ХОЖДЕНИЯ ПО РЕМЕСЛАМ (невыдуманное о прошлом)

Нелегкая жизнь была у пролетария-подростка в царской России вообще, а особенно в тогдашнем захолустье. Учиться он не мог, даже в редких ремесленных училищах требовали плату; индустриальных предприятий, как правило, в захолустье не было, обучаться мастерству приходилось у хозяйчиков-кустарей, годами работать бесплатно, подвергаться произволу, издевательствам.

А у кого он мог тогда искать защиту? Развитого рабочего движения, единственной опоры пролетария, захолустье не знало. В трудных случаях подросток мог полагаться только на свои ноги, но уход от одной беды не спасал его от другой, караулившей на каждом шагу.

Наша молодежь, не испытавшая горя капитагистической каторги, не всегда ясно представляет, как трудно жилось в молодости старшим поколениям рабочего класса. А знать это надо, чтобы еще больше дорожить благами современной жизни, дарованными Великой Октябрьской революцией.

Публикуя свои рассказы о прошлом, В. Н. Игишев делает полезное дело. Рекомендую их юным читателям журнала «Знание-Сила».






Мне сейчас за сорок, у меня седеющая борода, тридцать три болезни, а все-таки каждый раз, когда я вижу на мостовой раскатанную ребятишками ледяную полоску мне хочется разбежаться и залихватски прокатиться на подошвах валенок. Я называю это отголосками неизжитого детства, которого у меня почти не было. Были только редкие периоды, когда я вырывался из объятий нужды и горя, становился на считанные недели, месяцы самим собой — ребенком; тогда меня беспрерывно порывало на шалости, но так как меня никто не воспитывал, мои шалости непременно перерастали в озорство, а оно портило мою жизнь, и без того тяжелую.

Первые наши поиски золотых россыпей на приисках кончились плачевно.

Изнурительный труд в забое не прокормил семью. Заработков даже не хватало на гнилую муку, громко именовавшуюся сеянкой пятого сорта. За лето мы проели последнее наше достояние -старого саврасого. Возвращались на станцию на чужой подводе, с надеждой на какой-нибудь счастливый случай.

И отцу, квалифицированному слесарю, «повезло». Смотритель зданий предложил должность участкового трубочиста. Время от времени, вычистив трубы в самом поселке, он должен был шагать по шпалам от будки до будки, от поста до казармы дорожного мастера с нехитрыми принадлежностями трубочиста.

Предложение ущемляло профессиональное самолюбие отца, но оно было единственным выходом из мучительного тупика.

— Пойду, — решил он. — А Володьку отдадим учиться.

Для меня настала счастливая пора, я так мечтал об учебе.

Поселковое железнодорожное училище было двухклассным с пятилетним курсом обучения, а я имел за плечами только полторы зимы, проведенные за партой церковно-приходской школы. В какой класс, на какое отделение проситься? Родители, по неграмотности, в мои дела не вмешивались, все я должен был решать сам. Подаю заявление на третье отделение первого класса, авось кривая вывезет. Назначили день приемного испытания. Шел я на этот экзамен с чувством обреченного. Шуточное дело, не окончивший убогую сельскую школу, отважился претендовать на третий класс такого заведения! Я не брал тогда в расчет своего «самообразования» — нескольких прочитанных книг по сельскому хозяйству, псалтыря, «Жития святых» и десятков писем, написанных по просьбам неграмотных деревенских старух.

На экзамены меня донимали больше других, задавали вопросы, которые даже не числились в программе испытаний.

Результат ошеломил меня, я был принят сразу на четвертое отделение второго класса.

— Будешь у меня учиться, вундеркинд, — ласково сказала Анна Николаевна Мышкина, вскоре полюбившая меня.

Мне страшно хотелось узнать смысл загадочного слова, но я не спросил из боязни показаться невеждой.

Дома, вскочив на завалинку, через открытое окно я громко объявил матери:

— Покупай вундеркинду готовальню! 

Новые слова мне так понравились, что с этих пор я не переставал потрясать домашние умы и сверстников своей образованностью, каждый раз принося что-нибудь новое. «География, рейсфедер, геометрия, перпендикуляр!» — так и сыпалось с моих уст. Сверстники стали даже бояться меня и перестали вызывать на уличные игры. Да и сам я забыл про улицу, ее заслонила книга. Я скоро перечитал все, что было в скромной школьной библиотеке, при содействии Анны Николаевны записался в клуб для взрослых. Книги открывали передо мной необозримые горизонты, прежде неслыханные страны, народы, знакомили с великими событиями и людьми прошлого, манили все новыми и новыми знаниями. Счастливое было времечко!


Учился я с увлечением, на пятерки по всем предметам. Был только один урок, который не увлекал меня и навевал даже скуку — «закон божий». Законоучитель, отец Алексей это чувствовал и невзлюбил меня. Я платил ему шалостями, не подозревая, к каким последствиям приведут меня мои проделки.

Стоял, помню, ясный морозный день. Лучи солнца, прорываясь сквозь сито воздушной изморози, миллионами мельчайших искринок падали на причудливый узор обледеневших стекол. В классе было очень тепло и уютно. Шел третий урок — последний перед большой переменой, когда можно было перекусить принесенным калачом и досыта наиграться в перья. Отец Алексей по алфавиту спрашивал заданный урок об «Алексее-божьем человеке». Я отвечал третьим, отвечал хорошо, так как знал приключения угодника еще по «Житиям святых». Священник, против обыкновения, громко похвалил меня и велел сидеть смирно. А у меня, как назло, не было интересной книги, которая помогла бы дотянуть оставшееся до перемены время. Ерзая по парте, я лихорадочно думал, что предпринять, чтобы занять себя.

— «Ба, да ведь у меня в шубенке папиросы! — вспомнил я. — Самая пора покурить». Этот порок я вывез с прииска.

Подымаю руку:

— Разрешите выйти.

— Ну, иди, — разрешил священник.

Вешалка находилась сразу за дверью, фактически она никем не охранялась — единственная сторожиха находилась чаще у себя в подвале. А уборная была по ту сторону двора. Я бросился к шубенке, висевшей в самом дальнем углу, и бросился не через проход между вешалками, а напрямик, между учительскими шубами, висевшими в первом ряду. И когда лез, зацепил поповскую шубу, она грозно скатилась на мою голову. Пушистый мех лисы приятно коснулся моих щек. Я подхватил шубу, чтобы ее повесить на место, но тут в шальной голове мелькнула озорная мысль примерить шубу. «Буду или не буду походить на священника?»

