом см. выше) и, соответственно, — по признаку мудрости/всезнания (ср. отмеченное В. Н. Топоровым: «Земля все знает/видит» ⁹⁹ и всезнание лягушки в сказке (СУС № 465 А — «Пойди туда, не знаю куда»), а также вопрос в приведенной выше быличке о принятии силы от колдуньи: «Все ли ты видела, все ли теперь знаешь?»).

Итак, опосредованность связи образа сказочной лягушки с деторождением очевидна: чтобы «добыть детей», героиня «перерождается» сама; она сама оказывается своего рода «плодом», вынашиваемым в лягушачьей шкурке (коже) — своеобразной оболочке, «матке» (о связи лягушки с женской маткой см. выше)¹⁰⁰. Используя «анатомический» язык, можно сказать, что в сказке имеет место мотив «выношенности плода»: конечный срок пребывания героини в шкурке строго регламентирован. Сжигание шкурки раньше времени (прерывание срока) соответственно усиливает отрицательные признаки героини¹⁰¹; Царевна-лягушка оказывается во власти темных сил, реализующихся в образах чародея Мухомора¹⁰², Кащея Бессмертного¹⁰³, дьявола¹⁰⁴, ветра-волшебника¹⁰⁵, чуда морского¹⁰⁶, Карачуна-Кащея — трехглавого змея¹⁰⁷. Возвращение и очищение Царевны-лягушки от отрицательного начала сопряжено теперь с ее противостоянием/противоборством герою (мотив обращения героини в змею, палящую героя огнем¹⁰⁸).

С мотивом обретения знания-мудрости связаны, на наш взгляд, аналоги образа лягушки в вариантах сюжета: крыса¹⁰⁹, черепаха (сербский вариант)¹¹⁰ и старушка¹¹¹. Крыса и черепаха близки лягушке по признакам хтонизма, знания-мудрости (ср. сохранившееся до сих пор бытовое представление о крысе как чрезвычайно умном животном, предчувствующем критические ситуации; а также всезнание и умудренность черепахи, реализованные, например, в образе черепахи Тортилы А. Толстого), многоплодности и пр. Как будто особняком, по оппозиции признаков антропоморфности/неантропоморфности, стоит образ старушки. Однако есть основания для типологической близости образа старушки с отмеченными зооморфными персонажами: прежде всего по признаку знания-мудрости¹¹². Одной из категорий сказочных персонажей, обладающих положительным признаком в оппозиции мудрый/глупый, являются старики сверхъестественной природы, к которым следует отнести образ старушки¹¹³. Связь образов лягушки, крысы, черепахи, с одной стороны, и образа старушки — с другой, дополняется настойчивой констатацией в сказке возрастной характеристики последней как древней («лет двухсот»¹¹⁴), почти «потусторонней» («еле кости вместе»¹¹⁵), «вечной»¹¹⁶ и «близостью» старушки к Земле: ее локализация в сказке (избушка в лесу, в болоте, «в землю вросла, вся мохом одета»¹¹⁷) аналогична локализации лягушки; сверхъестественная хтоническая природа старушки обнаруживается в определении «вся мохом поросла»¹¹⁸

Кроме отмеченных выше общих признаков образов лягушки и старушки, следует подчеркнуть еще один, связанный с оценочной категорией уродливости в оппозиции уродливый/красивый¹¹⁹ который, наряду с признаком старости в оппозиции старый/молодой, оказывается «временной низкой видимостью» героини ¹²⁰, возвращающей нас еще раз к вопросу о временном характере замаскированного облика героини (в виде лягушки и старухи) и о существовании противостоящего ему истинного облика — красавица, молодая, т. е. облика типичной сказочной невесты¹²¹.

