Кто рекомендует нас в комсомол?

Как мы готовимся вступать в комсомол? Учим устав. Запоминаем даты: когда создан комсомол, за что награжден орденами. Листаем газеты — вдруг на бюро спросят о текущих событиях...

Заполняем анкету. Там есть такой пункт: «Кто рекомендует в комсомол...»

Я хочу рассказать о человеке, по рекомендации которого стали комсомольцами многие мальчишки и девчонки. Он рекомендовал в комсомол меня и моих товарищей. Потом других ребят, тех, что подросли вслед за нами.

Он сидел и устало, тяжело, не мигая, всматривался туда, где в мягкую, еще не успевшую слежаться землю, входила лопата.

На коленях — автомат. Руки машинально ощупывали сталь «шмайсера»: ствол, диск, спусковой крючок.

Ствол... диск... спусковой крючок...

Взгляд его как бы жил одной жизнью с руками: когда он смотрел на Петухова, рука притрагивалась к спусковому крючку.

Сидеть было неудобно. Затекли ноги. Сверху сыпал дождь. На непокрытую голову. На бурый от грязи и копоти пиджак.

Плащ-палатка лежала рядом. Можно было накинуть ее. Или отойти чуть в сторону — под старый дуб. Там было сухо.

Но тогда он не видел бы так отчетливо черный прямоугольник земли.

Волосы упали ему на лоб. Он поднял руку, чтобы поправить их. Петухов поспешно выпрямился, испуганно посмотрел на него, потом на автомат.

— Копай, — приказал Николай.

И опять смотрел, как из-под лопаты вылетают комья. Вначале земли было мало. Потом она выросла в холмик. Почти такой, как на кладбищах. Только здесь кладбища не было. Был парк. Старый, красивый. Весь изрезанный лунными дорожками. В сумерках они казались голубыми лентами: темнота ложилась неровно — ей легче было пробраться под густую крону деревьев, труднее — на аллеи. Ленты обрывались там, где над дорожками смыкались ветви. Вот по той, что пролегала мимо озера, Николай любил вечерами гулять с Ритой.

Они часто забредали сюда, в этот глухой уголок, к озерку, над которым когда-то бил фонтан. Фонтан испортился, и озерко затянулось ряской, кувшинками.

Гуляющих здесь почти не было. Никто не мешал говорить вполголоса, долго-долго смотреть в воду. Иногда навстречу попадались парнишка с девчонкой. Обычно, увидев их, парочка скрывалась в темноте.

Рита, заглядывая в глаза, смеялась.

— Боятся учителя... А какой ты учитель — ты сам мальчишка...

Однажды в этом же парке они встретили маму Риты. Он тогда тоже поспешно ушел в темноту. Испугался.

С тех пор Рита над ним и подшучивала.

Он и в самом деле тогда был похож на мальчишку. Ходил в ярких теннисках. Вечерами с азартом играл в волейбол. «Резал» левой, что особенно ценилось знатоками.

Его ученики вертелись здесь же. Болели. Орали:

— Бей!

А чтобы ясно было, кому бить, добавляли: «Ник-Ник!» Он понимал: кричать «Николай Николаевич!» — долго и как-то неспортивно. Поэтому и не обижался на несколько фамильярное
— Бей, Ник-Ник!

Старшеклассницы писали ему записки: «Уважаемый Николай Николаевич! Вы - мой самый любимый учитель. Конечно, Иван Андреевич преподает лучше Вас, но с тех пор, как я Вас увидела…» Записки - без подписей. Но он знал, кто пишет. Почерки ведь знакомые…

Тогда, до войны, ему казалось, что лунные дорожки старого парка ведут к счастью. А теперь рядом с ними растет и растет холмик земли, которую выбрасывает лопата Петухова.

Петухов рыл торопясь. На лице выступил пот. Он мешался с дождинками, стекал по щекам к резко очерченным пухлым губам. Петухов шевелил губами, слизывал капельки.

А рука Николая все тянулась к спусковому крючку.

Николай заставил ее оторваться от автомата. Достал папиросы. Но курить не стал. Изломал всю пачку.

— Дай передохнуть, — попросил Петухов. — Не могу быстро, отвык...

Николай промолчал, и Петухов положил лопату, выпрямился.

Он был в стареньком костюме. Ходил в нем еще до войны. Николай и Петухов жили тогда на одной улице. Часто встречались по утрам, когда шли на работу. Николай в школу, Петухов — в ветбольницу.