Священник был из рослых, а я мал, полы шубы вздувшимся кругом легли у моих ног.

Напротив вешалки, в углу, стояло большое зеркало для девочек. Мне захотелось поглядеть на себя. Но смотреться в одной шубе не имело смысла, и я нахлобучил поповскую шапку.


Собственный вид мне очень понравился.

— «А не пройтись ли во всем облачении в уборную?»

Колебался я недолго, сунул в шапку папиросы и смело пустился в путь.

Шагая, я жалел, что меня не видит кто-нибудь из мальчишек. Как было бы здорово занести руку перед ошарашенным сверстником для благословения, а потом сунуть ее в губы для поцелуя. Увы, на дворе было пусто!

Я не достиг еще и середины двора, как дверь другого парадного широко распахнулась и на ее пороге появился сам Василий Павлович, заведующий училищем.

Повидимому, я был очень смешон — в глазах учителя сверкнули искорки смеха, но он их тут же погасил.

— А ну-ка, сюда, отец протопоп. Как твоя фамилия? — Шапка наполовину закрывала мое лицо.

Мои ноги приросли к мерзлой земле.

Тогда он сам приблизился ко мне, протянул руку к шапке, но едва приподнял ее, папиросы и спички выскользнули оттуда к его ногам.

— А,— удивился он еще больше. —Вот так вундеркинд, не ожидал!

Я стоял ни жив, ни мертв.

— Ну, иди разоблачайся, да прямо в учительскую, будем разбирать. —И пошел своим путем.

Сторожиха, перепугавшаяся за шубу, ловким пинком вытолкнула меня из лисьего меха и принялась чистить запачканные снегом полы.

Мне предстояло быстро решить, что делать. Итти в учительскую не имело смысла. «Все равно выгонит,—думал я, — так стоит ли перетерпевать лишние треволнения! А как же быть с учебниками?» Тут мое сердце сжалось. Неужели так просто расстанусь я с обжитой партой, с училищем, с книгами. Горько заплакав, я припал к своей шубенке. Вскоре жалобно тилинкнул звонок в руках сторожихи, медлить было уже нельзя, позор изгнания угрожал стать публичным. И я, схватив шубенку, бросился вон.

А через два часа, прозябший в бессмысленных скитаниях по улицам поселка, открыл дверь аптекарского магазина братьев Гамберг.


— Вы не нашли еще мальчика в магазин?

Долговязый франтоватый хозяин оглядел меня с головы до ног.

— А ты почему озабочен нашим магазином?

— Хотел бы поступить к вам мальчиком.

— Вот как! А что ты умеешь делать?

— Умею читать, писать, считать на счетах.

— Да? А что ты читаешь, грамотей?

— Все, даже про Шерлока Холмса. — Это мне казалось тогда верхом начитанности.

— Ну, у меня такой глупостью заниматься не придется. Станешь хорошо служить, будущий злодей, сделаю из тебя когда-нибудь провизора.

Я не знал что за зверь провизор, но слово мне понравилось.

— Конечно, я буду стараться, а что мне придется делать?

— Утром ты будешь приходить в шесть часов. Ты это можешь?

— Могу.

— Сначала ты покормишь Кадо вчерашним супом. — Из-за прилавка, услышав свою кличку, вышел огромный дог. — Вот его... Потом ты открываешь ставни и топишь печи, их только три. Ты умеешь топить печи?

— А что тут уметь, наложить дров...

— И выпалить их на воздух, так?

— Закрою трубу, когда...

— Когда? — не давал он выложить все имеющиеся у меня сведения по печному вопросу. — Я не хочу угорать и не хочу мерзнуть, поэтому буду сам учить тебя топить печи...

— «Подумаешь, — профессор!» — подумал я, глядя на франта.

— Дальше. Что у нас дальше? Да, в семь часов просыпается Елизавета Карловна. К этому часу нужно приносить свежей воды, а в восемь сопровождаешь ее на базар... В десять я открываю магазин, он должен быть к этому часу прибран, как невеста к венцу. А когда я, бог даст, начну торговать, ты моешь аптекарскую посуду, готовишь обед Кадо, распаковываешь товар, когда он есть. В остальное время учишься фармации и коммерции.

Не скажу, что объявленный хозяином распорядок дня мне очень понравился, но другого выхода не было. Домой после школьной катастрофы я мог явиться только пристроенным человеком.

— Хорошо, хозяйн, я...

— Не хозяин, а Илья Семенович...

— Хорошо, Илья Семенович, я постараюсь... А сколько я буду получать у вас в месяц?

— Ты хочешь в месяц, пусть будет в месяц! —Тут он откинул голову, устремил глаза к потолку, что-то зашептал, будто решал неимоверно трудную арифметическую задачу. —Три рубля без рациона.

Я соображал: за три рубля в месяц, на его харчах работать можно. А вот при чем тут рацион, что это за штука? Если это аптекарская форма, то на какие шиши мне ее сшить?

— Ну, что же ты молчишь, будущий Ник Картер?

— Рацион, говорите, мой?

— Я сказал ясно...

— А что это такое? — сказал я, краснея.

— Грамотей, это харчи!

— На своих харчах! — невольно восклицаю я.

— А что ты хочешь, ловкач? На чужом хлебе постигать тайны фармации.

Он произносит это с таким негодованием, что я начинаю стыдиться сорвавшегося восклицания, и тороплюсь согласиться.

Фармация! На первый взгляд самое невинное занятие, а кто бы мог думать, сколько жестоких трудностей она таит в себе. Прогоревшие печи пожирали поленницы дров, а тепла не давали. И как ни точно я выполнял хозяйские, ежечасно менявшиеся инструкции, выходило так, что в холоде и перерасходе дров оставался виновным только я.

Свежая вода потреблялась Елизаветой Карловной бочками, точно это была не рыженькая суетливая мамаша трех крикливых чад, а по меньшей мере станционный маневровый паровоз с прохудившимся тендером. И что странно, чем больше я доставлял воды, тем грязнее становилось в квартире.