«Временная низкая видимость» героини особым образом соотносится с реализацией оппозиции глупый/мудрый в связи с творческой деятельностью героини в сюжете. Ее действия во время испытаний на умения (изготовление хлеба (пирога), тканье ковра (полотенца, скатерти), шитье рубахи) вызывают удивление невесток, которые хотят у нее поучиться. Тесто Царевна-лягушка выбрасывает в окно (в пробуравленную в печи дыру), ткани разрывает и тоже выкидывает в окно — действия, «лишенные смысла», «глупые». Однако превосходного результата — создания идеальных предметов (таких, каких и не бывает на этом свете: рубашка — «без швов», «без рубцов», «как литая», «во все цвета»¹²², скатерть — «растянули по всем столам»¹²³, ковер — «не шито, не ткано, все равно как высажено»¹²⁴) — добивается только она, поскольку только она обладает истинным знанием как надо делать, в то время как ее обычные невестки, не имея этого знания, «механически» повторяя манипуляции Царевны-лягушки, не могут справиться с задачей.

Изготовление Царевной-лягушкой идеальных вещей в сказочном сюжете обнаруживает типологическую близость не только с созданием предметов (в космогоническом аспекте), являющимся одним из этапов космогенеза¹²⁵, но и с одной из моделей процесса творения мира — «ремесленной». Сюжет «Царевна-лягушка» дает материал, подтверждающий версию о процессе творения мира посредством операционных приемов культурной деятельности человека ¹²⁶.

Роль лягушки в творении мира, реализованном через «ремесленный» код, на балто-славянском материале (сюжеты о сбивании масла лягушкой) отметили Т. М. Судник и Т. В. Цивьян¹²⁷. Основанием для этого предположения послужила совокупность следующих мотивов: творение мира – пахтанье¹²⁸; маслобойка - мельница; соединение в образе лягушки противоположных признаков неподвижности/подвижности; лягушка – опора¹²⁹ земли (маслобойки, мельницы)¹³⁰; связь «лягушка—молоко—жир»; а также роль лягушки как ныряльщика за землей ¹³¹.

В сюжете «Царевна-лягушка» опосредованно или достаточно прозрачно проявляется мотив творения мира в процессе тканья (шитья)¹³² скатерти (полотенца, ковра, рубахи). Создание отливающего золотом и с восходом луны в середине «настольника», его неподъемность ¹³³ — «(...) когда он (герой) взял этот подарок в шелковой косынке, его сразу позвало на землю»¹³⁴ (ср.: Микула Селянинович с неподъемной земной тягой в сумочке) — не вызывают сомнения, что настольник есть не что иное, как само пространство с восходящей в нем луной¹³⁵ (ср. «ковер, не шито, не ткано, все равно как высажено»¹³⁶).

В сюжете опосредованно нашли отражение мифологические представления космологического характера:

1) о «материальном составе» творимого объекта (природная нить: трава¹³⁷ — растительный код; паутинки ¹³⁸ — животный код);

2) о направлении движения от тьмы к свету (тканье происходит ночью (во тьме), к утру объект — на отливающем золотом настольнике восход луны —готов);

3)о преобразовании хаоса в упорядоченность¹³⁹: разъятое «сырье» (собирание «отовсюду» по нитинке, по паутинке, по лоскутку); разрывание ткани на лоскутки, выбрасывание их в окно и разнесение по всему «белому свету», а затем — собирание воедино, т. е. упорядочение.

С признаком упорядоченности создаваемого объекта (в космогоническом аспекте) перекликаются мотив его идеализации и его эстетическая отмеченность (ср.: творения Царевны-лягушки самые красивые, такие, что «ни вздумать, ни сказать, ни пером описать», только по праздникам, в Христов день использовать).

В образе Царевны-Лягушки отразились также мифологические представления о Творце. В вариантах сюжета героине присущи черты разных типов творцов: культурного героя, демиурга и творца, обладающего божественной природой. Подобно культурному герою, Царевна-лягушка добывает (достает, переносит) чудесные (идеальные) предметы из другого мира — из царства своего отца: «есть у отца моего сороцка, что ни шва, ни стежка, как лита»¹⁴⁰. В большинстве вариантов героиня выступает в ипостаси демиурга: создание предметов (творение) происходит во времени, захваченном сюжетом. В «производственных процессах» участвуют силы природы («ветры буйные»), птицы (вороны¹⁴¹; «все птички, все синички, все воробушки, все голубушки, все соколы» во главе с орлихой ¹⁴²)( животные (мыши, крысы¹⁴³) и персонажи, отмеченные признаками социально-сословного характера («мамушки, нянюшки, верные служанушки» ¹⁴⁴), по отношению к которым героиня выступает как организатор или волеизъявляющее существо. Божественное начало героини в вариантах передается через христианский мотив нерукотворности творения («не шито, не ткано, все равно как высажено» ¹⁴⁵) и/или христианскую терминологию («собрала все мучинки и крупинки и дунула своим духом — ну, так и хлеб испекся», «она собрала нитинки и паутинки, собрала и дунула своим духом, вот и выткалось полотно» ¹⁴⁶).