Петухов раскланивался издали, касаясь шляпы двумя пальцами. От того, довоенного Петухова в памяти у Николая остались только жест (два пальца к шляпе) и синий костюм. Именно в него пытался он влезть, когда Николай ногой выбил дверь его дома. При немцах он ходил в другом — в черном солидном сюртуке с жилеткой, какие носили преуспевающие бюргеры в Германии. Но слишком много людей запомнило его в этом сюртуке, и, готовясь бежать, он «менял кожу».

Петухов вдруг хрипло сказал:

— У меня трое детей останутся.

Николай поднял голову, внимательно посмотрел на него. Ничего не ответил. Петухов приободрился, попытался улыбнуться. Но вместо улыбки получилась гримаса. Жалкая, вымученная. Выдавливая из себя слова, он пробормотал:

— Отпусти меня... Ради детей отпусти... Клянусь...

— Не клянись напрасно...

Петухов тяжело грохнулся на колени, пополз по мокрой земле, пытаясь обхватить сапоги Николая. Тот отодвинулся. Петухов встал, тоскливо, протяжно вздохнул, взял лопату. Яма теперь была ему по пояс.

— Скоро? — спросил Николай.

— Скоро...

Николай придвинулся ближе к краю черного прямоугольника. Он чувствовал — еще немного, и нервы у него сдадут. Сказывались три последних страшных дня...

Три дня назад связная отряда рассказала ему, что произошло здесь, в парке. Потом был быстрый рейд. Но не сюда, к родному городку, куда рвалось сердце. На восток — навстречу наступающим частям Советской Армии. И уже вместе с ними отряд ударил по флангу фашистской дивизии и ворвался в город.

Трое суток Николай не спал.

Только один раз сказал командиру отряда:

— Не могу больше...
Командир подошел к носилкам, что несли мимо санитары, приподнял край шинели. Мальчишечьи глаза бездумно и стеклянно смотрели в небо, Павел Бондарчук... Не дошел до родной хаты метров пятьсот...

— Вот Павел действительно больше не может.

...Пашка был его учеником, а потом стал у него, комиссара отряда, адьютантом. Он тоже хорошо знал Петухова — в их маленьком городке все были знакомы друг с другом. О том, что случилось в парке, Пашка узнал раньше Николая. Связная рассказала. Нина — одноклассница Павла. На правах бывшего соученика Пашка выходил встречать ее к кромке леса. И первым в отряде узнавал все новости. Он сам провел ее к комиссару.

И пока Николай, стиснув виски руками, слушал Нину, Павел снял со стены его автомат, положил рядом на скамейку. Осмотрел запасные диски, гранаты. Стал у порога землянки. Мальчишка, в шестнадцать ставший солдатом, ждал, пока Николай встанет, возьмёт автомат и скажет: «Пошли…»

Николай молчал. Ушла Нина. А Николай все сидел неподвижно и пять минут, и десять, и тридцать.

Он думал о том, что опоздал всего на один день. Было уже решение командования переправить семью комиссара на партизанскую базу. Завтра та же Нина должна была вывести Риту из городка. Не успели. Всего один день...

Пашка подошел к нему и тихо, еще не веря, спросил:

— Вы не пойдете туда?..

— Ты же знаешь, — так же тихо ответил Николай, — есть приказ — на соединение...

— Ничего я не знаю. Кровь за кровь, вот что я знаю!

Мальчишки не было. Перед Николаем стоял мужчина. И он не мог понять, почему другой мужчина отказывается от мести. Пашка крикнул:

— Вы трус! Их там много, я знаю... Но я сам разнесу в клочья... Эх! И рванулся к выходу.

Николай схватил его за руку, резко повернул к себе:

— Партизан Бондарчук! Приказываю — от меня ни на шаг... Иначе буду считать дезертиром...

Пашка глотал слезы. Давился ими. Оттолкнул кружку с водой. И, как приговор, произнес:

— Я вам никогда этого не прощу...

Умер, так и не простив.

Петухов попросил:

— Дай папиросу...

Он опять отложил лопату и по-собачьи, снизу вверх, взглянул на Николая. Николай спросил:

— Сколько еще?

— Скоро...

Дождь все шел. Земля разбухала на глазах, размокала, превращаясь в жидкую черную кашу.

— Папиросу дай, — снова попросил Петухов и шагнул от края ямы к середине. Земля пружинисто прогнулась под его сапогом.

— Прочь! — вскочил Николай. И тяжело дыша, загоняя внутрь бешеный гнев, почти шепотом крикнул:

— Не смей... Не смей топтаться!