Донимала меня и аптекарская посуда. Ступки и банки из-под мазей совершенно не отмывались, как я ни старался. Моя рубашка в неделю покрылась сальным слоем чуть не в палец. Каждый заказывающий мазь мне казался тогда смертельным врагом всех осваивающих фармацевтическое искусство.

Мои единственные штаны около ящиков с товарами вскоре украсились цветистым созвездием заплат. Чтобы скрыть от посторонних глаз их убогость, мне вменили в обязанность перед каждым выходом в магазин надевать коленкоровый халат хозяина. А выкроить на новые из трех рублей при своем рационе не было никакой возможности.

Через месяц я уже не снимал халата, от былых штанов на мне держались только швы.

Я не жалел сил и времени ради процветания фирмы, но всего не успевал сделать. А супруги Гамберг будто только для того и существовали, чтобы следить за моими промахами и разрывать меня на части.

— Мальчик, чтоб ты исдох, где моя корзина? — кричала из квартиры Елизавета Карловна.

— Владимир, почему опять дымит печь? — надрывался в магазине хозяин.

— Боже мой, он таки сведет нас всех с ума! — вплетала свой голос и хозяйская теща. — Подумайте, он забросал дровами девочкин горшочек!

Но это было еще ничего, — в полутемной комнате, в лабиринтах между ящиками, меня поджидал дог. Этот не рычал, не гавкал, а тихой сапой хватал за ягодицы.

Кадо как бы венчал пирамиду фармацевтических испытаний.

И что странно, я не мог пожаловаться на него даже в молитвах господу богу.

Пес был из великанов, а рубцов и обрезков отпускалось хозяйкой микроскопически мало, отчего он постоянно голодал. А с моим появлением собачий паек еще сократился, так как лучшие куски я вылавливал и съедал при варке.


Дог был умен, все видел и все понимал. Вначале, когда я варил, он не сводил с меня тоскующих собачьих глаз, либо жалобно взвизгивал, а потом видя, что его мольбы не помогают, пустил в дело зубы. Но хватал, как я теперь думаю, не всерьез, только для острастки, иначе я не смог бы нести этот крест страданий четыре месяца, несмотря на все мое долготерпение. И когда пес укусил меня по-настоящему, до крови, я не выдержал. Дрожащими руками открыл шкафчик для ядов, схватил пузырек стрихнина и высыпал содержимое в собачью чашку. Дог, не дожидаясь супа, ткнул носом в порошок. Все было кончено. Повертев мордой, он заскулил, как скулят собаки перед смертельной опасностью. И все мое озлобление прошло в один миг.

— Прости, Кадо, но я тоже не камень и тоже хочу есть, — сказал я, смахивая непрошенные слезы.

Пес понимающе посмотрел на меня и полез умирать под ящики.

Я сунул руки в рукава куртки и подался к выходу.

Так я снова оказался на улице, не смея показаться домой. «Что делать? — думал я с отчаянием, — как уйти от самого себя?» Отправился на вокзал с тайной надеждой проникнуть в вагон, чтобы поезд унес из заколдованного круга.

Появился я в родном поселке только через год. Гамбергов здесь уже не было. Из расспросов узнаю, к своему удивлению, что пес и не думал издыхать. В спешке я схватил тогда не стрихнин, а кокаин, не причинивший вреда собаке.



В поисках места под солнцем я обрел на этот раз пристанище под крышей провинциальной типографии, печатавшей местную газету. Меня приняли учеником наборщика. Наборное дело давалось мне очень легко, в какие-нибудь два-три месяца я научился довольно быстро разбирать и набирать газетные тексты. Метранпаж, верставший газету, приметил мою подвижность и выпросил себе в помощники — набирать заголовки, править корректуру.

Работа была живая, вполне отвечала моему темпераменту, и я настроился закрепиться в полиграфии. Увы, судьба-злодейка была неистощима на каверзы.

Однажды, в связи с очередными прениями в Городской думе по поводу постройки водопровода, редактор прислал в срочный набор написанную им передовую и отчет о заседании. Набор поступил поздно, когда газета была уже сверстана и наборщики разошлись по домам. Новый материал пришлось набирать нам с метранпажем за особую аккордную плату. Сам он взял передовую, а мне вручил отчет.

За версткой газеты мы оба порядочно устали, делали новую работу без особого подъема, автоматически и совершенно молча. Только метранпаж, удивленный очередным редакторским словоблудием, дважды и громко воскликнул:

— А редактор-то у нас —дурак!

Газет я тогда не читал, если не считать отдельных заметок в хронике происшествий, но о редакторской глупости слыхал не раз. Редактор придерживался крайне правых убеждений, причины всех бед искал в самом народе, в революции. Наборщики говорили и, возможно, не преувеличивали, что в одной передовой, не увидевшей света, он потребовал послать одну половину земного населения на каторгу, а другую — отдать под надзор полиции.

Меня это по-мальчишески мало интересовало. Дурак тaк дурак, мне-то что! Почему редактору не быть дураком:

Но на этот раз восклицание метранпажа колом засело моей голове.

— А редактор-то у нас — дурак, — напевал я про себя, набирая. — В очках и дурак. Ей-богу, дурак!

Печатники, заинтересованные в том, чтобы мы поскорее спустили полосы газеты в машину, то и дело забегали к нам, справлялись, подгоняли. Да нам и самим хотелось поскорее развязаться с газетой. Поэтому весь новый набор мы сразу заверстали в готовую полосу, с полосы и тиснули оттиски для корректуры.

Когда это сделали, метранпаж говорит мне:

— Володя, я, пожалуй, пойду, ты и один управишься.

— Идите, Захар Петрович, отдыхайте, все будет в порядке.

И он ушел. А минут через двадцать слышу вопль из корректорской:

— Володька, сукин сын!

Я туда.

— Тебе что — жизнь надоела? — встретил меня встревоженный корректор. — Что это? — и он ткнул пальцем в место, обведенное пером.


Я ахнул. Между абзацами отчета торчала строка: «А редактор-то у нас—дурак!» Подхватив корректуру, я без единого звука бросился к таллеру. Быстро выключил строку и сунул ее в одну из лежавших на таллере верстаток. Было острое желание схватить строку в горсть, запустить под потолок, но в наборной возилась уборщица. Оставив верстатку, я стал править корректуру. Правил и обеспокоенно думал:

— Скажет или не скажет корректор о строке хозяину? Выгонят или не выгонят меня за это из типографии?

