Книги детства

Книги детства

Отрывок из романа Н. Верещагина
"Крутая гора"

Поселок, где в старом бараке — постройке еще 30-х годов — жили теперь Бестемьяновы, был городской окраиной. Между поселком и городом была гора —трубы мартенов и домны уже не видны были за горой, и только кирпично-красные и серые корпуса аглофабрики на склоне горы частью виднелись отсюда. Теперь уже западный ветер приносил дым и сернистый газ с аглофабрики, и в такие дни здесь, как и на 5-м участке, кололо горло и было трудно дышать. Но зато в те дни, когда дул свежий восточный ветер, ощутимо пахло травами — сюда прорывался чистый воздух степей.

У поселка была своя, несколько отдельная от города, от металлургического комбината жизнь. В город ездили лишь по какой-нибудь надобности на автобусе. Мало кто работал в городе, на комбинате. Здесь были свои предприятия: мельзавод, холодильник, пивзавод, мясокомбинат, и почти все местные работали на них. Дома и бараки, составляющие поселок, тоже принадлежали этим предприятиям, отчего за ними закрепились названия «мельзаводские дома», «холодильницкие бараки», но давно уже население смешалось, и теперь везде жили и те и другие рабочие. По краю поселка располагались индивидуальные дома с огородными участками, садами, всякими хозяйственными постройками. Жили в них такие же рабочие, но они были домовладельцами, мужички хозяйственной закваски; для пролетариата, обитавшего в бараках, они были «куркули», собственники. Население поселка, как и всего города, сплошь было пришлое, поскольку самого поселка и города раньше просто не существовало, но в поселке это особенно бросалось в глаза. Здесь много было татар, башкир, в каждом бараке жили украинцы, белорусы, можно было встретить молдаван, эстонцев, латышей. Много было раскулаченных и сосланных в 30-е годы.

Жизнь в бараке отличалась от той, к которой Колька привык в доме на 5-м участке. Там они жили хоть и не в отдельной, но все-таки в квартире. Здесь же никаких квартир не было: один длинный, как тоннель, коридор, вдоль которого на правой и на левой стороне — двери прямо в комнаты. Не было ни кухонь, ни прихожих, ни парового отопления — в каждой комнате печка, дрова и уголь для которой нужно было заготавливать осенью. Комнатки были небольшие, с низкими дощатыми потолками, с маленькими оконцами.

Общий коридор объединял всех в тесную и в то же время кипящую вечными распрями семью. Все было на виду. Летом из-за духоты двери распахивались настежь и можно было, не выходя из комнаты, знать, что делается у ближних и дальних соседей: кто дома, кого нет, у кого ругаются, чей отец пьяный пришел, у кого гости, кто на гормошке играет, а кто просто обедает. Да и зимой все звуки и запахи проникали в коридор, смешиваясь в нем причудливыми ароматами. Достаточно было прогуляться по коридору, чтобы узнать, кто что готовит на ужин. Бывало, один мальчишка другому говорил, потянув воздух носом: «Твоя мамка картошку жарит, а моя седни котлеты гоношит. Слышь, как чесноком пахнет?»

Часто по ничтожному поводу вспыхивали ссоры. Скандал быстро выплескивался в коридор, в него вовлекались соседи, и начиналась катавасия. Кричали громко, припоминали все застарелые обиды, поносили друг друга — страсти бушевали вовсю. Но быстро и мирились — смотришь, заклятые враги уже мирно беседуют на лавочке.

Длинный, слабо освещенный тусклыми лампочками коридор был местом детских игр и всяческих сборищ. Девочки, начертив мелом на полу квадраты, играли в «классики», мальчишки пинали мяч или подбрасывали ногой «жостку»; здесь то дрались, то мирились, а чаще целым табуном устраивали шумную беготню по коридору, пока какая-нибудь выведенная из терпения соседка не прогоняла ребятню на улицу.

Бараки доживали свой век, ветшали. Их давно не ремонтировали, рассчитывая, что все равно скоро ломать, но проходил год за годом, а они все стояли. Любимой темой разговоров было ругать свой барак, желать, чтобы он провалился, сгорел, сгнил побыстрее. Рассказывали, что где-то на Доменном поселке жильцы сами подожгли ночью свой барак. Пожарные отстояли от огня одну половину барака, и жильцы ее проклинали пожарных, потому что из сгоревшей половины всем дали квартиры.