Не уберег он Пашку. В горячке, в сумятице прорыва на несколько минут потерял его из виду, а тот, увидев, что нет рядом комиссара, встал во весь рост, вскинул автомат, крикнул:

— Хлопцы! За...

И, не окончив, упал, срубленный пулеметной очередью. Но хлопцы уже встали. Они знали, за кого поднимал их в атаку Пашка. Многие тоже упали. Остальные дошли...

— ...Расстреляешь меня, да? — выпрашивал жизнь Петухов.

Николай очень устал. Он боялся, что сейчас, когда наступает самое страшное, он всадит всю обойму в жалкое, перекошенное гримасой страха лицо Петухова. Он отодвинул от себя автомат.

— Копай...

Темнело. Рваные тучи, тоже будто размытые дождем, ползли медленно, низко, почти цепляясь за верхушки могучих грабов. Ветер совсем стих, слышен был только шорох выбрасываемой Петуховым земли да перестук дождевых капель. Стало труднее смотреть туда, в черный прямоугольник.

Николай вдруг придвинулся ближе к краю ямы. Ему показалось, что лопата Петухова вывернула вместе с землей голубую ткань. Он всмотрелся, до боли напрягая зрение. Петухов в нерешительности остановился, потом осторожно тронул лопатой голубой лоскут. Рита очень любила нарядное платье из голубого крепдешина. Надевала его на все школьные и семейнные торжества. И видно, сюда пришла тоже в нем...

— Вылезай, — приказал Николай Петухову.

Тот, неловко цепляясь за края, обрушивая комья, выбрался из ямы.

Николай разгребал землю руками. Осторожно разгребал, будто боялся сделать больно Рите. Руки ощупали лицо, руку... И еще одну руку — маленькую, зажавшую в кулачок кусочек маминого платья. Рита, падая, успела прикрыть собой Лялю. Ляля погибла не от пули, она задохнулась под пластом земли. Материнская любовь только продлила ее мучения.

Их предал вот этот, вспотевший от страха Петухов.

Несколько месяцев прятали Риту и Лялю жители городка. В подвалах. На чердаках. Ночами переводили из дома в дом. Немцы знали, что Рита вместе с дочерью скрывается в городе. В гестапо на нее завели «дело»: бывшая учительница, жена комиссара партизанского отряда... На площади вывесили объявление — будет расстрелян каждый, кто окажет ей помощь, укроет или, зная, где она находится, не сообщит об этом «властям».

Риту выследил Петухов. Сам привел гестаповцев. Кланялся, благодарил их за особую «милость» — разрешение посмотреть на казнь...

Расстреляли их вечером, а ночью Николай уже знал об этом.

Теперь он прощался с женой и дочерью. Прощался долго и трудно. Он забыл о Петухове. Человек в горе плачет, но на слезы у него просто не хватало сил. Хотелось одного — чтобы ничего этого не было: ни дождливого неба, ни могилы, ни его самого.

Петухов сидел на пне, чуть поодаль от могилы. Он старался не смотреть на Николая Николаевича. Взгляд его шарил по верхушкам деревьев, по догоравшим вдали хатам — партизаны во время боя выбивали из них фашистов гранатами.

Петухов увидел автомат Николая. Черная сталь «шмайсера» матово отсвечивала на траве. До автомата было два шага.

Николай неподвижно стоял над женой и дочерью.

«Успею», — прикинул Петухов. Он пружинисто подобрался, приготовился к прыжку.

— Товарищ комиссар! — вдруг предупреждающе крикнули совсем рядом хлопцы из отряда, встревоженные долгим отсутствием Николая. Остановились молча. Кто-то предложил перенести Риту и Лялю на площадь, чтобы похоронить там.

Николай качнул головой. Обронил:

— Пусть здесь... Она любила здесь гулять...

Когда вырос у озерка холмик земли, хлопцы вскинули автоматы, разорвали тишину прощальным салютом.

Тогда только вспомнили о Петухове. Кто-то протянул Николаю автомат:

— Убей гада, комиссар...

Николай покачал головой. Через силу сказал:

— Судить его будем... Мы не фашисты...

И сделал, как в пропасть, первый шаг от могилы.

...Сейчас на могиле Риты и Ляли стоит скромный обелиск. Такой же, как на могилах тысяч солдат, павших на пути от Волги до Берлина. Николай Николаевич на следующий день ушел с частями Советской Армии на Запад и воевал до самого конца. В сорок пятом, после Победы, снова стал учителем.