Чтобы задобрить корректора, отпустить его пораньше, правил на этот раз с исключительной тщательностью и достиг цели: в новом оттиске он не нашел ни одной ошибки.

— Молодец, сопливец, — похвалил меня корректор. — Так, говоришь, дурак?

— Не знаю, Павел Семенович, откуда она взялась, — смущенно сказал я.

— Значит, сама набралась... Ладно, уничтожь на всякий случай первый оттиск.

Я облегченно вздохнул. Вскоре печатники спустили и эту, последнюю полосу. По установленному распорядку, я должен был дождаться первых оттисков газеты после приправки полос в машине. Ждать предстояло не меньше часа, а глаза уже слипались. Я решил прилечь и подремать на таллере. Подстелил кацавей, вытянулся и тотчас же уснул.

Спал крепко, без сновидений, как может спать здоровый еще, но уставший подросток. Не чувствовал даже, как меня тормошили.

— Да проснись ты, дьяволенок!

Я открыл глаза. Будили печатники:

— Выручай, Володча, полосу рассыпали.

Мне так не хотелось расставаться с таллером.

— Черти, не могли уж...

— Да вот слепой угол зацепил!...

Схватив спросонья верстатку и шило, я помчался к машине.

Нижний угол полосы с отчетом о заседании оказался примятым.

Строк тридцать надо было выбирать и переверстывать. Набор был тогда ручной, поставить выбранные строки в машине было некуда.

— Принесите еще верстатку.

Накладчик бросился в наборную.

Первую верстатку с выбранными строками я отставил на смежную полосу, а в руки взял другую, доставленную накладчиком. Делал все это автоматически, веки слипались, голова казалась чугунной. Только этим и могу объяснить теперь все случившееся в ту ночь.

Было часов десять утра, когда в убогой лачуге на окраине, где мы, мальчишки, квартировали, появился редакционный курьер.

— Который тут из вас Володька?

— А вон спит на койке!

Он приблизился ко мне, взял за шиворот и бесцеремонно тряхнул.

— Молодой человек, пожалуйте бриться! — и потащил меня вон.

Свежий воздух быстро привел меня в себя.

— Зачем я понадобился, дяденька?

— Там узнаешь,— многозначительно сказал он.

«Мама моя, корректор выдал! — подумал я, леденея от страха. — Не пуститься ли мне сейчас же в спасительное бегство?»

Но курьер крепко держал под локоть.

Мы были еще на порядочном расстоянии от центра, когда навстречу из переулка вылетел мальчишка-газетчик.

— Купите, дядя, газету, очень сегодня интересная! — и полушопотом, захлебываясь, доба вил: — Редактор самого себя дураком обзывает.

Я выхватил газету, впился глазами в последнюю колонку на переверстанной полосе. Между абзацами отчета совершенно ясно читалось: «А редактор-то у нас — дурак!»


Я собрал все свои силы, рванулся и полетел по направлению к вокзалу. Курьер и газетчик пустились вдогонку. Мальчишка не переставал орать на всю улицу:

— Пятак-то, пятак отдай!

Увы, он не получил за газету пятака, курьер не доставил меня в редакцию. У меня были крепкие ноги. А через пару часов я трясся в товарном вагоне и под грохот колес спрашивал самого господа-бога:

— За что же, за что ты меня так наказываешь?



Уже полгода я подвизался на брадобрейном поприще.

Хозяин крохотной мастерской, Иван Алексеевич, был вечным холостяком, ревностным поклонником графина, а сверх этого либеральствующим философом-самоучкой.

— Весь род людской все равно не перестрижешь, — говаривал он, когда в ящике стола набиралось несколько медяков на водку. Он брал их и спешно отбывал в ближайший трактир.

Возвращался оттуда навеселе и обязательно поучал:

— Бессемейность, Владимир, в наш проклятый век есть единственная основа личной свободы. А личная свобода с вольным трудом вкупе сохраняют в человеке его доброту и общительность. Исповедуй сие, и ты со временем обретешь рай в любом трактире.

В его отсутствие мне предоставлялось делать все, что могу и что хочу. И я истово исповедовал в эти часы веру в «вольный» труд, но не столько во имя обещанного рая, сколько ради текущих нужд. Хозяин меня не бил, но и не платил ни гроша. А желудок есть желудок, он даже у верующих в возвышенные идеалы два-три раза в день предъявляет свои требования.

У меня был один выход из положения — выскакивать на крыльцо и громко зазывать простаков-клиентов. 

— Только у нас и нигде больше! — надрывался я до хрипоты. — Стрижка за пятак под американскую машинку. Школьникам дополнительная скидка!

Мальчишки, побуждаемые экономическими соображениями, клевали на мою удочку. За три копейки с головы я бойко выдирал тупым инструментом непокорные ребячьи вихры.

Оболванив так двух-трех клиентов, я мгновенно добрел, забегал за кривым соседским мальчиком, и мы мчались в обжорный ряд предаваться чревоугодию.

Я верил тогда, что безжалостная судьба наконец-то улыбнулась мне, и ничего большего не желал.

Увы, ничто не вечно на земле. Моя карьера на этом поприще оборвалась еще неожиданнее.

Произошло это в слякотный осенний день. Не меньше часа я зазывал с крылечка, но все было тщетно. Мальчишек на улице не было, а немногие взрослые прохожие, зябко кутаясь, даже не оборачивались на мои зазывания. В продрогшую от слякоти и неудачи грудь впервые вползало сомнение в истинной благодетельности «вольного» труда.

Я готовился уже уйти в свой угол за печкой с пустым, как порожняя бочка, желудком, но в последнюю минуту фортуна сжалилась.

— Под горшок можешь? — донесся с козел проезжавшей мимо извозчичьей пролетки басовитый голос.

— Еще бы, все низовские извозчики стригутся у меня! — отважно сочинил я, так как никогда до этого не имел дела с горшком.

— А берешь сколько?

— Семь копеек.

Извозчик приподнял правую возжу.

— Ладно, за пятак отделаю! — поспешил я сбавить цену.

Он слез с облучка.


Извозчики стриглись под горшок не ради устаревшей моды, а с практической целью уберечь затылок от холода. В нашем городке таких клиентов было меньше, чем парикмахерских, но каждая «фирма», в том числе и наша, обязательно держала за лоханью три-четыре горшка разных размеров.

Я нахлобучил горшок на голову бородача, от чего он стал походить на митрополита.