Вокруг каждого барака беспорядочно громоздились разнокалиберные сараи и стайки. Многие держали коз, поросят, домашнюю птицу, и по утрам совсем по-деревенски кричали петухи, на каждом шагу встречались стаи копавшихся в пыли кур, слышалось поросячье хрюканье. Улицы здесь, на окраине, долго еще оставались не заасфальтированными, дворы никем не убирались, и осенью грязь была непролазная.

Заселял бараки самый разношерстный люд. В прежнем доме большинство соседей работало на металлургическом комбинате, на «Калибровке», на руднике, то были настоящие кадровые рабочие: металлурги, железнодорожники, горняки; иные из них полжизни проработали на одном месте. А здесь, в поселке, по большей части устраивались на пивзавод, мясокомбинат, на холодильник — предприятия, где всегда можно было чем-нибудь поживиться, где подолгу не задерживались. Мужики тут же продавали ворованное соседям, деньги пропивали, и пьяниц в поселке было больше, чем в любом другом районе города. Гуляли много и по праздникам, и в будни, чуть не каждый день то здесь, то там звенели стаканы и заливалась гармошка.

Отца хватило ненадолго. С год он держался, совсем не пил, а потом стал выпивать помаленьку. Сначала дома, с грузчиками из своей бригады, и выпивки эти были чинными, нешумными. Говорили о жизни, о работе, решали какие-то свои дела и уходили не очень пьяными. На упреки матери отец отвечал, что очень устает на работе — надо же ему отдохнуть, погулять с друзьями. Потом все чаще он стал задерживаться у ларьков, пил с кем попало, даже с братьями Лишаевыми, великовозрастными, уже лет тридцати, поселковыми хулиганами, которые терроризировали всю округу. Братья Лишаевы, Сергей и Павлик, жившие со старушкой матерью в соседнем бараке, выдавали себя за «урок в законе»: носили длинные челки, брюки с напуском и сапоги гармошкой, хвалились финками и кастетами, щеголяли блатными словечками и на каждого смотрели такими наглыми и устрашающими глазами, что казалось, вот сейчас достанут нож и зарежут. Оба успели побывать в заключении по два-три раза, но, судя по срокам, за дела неважные, хотя рассказов о той жизни и крупных делах хватило на многие годы.

Отца они уважали за силу и его блатное прошлое, а он их открыто презирал и не раз высмеивал, называя «щипачами», «дешевками», так что оба зеленели и начинали угрожать ему, изощряясь в блатных интонациях. Однажды, пьяные, они пришли рассчитаться с отцом — один размахивал финкой, другой кастетом. Отец в это время задавал в стайке корм поросенку. Перепуганная соседка прибежала к нему с криком: «Прячься!» Не раздумывая, отец схватил стоявшую в углу лопату и кинулся на вооруженных братьев. Оба драпанули с такой скоростыо, что, по словам очевидцев, наверняка побили рекорд мира по бегу. После этого они еще больше зауважали отца, разговаривая с ним, заискивая, приглашали выпить, и как-то понемногу он стал выпивать с ними и поигрывать в карты.

Сравнивая поселок и барак, где они теперь жили, с прежним домом на 5-м участке, Колька видел, что здесь значительно хуже. Он скучал по старым друзьям. Люди ему здесь не нравились, сама жизнь была какая-то нелепая, некрасивая. Но постепенно он притерпелся, привык к новой школе, обзавелся новыми друзьями. В поселке за полтора-два года он очень вытянулся, повзрослел — стал даже стесняться своего высокого роста. "Как-то физрук дал ему лыжи с ботинками и выставил на районных соревнованиях за школу. Не умея бегать на лыжах, Колька прошел дистанцию очень плохо, но ему понравился азарт борьбы, понравились лыжи, и он стал тренироваться систематически.