Мы, мальчишки, знали все, что произошло в годы войны в нашем городке. Наши родители и учителя помнили Риту, часто рассказывали о ней. В нашем классе учился сын Петухова — Андрей. Когда Николай Николаевич пришел в класс, мы притихли, впервые в жизни пораженные сплетениями человеческих судеб: Николай Николаевич будет учить сына того, по чьей вине погибли его жена и дочь.

Николай Николаевич раскрыл журнал, называл фамилии — знакомился.

Мы вставали, осторожно опускали крышки парт.

Наконец он сказал:

— Андрей Петухов...

Голос его был ровным и спокойным. Только в глазах отразилась боль.

Встал белоголовый, растерянный и беспомощный мальчишка. Заморгал длинными ресницами. Тоскливо посмотрел в окно, через которое был виден парк.

— Садись, — сказал ему Николай Николаевич. И назвал следующую по списку фамилию.

Пять лет Николай Николаевич был нашим классным руководителем. И ни разу ни жестом, ни словом не выделил среди других ребят Андрея Петухова.

Это нас поражало и удивляло. Мы часто спорили из-за этого.

Одни говорили, что Николай Николаевич слишком добрый. Другие — что он справедливый.

Первое время мы ненавидели Андрея Петухова. Сторонились его. Избегали даже разговаривать. Мальчишеская ненависть слепа.

Только у немногих ребят из нашего класса были отцы. У других... У Витьки Лунева отец, например, погиб в 1941-м, у Вали Черемухиной — в 1945-м... Так у многих... Были и такие, чьи отцы очень давно ушли от семей. Не по своей вине и не по приказу Родины. Ушли в тридцать седьмом, в тридцать восьмом, под конвоем, в здание райотдела, оттуда — в неизвестность.

А у Ванды Терещенко — нашей отличницы — отец был при фашистах полицейским. И еще у двоих ребят отцы служили шуцманами.

Сейчас, через много лет, я пытаюсь вспомнить, как мы, чьи отцы остались лежать на полях войны или вернулись с нее израненными и изрубленными, относились к Ванде, к тем ребятам, которые никогда при нас не говорили о своих отцах.

Эти отношения были сложными и противоречивыми. Об отцах «детей врагов народа» мы ничего не знали. Их арестовали еще до войны, и с тех пор они надолго были вычеркнуты из жизни. Даже их имена не вспоминались.

За годы войны мы научились ненавидеть. Гитлеровцев не считали людьми. Как не считали людьми и тех, кто служил им. «Фашистская овчарка» — это стало нарицательным.

В городке многие помнили, как в оккупацию отец Ванды Терещенко разгуливал по улицам с фашистской повязкой на рукаве штатского пиджака. Он сбежал с немцами — бросил и жену и дочку: предатель, фашистская овчарка... Если бы нам вдруг сказали, что его поймали и расстреляли, мы бы ответили :

— Собаке — собачья смерть!

А к самой Ванде относились не плохо. Особенно после того, как однажды на вопрос нового учителя «Кто твой отец?», девочка твердо сказала:

— Предатель, — и убежала из класса.

Но вот Андрей... Будто кто-то очень могущественный и невидимый провел черту между ним и нами.

Андрей чувствовал нашу глухую неприязнь, замыкался в себе, сразу после уроков, когда мы оставались по каким-нибудь делам в школе, поспешно уходил домой.

Николай Николаевич это заметил. Однажды он тоже собрался с нами в лес — чтобы показать землянку, в которой размещался штаб партизанского отряда. Андрей, как всегда, одиноко побрел домой.

— Почему он не с вами? — спросил Николай Николаевич. И, не дожидаясь ответа, как бы раздумывая, сказал: — Это очень трудно, когда человек один...

Кто-то сбегал тогда за Андреем. Он прибежал, запыхавшийся и смущенный.

Однажды ранней весной Андрей несколько дней кряду не приходил в школу. Николай Николаевич попросил старосту класса:

— После уроков зайди к Андрею, выясни…

На следующий день парта Андрея опять пустовала.

— Узнали, что с ним? — Спросил Николай Николаевич.

Староста сказал:

— У него мать болеет...

Помолчал немного и добавил:

Плохо там у них: сыро в комнате, есть нечего и... огород не вскопан. Без картошки останутся...

Мы хорошо знали, что значит «огород не вскопан». Для многих сельских семей был он в те годы почти единственным источником существования. Знал это и Николай Николаевич. Когда протарахтел школьный звонок, он объявил нам, что завтра — воскресник.

— Что делать будем? — интересовались все.

— Посмотрите...