Вначале все шло хорошо, но когда я снял горшок, одна сторона показалась мне короче другой. Профессиональное самолюбие не позволяло выпустить явный брак, и я, храбро занеся ножницы, стал подравнивать наглаз. Выравнивал-выравнивал и незаметно для себя снял волос больше, чем следовало; теперь эта сторона стала короче противоположной. Досадуя на себя, я перенес ножницы и начал резать с другого бока. Здесь стриг уже осторожнее и достиг цели — стороны сравнялись. Только затылок, отстав на добрый вершок, клочковато свисал на заскорузлую шею бараньим курдюком. В таком виде выпустить клиента вовсе нельзя было. Заношу снова ножницы и запускаю их в затылочную поросль.

Не успел, однако, сделать трех-четырех размашистых стрижков, извозчик, почуявший холодок на затылке, занес вдруг руку назад и сразу же нащупал оголенную плешину на самом уязвимом для холода месте.

От богатырской затрещины я отлетел в темный угол. Там, срикошетив от стены, плюхнулся в переполненную лохань. Осатаневшему клиенту и это показалось недостаточным, он схватил меня ручищей за вихры, наддал несколько подзатыльников, а затем нахлобучил горшок на мою голову до самых плеч. Ободранные горшком уши больно саднили, глаза ничего не видели, воздуха нехватало. Пробовал снять горшок руками, но он не поддался моим усилиям. Тогда я наощупь составил оба кресла спинками друг к другу, зацепился краями горшка о спинки и, приподнявшись на руках, с силой упал на пол.

Извозчика в мастерской не было.

В великом расстройстве я оглянулся — и обомлел. Из зеркала на меня глядело чудовище, все выпуклости лица: уши, нос, скулы — были ободраны и кровоточили.

Но что еще страшнее — на столе не было хозяйских инструментов.

Решение пришло мигом. Схватив карандаш, я торопливо написал: «Иван Алексеевич, дяденька, ей-богу я ничего не крал, а все это вольный труд, чтоб его черти взяли. Больше не приду. Прощайте!»




Мне дважды повезло; пинок кондукторского валика пришелся пониже поясницы, никакой боли от удара я не почувствовал и ткнулся носом, летя с высокой подножки, не в твердь перрона, а в рыхлую кучу только что собранного с настила снега.

Пока выбирался и отплевывался, поезд успел отойти, я не успел запустить комком снега в кондуктора.

Зато теперь можно было оглянуться вокруг, определить, на какой точке земного шара я вынужденно приземлился.

Привычный, обжитый мир стелился перед моим взором во всем суровом великолепии. На север волнистыми грядами уходили гладкие, степные горы с оголенными от снега крутизнами, на юге в морозном мареве маячили поросшие скалы отрога, а между ними слепила глаза залитая солнцем белоснежная пойма реки. В центре равнины торчали полузанесенные казачьи избы и стандартные домики железнодорожного поселка.

Будь это летом, я облегченно вздохнул бы и пристроился бы тут же, под заборчиком, досыпать сон, прерванный кондуктором. Но на дворе свирепствовал забайкальский декабрь, последний день рождества, а на мне, как на вешалке, висела широкая, но короткая дамская жакетка с высокими, вздувшимися на плечах рукавами. Нужно было искать какое-нибудь убежище, чтобы дождаться следующего поезда и попытаться уехать в родные места без новых остановок.

Ноги, обутые в рваные шевровые башмаки с чужой ноги, бойко понесли меня к вокзалу; я открыл дверь и вошел в зал третьего класса. Ожидающих поезда было немного. Разомлев в тепле, они дремали в самых разнообразных позах. Мое появление вначале прошло незамеченным. Я деловито огляделся, подыскивая укромное местечко. В этот момент дремавший с краю благообразный старичок открыл один глаз и, не меняя положения склоненной на грудь головы, тревожно прошептал:

— Господа, ревизор пожаловал!

Пассажиры, как по команде, вскидывают головы, хватаются за свои сундучки. Они молчат, но в широко открытых глазах я читаю: «Принесли тебя черти, мазурика!»

Делаю оскорбленное лицо и лезу под стол. Над столом шуршит шопот:

— И куда смотрит полиция?

— Полиция! Полиция испокон заодно с ними.

Мне до боли хочется крикнуть им, сытым, в лицо что-нибудь злое, вызывающее, но я молча глотаю слезы. Что я? Голодный заяц, а они пассажиры с билетами, закон и сила всегда будут на их стороне.

К счастью, шопот смолкает, чья-то голова снова падает на стол.

Успокоившись, я свертываюсь калачом, рука предательски лезет за пазуху, нащупывает там пирожок с печонкой, купленный на последний пятак. Едва сдерживаюсь, чтобы не съесть его сейчас же, на середине еще долгого пути.

Во сне время летит быстрее, заставляю себя заснуть, но только начинаю дремать, за дверью раздается малиновый звон жандармских шпор, и я сжимаюсь в комок.

Жандарм, гулко хлопнув дверью, проходит через зал в телеграф.

«Не выдали», — уже с благодарностью думаю о пассажирах и снова смыкаю веки.

Чья-то нога дотрагивается до меня; это, должно быть, старик проверяет, здесь ли еще я.

— Тут, дедушка, тут, — шепчу про себя и легонько похлопываю по валенку.

Нога отодвигается.


Проходят спокойные минуты, но вот двери телеграфа снова открывают, и по залу опять звенят шпоры. Шаги удаляются, жандарм уже берется за ручку входной двери, сейчас он исчезнет.

— Господин ундер, а под столом проезжий иностранец приютился! — раздается вдруг слащавый старческий голос.

— Где такой? — спрашивает жандарм, направляясь к столу. — А ну, вылазь.

Я лезу еще дальше под диван.

— Вылазить приказано! — кричит он и тянет меня за ногу на середину помещения. — Откуда, ваше сиятельство, появиться изволили?

— С поезда...

— К кому здесь?

— Без билета ехал, вытолкнули...

— И не извинились... Пшел!

Схватив за воротник, он потащил меня к выходу в поселок.

Крыльцо с этой стороны высокое, на жандарме сияют кожаные сапоги, и сугроба впереди не предвидится. Решаю проявить самодеятельность — сразу же за дверью рвусь изо всех сил в сторону и, спрыгнув, пускаюсь наутек.