Рассматривая мотив творения в сюжете «Царевна-лягушка» в космогоническом аспекте, нельзя не отметить «космическую» природу самой героини, проявляющуюся в различных ее характеристиках: в имени (Свет—Луна¹⁴⁷); в «родственных» связях с героями, имеющими «космическую» природу («Если земля клонит, то мать в погоню гонит. Лес шумит — отец летит» ¹⁴⁸ — «космические родители» — земля, небо (?)); в причастности к первоэлементам космоса — стихиям: воде, земле, огню, воздуху (ветрам)¹⁴⁹.

Мотив творения мира в сюжете не исчерпывается «ремесленным» кодом. Отражение одного из актов космогенеза (создание ландшафта, живых существ (птицы, рыбы), а также культурных объектов (корабль)) реализуется посредством такого явления, которое в сказке квалифицируется как «чудесное умение» (в данном сюжете — умение «танцевать»). Основные детали эпизода «чудесного танца» Царевны-лягушки, соотносимого нами с актом творения, следующие:

1) Мотив ущербности существующего пространства, отсутствие в нем того, что будет сотворено («Все у тебя, тятенька, хорошо, а одно неисправно (...) У тебя вот вокруг дому саду нет»¹⁵⁰.

2) Четкая регламентация времени, когда произойдет творение: пир с его кульминационным моментом — пляской героини, как правило, назначается на ночь — темное время суток (другая, единичная, модификация мотива тьмы:«(...) вели папаше забить окна» чтобы не было свету во дворце (...)¹⁵¹) Характерное для космогонии преобразование тьмы в свет в сюжете реализуется с помощью мотива сияния в ночи света/огня/молнии при появлении Царевны-лягушки, а также посредством означенности видимости того (все увидели), что сотворила героиня.

3) «Материальный состав» / «сырье» для объектов творения — остатки еды (куски мяса, мослы — прах, твердь) и питья (жидкая субстанция), смешанные (в хаосе) в рукавах героини¹⁵²

4) Оценка созданного Царевной-лягушкой в эстетической категории красоты («Красота-то какая стала»¹⁵³ ), что соответствует мифологическому представлению об эстетической отмеченности (красота, украшениость) космоса ¹⁵⁴, а также констатация связанного с «красотой» состояния веселья («и такое сделалось веселье, какого никогда не бывало»¹⁵⁵).

5) Необходимый для творения переход от неподвижности к движению реализуется в сюжете в мотиве танца/движения рук героини (ср. с традиционными представлениями о продуцирующей силе танца, движений рук, ног (взмахи, подпрыгивания и пр.), в ритуальной сфере нашедшими отражение в магических действиях, направленных на воспроизводство: урожай, приплод скота, деторождение)¹⁵⁶.

Возвращаясь к образу лягушки в вышивке, важно еще раз отметить сложность и опосредованность отношений между изобразительным текстом и вербальными текстами мифопоэтической, обрядовой, сказочной или иной природы (ср., например, почти полное отсутствие изображения лягушки в белорусской вышивке при богатейшей по использованию этого образа вербальной традиции). В этом смысле изобразительный язык вышивки развивается по своим законам и живет относительно независимой жизнью. Несмотря на это, во всех текстах обнаруживаются некоторые общие признаки образа лягушки, репрезентирующие ее, прежде всего, как символ плодовитости, деторождения и в конечном счете связывающие с великим таинством начала жизни как на уровне микрокосма, так и в масштабах макрокосма.

И хотя эти идеи лежат на поверхности и для своего обнаружения не требовали особого поиска, тем не менее именно учет всех разнородных контекстов, их «инвентаризация» проливает свет на сложный, многоступенчатый процесс формирования семантики объекта нашего рассмотрения, на своего рода игру смыслами, которая, по большому счету, и составляет суть образа лягушки.