Он только наказал всем, чтобы прихватили лопаты.

В воскресенье пришли с лопатами все. Принес лопату и Николай Николаевич. Он осмотрел нашу галдящую ватагу, грустно усмехнулся чему-то своему и первым пошел через парк, деливший наш городок на две части.

Мы прошли мимо могилы Риты и Ляли. Молча прошли, потушили и смех и веселье. Вышли к улице, где стояла хата Петухова. Зашли во двор.

— Андрей! — громко позвал Николай Николаевич.

Дверь хаты раскрылась, выглянул Андрей — без шапки, взъерошенный и очень растерянный.

— Вот пришли помочь... Показывай, где твой огород...

— Там... — махнул рукой Андрей.

Мы во все глаза смотрели на Николая Николаевича. Нам надо было осмыслить, постигнуть все происходящее...

Копать он начал первым. Привычно положил руки на черенок лопаты, сильно и пружинисто вогнал ее в землю. Андрей бестолково топтался рядом.

— Шапку пойди надень, — вполголоса сказал Николай Николаевич. — Простудишься...

Андрея он никогда не называл по фамилии. Только по имени.

Нас было двадцать человек — огород мы вскопали часа за два. Потом прощались с Андреем — за руку, серьезно и немного торжественно. Шли через парк обратно, и каждый старался идти поближе к Николаю Николаевичу.

У могилы Риты он остановился и попросил нас:

— Вы идите... Я здесь побуду...

Мы тихо, стараясь не шуметь, ушли из парка. Был вечер, начал моросить тихий весенний дождь. Первый в этом году.

...Потом мы спорили опять:

— Какой он, Николай Николаевич?

— Добрый!

— Иисус Христос тоже был добрым! — с вызовом сказал кто-то.

— Что твой Христос по сравнению с Николаем Николаевичем! — закричали мы. — Николай Николаевич — человек!

Как-то наши споры услышал Андрей. Он теперь часто оставался с нами. Обычно молчал, не вмешивался в разговор, сидел в сторонке. А тогда вдруг сказал — порывисто, горячо и больно:

— Мне бы такого отца...

Учитель-коммунист... По нему мы равняли каждый свой шаг, по нему учились жить.

Не так давно в американском журнале «Лук» была напечатана статья об аморализме, разъедающем буржуазное общество. Автора больше всего тревожит то, что упадок нравов среди взрослых наблюдают дети. Описания разврата, непристойностей заканчивались пессимистическим: «А дети смотрят!»

Мы смотрели на коммунистов и сами росли коммунистами. Таковы непреложные законы влияния на человека всего лучшего.

Моряки в открытом море ориентируются по звездам. Вехи маршрутов через пустыни — колодцы. А для человека ориентиры в жизненном море — другие люди, лучшие на лучших.

Однажды мы попросили Николая Николаевича рассказать, нам о том, как воевал партизанский отряд. Он долго говорил о Павле Бондарчуке, о связной Нине. А о себе — ни слова.

Мальчишки иногда бывают бестактными. Тринадцатилетних жизнь еще не успела наделить мудростью.

Мы спросили:
— Николай Николаевич, почему вы тогда, в парке, не...

И, еще не закончив вопрос, поняли: есть вещи, о которых нельзя спрашивать. Их решает для себя каждый и только перед своей совестью отвечает на них.

Николай Николаевич тяжело посмотрел на нас, повернулся и вышел из класса.

…Много лет прошло с тех пор. Выросли ребята, что спорили тогда о доброте и справедливости, о жестокости и праве на мщение. Стали взрослыми. И у каждого из них бывают трудные минуты, когда надо победить самого себя. Тогда вспоминают они, кто рекомендовал их в комсомол. Думают о том, как в парке нашего детства Николай Николаевич отодвигал от себя автомат. А потом учил в школе сына того, кто принес ему страшное горе.

Мы больше никогда не спрашивали у Николая Николаевича, почему он тогда не расстрелял Петухова. Поняли, что человек бывает великим не только в подвиге, но и в горе.

Я и сейчас, вспоминая те далекие дни, не называю фамилию своего учителя. Но я не могу не рассказать о нем — человеке, коммунисте. Пусть новые поколения мальчишек и девчонок, которые сегодня, как и мы когда-то, спорят о доброте и справедливости, узнают, что произошло тогда в нашем городке.

...А как же Андрей? Он стал инженером. Работает на большой стройке в Сибири. И часто пишет письма по адресу: Хмельницкая область, А...кая средняя школа, Николаю Николаевичу…