— Чтоб твоего духу здесь не было! — напутствовал жандарм.

На дворе уже смеркалось. Мороз к ночи становился еще злее. Я остановился, перевел дыхание, а потом не спеша побрел вдоль привокзальных построек в сторону депо, надеясь там найти приют на ночь. Но у водогрейки, вспомнив про пирог, захотел съесть его с кипяточком. В кармане у меня лежала плоская банка из-под какао «Гала-Петер», заменявшая в дороге кружку. Увы, в какую сторону я не крутил наружные краны, вода не появлялась. А высокое окно водогрейки светилось: водогрейщик, по-видимому, был на месте. Иду за угол, чтобы через дверь попросить кипятку. Но не успел завернуть, как дверь от сильного удара распахнулась настежь. На пороге появился усатый верзила с ведрами горячей воды. Это был Скаредный, кипятивший воду не столько для пассажиров, сколько для супруги, день и ночь стиравшей на холостых начальников.


Пока он удалялся, в моей голове созрел заманчивый план переночевать в водогрейке. Нужно было только проникнуть и выждать, притаившись, пока он уйдет домой совсем. Я знал, что ночью водогрейщики не работают, оставляя водогрейки под замком. Вхожу. Водогрейка просторная, с двумя распростершимися печами. Сверху в каждую печь вмазан котел, прикрытый конусообразным колпаком из жести. По бокам печей — аккуратно выложенные поленницы колотых дров. Между поленницами и стенами водогрейки зияли широкие щели, оставленные для того, чтобы дрова подсыхали и с этой стороны. Я попробовал сунуться плечом в щель — с некоторым трудом при моей худобе туда можно было протиснуться. Но это я мог проделать в самую последнюю минуту, заслышав шаги водогрейщика. Пока же имело смысл присесть у печки, нацедить воды и разделаться с пирогом. Его хватило мне на два укуса, зато в кипятке недостатка не было. Отхлебывая, я чувствовал, как приятная истома растекается с теплом по всему телу. Будь еще хлеб, ничего большего на эту ночь я не желал бы.

Звон ведер и шаги Скаредного раздались за порогом внезапно, я едва успел скрыться в щели, как он появился на пороге.

Обстоятельно высморкавшись, водогрейщик принялся за наведение последнего порядка, снял с поленницы заготовленные лучины, аккуратно разложил их по бровкам печей, затем взял метлу и слегка подмахнул пол. Больше занятий, повидимому, не нашлось, и он потянулся к высокому подоконнику за огромным замком.

— Сейчас уйдет! — ликовал я за поленницей.

Погасив лампу, он вышел и наложил замок снаружи. Я тотчас же вылез из тесного убежища.

Теперь-то я почувствовал себя королем. Чтобы не терять времени, отхлебнул еще полбанки кипяточку и полез на левую печь — она показалась мне теплее. Влез и разочарованно свистнул. Котел и колпак, имея в диаметре около метра, занимали всю поверхность печи, ширина бровок не превышала одного кирпича. Устроиться тут не было никакой возможности. Лечь на колпак я тоже не мог: слишком крут был его конус. Устраиваться на полу или на поленнице было рискованно- стены водогрейки, как я убедился, сидя в щели, плохо держали тепло. Оседлав колпак, стал размышлять, как лучше выйти из положения. И счастливая мысль пришла мне в голову. Я снял колпак, перевернул конусом вниз, да так и опустил в котел. Получилось нечто похожее на гигантскую воронку. Я спустился в нее и свернулся калачиком.

Настали блаженные минуты. Вода хорошо прогревала жесть, тело жадно впитывало обретенное тепло. Был один недостаток у моей постели: при малейшем движении жесть издавала хватающие за душу звуки, — но с этим неудобством приходилось мириться.

И я сразу заснул, заснул безмятежно, сладким сном святой невинности. Снились мне теплый весенний день, родные места, ловля крупных карасей на Мирсановском озере. На большую волосяную лесу подсек будто бы неимоверно огромную рыбину. Она безропотно дала подвести себя к берегу, но едва я ухватился за жабры, рванулась, опрокинула меня на плавающую кочку и понесла вместе с кочкой на середину озера. Я лежал, боясь шелохнуться, кочка еле держалась на поверхности, а озеро славилось большой глубиной. Вначале мне даже приятно было ощущать теплое проникновение воды под бок, но вот откуда-то сверху пахнуло холодным ветерком, и по мне пробежали ознобом мурашки. Я вдавился в воду еще глубже, однако теплее не стало, воздух тысячами игл проникал под кожу. Тут я проснулся. Мой правый бок плавал в воде, просочившейся в воронку.

Вода еще теперь была теплой, зато воздух в водогрейке заметно остыл.

Что-то следовало предпринять.

Раньше всего надо было подумать о жакетке. Я решил выжимать и сушить ее в самом котле, с этой целью открыл выходной кран. Вода тяжелой струей упала на деревянный пол и, журча, побежала в поисках выхода. Когда ее не осталось на дне, я вскочил в котел и стал неистово топтать жакетку. Жакетка вскоре перестала хлюпать. Остальная влага, думал я, подвергаясь закону земного притяжения, осядет сама на дно котла, а что останется в слое ваты, это высушат чугунные стенки. Но куда деваться теперь самому? Да туда же. Надо только снять с бочки деревянную крышку и бросить ее в котел, поверх жакетки. Неожиданно я устроился с комфортом, — лежать на деревянном круге было куда удобнее, чем в воронке. Мало этого: жестяным колпаком я мог теперь отгородиться от наружного воздуха.

На этот раз я спал без сновидений и так крепко, что не слышал утреннего появления Скаредного в водогрейке. А он пришел не один — с приятелем, чтобы здесь, втайне от зорких супруг, распить по первому утреннему шкалику. В щелку, оставленную для воздуха, я отлично видел могучую спину Скаредного и добродушное, бородатое лицо Александра Ивановича, рассыльного телеграфа. Он был заядлым рыболовом, знал много удивительных историй, одну из которых и досказывал сейчас водогрейщику. Скаредный слушал нехотя, он был чужд всего непрактичного, в этом мире интересовался только двумя вещами: крепкой водкой и собачьими шкурами, которыми промышлял по совместительству.

— Сущая ерунда — эти рыболовли, Иваныч! Какой в них прок? То ли дело, скажем, приблудную лайку ободрать да сапоги сшить. Тепла сколько, и износу не знает...

Я плохо слышал их, свои мысли встревоженным роем носились в голове:

«Как уйти? Хорошо, если водогрейщик отлучится. А если не отлучится?»

На этот раз моя голова отказывалась родить что-нибудь приемлемое.

— Ну, всё, — вдруг оборвал разговор Скаредный. — Делу время, потехе час. Пора воду в котлы наливать.

Я обомлел.

— А умную штуку изобразили! — тут он похлопал по загогулине подвижного крана. — Ведрами, бывалыча, льешь-льешь, а теперь подвел и готово, — и он повел конец крана в мою сторону.

Ждать больше нельзя было. Ухватив за полу жакетку, я отбросил колпак и вскочил на ноги.

Появись тут сам дьявол, он не произвел бы такого впечатления. Водогрейщик, ахнув, рухнул на пол у поленницы. Побелевший Александр Иванович отпрянул к порогу. Я тоже растерялся, пути отступления оказались отрезанными.

Пауза, поглотившая какое-то мгновенье, казалась мне вечностью.

—Ты кто,—чорт или просто жулик? — пролепетал, заикаясь, Скаредный.

— Не-е, дяденька, я не жулик, я...

— Ты как сюда попал? — строго спросил Александр Иваныч.

— А я вчера еще, замерз...

— Слезай,—приказал бородач.

Я покорно полез: оправившийся водогрейщик схватил меня за ногу и с силой бросил на пол.

— Три шкуры сдеру и чучело сделаю! — заорал он и потянулся рукой за поленом.

Александр Иваныч бросился между нами, отнял меня и вытолкнул за дверь. Я пустился прочь со всех ног.

— Постой, оголец! — донесся его окрик, когда я уже был далеко.

Не знаю, почему, но я остановился и подождал.

— Ты откуда, парень?

Я торопливо выложил последние страницы своей биографии. Рассказал, как в городе работал у слесаря в мастерской, как его внезапно арестовали.

— Теперь еду домой, а там и без меня трудно.

— В слесарной? А ну-ка покажи руки, — он внимательно оглядел мои пальцы. — Похоже, не врешь... А воровством не занимался?

— Побожусь, чем хотите, дяденька, не занимался!

— Дома что делать будешь?

— Не знаю, может, опять пойду в деревню наниматься.

Он подумал что-то, снова пристально поглядел на меня.

— На сапожника учиться не хочешь?

— Да мне теперь все равно, только бы кормили...

— Давай попробуем, — повел меня через дорогу к большому красному дому с вывеской: «Центральный телеграф».

Из тамбура мы попали в полутемную прихожую, перегороженную шкафами. За шкафами размещалось несложное хозяйство рассыльных: небольшой стол, на нем лампы, у стены узкий диванчик, над ним на гвозде брезентовый плащ.

— Садись, — приглашает хозяин и достает из ящика стола бутерброд, завернутый в телеграфные бланки. — Ешь.

Я не отказываюсь.

— Я кроме службы сапожничаю, на жалованье-то не шибко разживешься. Сказать, что с работой не справляюсь, нельзя: нашего брата развелось за войну много, а товару мало. .. Но ничего, могу и тебя к делу приучить, вдвоем будет веселее... только тут надо с подходцем. .. У меня, вишь ты, жена есть, Настя... От природы-то она женщина добрая, но хворая, а все хворые бабы сварливые... Сразу привести тебя нельзя, ощерится. Ты пока сиди тут или спи, а я сбегаю ее потоньше обломаю, как обломаю, — тут же за тобой явлюсь... Ладно?

— Ладно, — соглашаюсь я на все. Он мне нравится, человек, видать, бесхитростный, добрый.

— Скучно станет, — бери ерш и протирай стекла... Ну, господи благослови, — и он исчезает почти на два часа.

Настя встречает супруга, появившегося в необычное время, настороженно

— Хватил, видать?

— И запаха не чуял! Сказал кончено, — значит, кончено. .. — глаза, однако, отводит в сторону.

Некоторое время проходит в молчании.

Опорожнив половину сковороды картошки, Александр Ивановыч достает кисет и опять вздыхает.

— Хорошо вот, когда в квартире тепло и на столе есть. Сидишь, нежишься, а где-нибудь в это время сирота замерзает...

Настя, великолепно изучившая характер мужа, знает, что это — только предисловие к какому-то новому посягательству.

— Мда-а ... — вздыхает он в третий раз и неожиданно декламирует:

Вечер был, сверкали звезды,
На дворе мороз трещал.
Шел по улице малютка,
Посинел и весь дрожал...

Святая истина.

Александр Иваныч, скосив глаза на окно, долго скребет затылок, а потом как из ружья выпаливает:

— Я ребенка на путях нашел.

Настя хватается за край плиты, вот-вот упадет.

— Иду, понимаешь, по путям после поезда, а в сугробе дитя ворочается. Заморенный такой, лет пяти-шести и очень на покойного Васю похож... Спрашиваю: «Откуда ты, малец?» А он плачет, заливается, да... Из поезда, говорит, за безбилетный проезд выбросили...

— С пяти-то лет билет! — восклицает жена.

— Вот, поди, потребовали, — убежденно произносит он. Однако чувствует, что перехватил, и спешит внести поправку: — Может, ему и все восемь, по виду говорю... И опять, понимаешь, заливается... Отряхнул его, о родителях расспрашиваю... Нету, говорит, круглым сиротой родился... Как в песне, ей-богу... Спорожден и заброшен малым дитячкой я... Замерзнет, думаю, невинная душа. Беру на руки, а он и головку мне на плечо роняет...

Настя верит и не верит. В душе ей даже хочется верить, чтобы так было, очень уж жалобно получается, но ведь он и приврет — недорого возьмет, тем паче когда выпивши.

— Ну и что... куда девал? — спрашивает она и сверлит его недоверчивым взглядом.

— В дежурке сидит, решение судьбы ждет, — снова и уже наповал разит он ее.

Настя, не зная, как отнестись к новости, прибегает к испытанному женскому средству, хватает ухват.

— Ты где нализался, варнак?

Александр Иваныч делает обиженное лицо, в глазах его появляются одновременно и скорбь и горечь.

— Вот всегда у нас так... Выпьет — не выпьет человек, а уж нализался. А ежели и выпил? Сегодня, слава богу, не страстная суббота. И как не выпить, когда на душе ночь!

Будь Вася жив, разве думал бы о проклятой...

Ухват гулко падает на пол. Настя тычется лицом в уголки платка.

«Не врет»,— думает она, и ей становится жалко всех сразу: и мужа, и себя, и чужого ребенка.

— Походит, говоришь?

— Вылитый! — рубит он.

Настя, не спеша подымает ухват, зачем-то открывает печку, ей трудно решиться, хотя она давно дала богу слово взять чужого ребенка.

Александр Иваныч терпеливо ждет.

— Ну, ладно, — решает наконец она. — Неси. Если небольшой, да похож, приму.

Александр Иваныч срывается, будто его подбрасывает на пружинах.

— Через десять минут представлю!

В дежурку он прибегает как раз в тот момент, когда я запахиваю и повязываю шнурком жакетку, чтобы отдать концы. Пока он отсутствовал, со мною стряслась очередная беда, подвела чрезмерная старательность: вычищенные дважды и до блеска стекла я взялся протирать в третий риз и нечаянно кокнул самое большое об угол стола.

— Все улажено! — весело огласил он результаты похода. — Сейчас отправимся... А ты что такой бледный?

— Ничего, — мямлю я, задвигая ногой осколки под диван.

Движение не ускользает от него. Метнув взглядом по столу, он хмурится.

— Как разбил?

— Нечаянно, хотел еще раз протереть.

— Плохо, придется итти на склад, кляньчить... Ну да слезами делу не поможешь... Айда!

Мне сразу становится легко. Сколько доброты в этом человеке!

По дороге, вместо того чтобы инструктировать меня о линии поведения перед Настей, он вдохновенно рисует заманчивые перспективы.

— Лениться не будешь, — скоро сапожником сделаю... на худой конец кусок хлеба. А в ночные смены в аппаратную брать буду, авось в трясучий департамент дойдешь. .. И в любительский кружок втяну, сначала афишки расклеивать, за водкой нам, артистам, бегать, а там и участвовать станешь. Я ведь тоже, брат, выступаю. Когда водки не жалеют, пьяных стариков натурально изображаю... Жаль, пьес с такими ролями мало пишут.

Только у порога он вспомнил о моем возрасте. Хлопнул меня по плечу и шепнул:

— Пригнись: она больших не любит.

Я втянул голову в плечи, сколько мог подогнул колени, но скрыть свои четырнадцать лет не сумел.

Настя, взглянув на меня, сразу расстроилась.

— А это «дитячко» не из тюрьмы сбежало?

Александр Иваныч виновато запустил пятенную под шапку, удивленно смотрит на меня, будто хочет сказать: «На глазах парень вырос».

— Взял бы на ручки, а я погляжу, как он головку уронит...

Мой покровитель не знал, что делать.

— А уж до чего похож, даже удивительно! — издевалась она подбоченясь. — Вылитый громила, что в прошлом году старуху за трешку ограбил.

Не найдя больше, что сказать, она хлопнула дверью и скрылась в горнице.

Александр Иваныч подает мне ободряющие знаки и следует за супругой.

Голоса за дверью то падали до шопота, то возвышались до рева. Когда кричали, я улавливал отдельные реплики.

— Чем больше, тем лучше, — детские болезни не пристанут,—убеждал он.

— Мало оберет: самих еще прирежет, — протестовала она.

Я слушал и думал: «Видно, не судьба мне стать сапожником и артистом, надо удирать».

Но тут мой взор упал на сковородку с подрумянившейся картошкой, и мысли несколько изменили свое течение: «А не лучше ли сначала пообедать, а потом удрать?»

Но вот в перебранку за дверью вплетаются новые звуки, похожие на хлопки в ладоши. Почти в ту же секунду в кухню выкатывается всклокоченный Александр Иваныч.

— Расходилась баба... Но это ничего, после этого она мягче теста. Раздевайся.

— Нет, Александр Иваныч, я лучше уйду. Зачем вам из-за меня ссориться.

— Раздевайся! — и он сам стаскивает с меня жакетку. — Садись к столу.

Обедали мы вдвоем, Настя не показывалась.

— Теперь будет совестью мучиться, — шопотом сообщал он. —Стыдно станет, что на тебя накрикнула. Это к лучшему, в жизни все к лучшему.

После обеда он собрался на службу.

— А ты похозяйничай тут, Володя. Ей нельзя тяжести подымать, а меня она жалеет... принеси ей пару ведер воды, дров наколи. Дальше-то я сам все буду делать, а сегодня ты принеси, чтобы отмякла...

Я с охотой взялся за несложные дела. Наносил полный боченок воды, нарубил дров, аккуратно выложил их в клетку у плиты, подмел пол, даже навел порядок на верстаке. Потом взял лежащую на окне книгу и уселся читать.

Настя появилась на кухне какая-то новая, притихшая. Оглядев быстро кухню, завозилась с самоваром. Я вскочил на приступок и достал с печки лучины.

— Ты где так оборвался?

— В Чите у слесаря без жалованья учился.

— Сбежал?

— Нет, его арестовали.

Помолчав, она опять вдруг спросила:

— А вши есть?

Я покраснел.

— В вагоне набрался.

Настя тут же ушла в комнату, а через минуту вынесла мне пару белья, мыло и пятак.

— Иди хорошенько вымойся, нынче мужская баня, а пятак отдашь банщику: он стрижет под машинку. Оттуда забеги к Александру Иванычу, чтобы ужинать не опаздывал.

Я уже был искушен в людских делах — понял поручение забежать, как ее желание успокоить мужа, через меня извиниться перед ним, и со всех ног бросился на телеграф обрадовать бородача.

Он готовился в большой обход с депешами. Посмотрел на меня с тревогой.

— Удрал?

— Нет, в баню!—выпалил я. — Пятак на стрижку выдала, а вам наказывала не опаздывать к ужину.

—Белье дала?

— Вот!

Добряк просиял, надернул мне на глаза шапку, хлопнул по спине.

— Приняла, чуешь!... Она, брат, только с утра бывает злая, а так добрая... Завтра же за верстак!

— Александр Иваныч, на телеграфе бы поучиться!

— Переговорю и об этом с начальством, а сейчас лети отмываться.

— Мчусь, Александр Иваныч, стрелой лечу, — и бросаюсь вон, подогреваемый надеждой на будущее.