Переживая период ломки, период отрочества, он стал угрюм, замкнут, раздражителен. Много думал и присматривался к жизни, но ни с кем не делился своими мыслями и наблюдениями. С пьяным отцом невозможно было разговаривать, а трезвый он относился к сыну придирчиво-требовательно: ругал за тройки в школе, попрекал куском хлеба, требовал какого-то особого послушания. Иногда начинал поучать, воспитывать, но все его поучения не задевали сына, который прекрасно видел, что сам отец не умеет наладить жизнь, не умеет быть стойким и благородным, и потому не верил ему. Мать, когда Алешка, подрос, пошла работать продавцом в магазин. Колька видел, что ей трудно — приходится работать и вести хозяйство, старался помочь по дому, но настоящего душевного контакта у него и с матерью в эти годы не было, ей он своих мыслей и чувств не доверял. Был он, в общем-то, одинок, но не очень и тяготился одиночеством, понемногу привыкал к нему.

В это время Колька особенно пристрастился к книгам. Он «глотал» их без разбора, все, что под руку попадется. Да выбирать и не приходилось: дома книг не было, а у знакомых и соседей попадались редко. Иную книгу он прочитывал два-три раза просто потому, что больше нечего было читать.

Книги попадались разные, многое он не понимал, но все без исключения были любопытны ему — ведь в каждой таился свой особый мир, ему не знакомый. Ему и в голову не приходило, что можно выбирать, читать только хорошие книги, пропуская неинтересные. Выбирать книги показалось бы ему так же странно, как есть одну только начинку без пирога, как желать, чтобы все ягоды на кусте были сплошь самые крупные и сладкие. Если книга была скучновата и непонятна, он все равно добросовестно дочитывал ее до конца не только потому, что другой все равно не было, а еще из какого-то невольного уважения к книге вообще, к печатному слову. И все же, открывая новую книгу, он всякий раз ожидал чуда, подобного тому, что подарила однажды небольшая книжка без переплета, замызганная, закапанная салом, которую он выпросил у соседки тети Нюры Хариновой,— она ставила на эту книжонку закопченные кастрюли, чтобы не запачкать новую клеенку на кухонном столе. Он ничего не ожидал от этой невзрачной книжонки, раз она больше ни на что не годилась, как служить подставкой для грязной кастрюли, и взял ее только потому, что нечего было читать,— а читать уже сделалось привычкой.

Но какая же это оказалась потрясающая книга! Называлась она «Принц и нищий». Кольке было двенадцать лет — книга пришлась впору, и к тому же по-настоящему хорошая книга. Он уже знал, что книги бывают очень разные: детские и взрослые, книги с приключениями и без них, смешные, веселые книги и печальные, страшные и трогательные, сказки и быль. В общем, каждая на свой лад. Но он не представлял себе, что одна и та же книжка может быть одновременно и былью и сказкой, и веселой и грустной, и страшной и трогательной, и наполненной удивительными, захватывающими приключениями, и очень умной, серьезной при этом.

Перевернув последнюю страницу, он готов был заплакать от горя и досады, что необыкновенная книга эта так мала, что вот она кончилась,— и как ему жить теперь без Тома Кенти, благородного Майлса Гендона, без принца, который после всего, что ему довелось пережить и увидеть, стал таким добрым и великодушным королем.

Вечером, когда отец пришел с работы, когда вернулась мать, которая возила Алешку в поликлинику на прививку, Колька, преодолев свою застенчивость, с жаром стал говорить им о книжке «Принц и нищий», торопливо пересказывал сюжет, прыгая с пятого на десятое, и так разохотил их, что сразу после ужина решили всей семьей читать эту книжку вслух. Сначала Колька читал срывающимся от волнения голосом, потом мать, мягко, с выражением, как привыкла в школе еще, а когда она уставала, книжку брал отец. Курил, щурясь от дыма, читал, кашлял и снова закуривал. Эти два вечера, когда они читали «Принца и нищего», были прекрасны и запомнились мальчику надолго. Пряча ладони под мышками, скорчившись на стуле, сжавшись от какого-то нервного озноба, он следил за уже знакомыми приключениями героев, во второй раз переживая события. Мать в особенно драматических местах утирала глаза платком, отец то громко хохотал над острыми словечками героев в смешных ситуациях, то мрачнел, закуривая по новой, когда им грозила беда. И даже Алешка не шалил, а тихо сидел на сундуке, перебирая игрушки, и прислушиваясь к чтению. Всем существом, с замиранием сердца Колька ощущал то дружное и счастливое единение, которое вызвала найденная им книжка. И такая гордость распирала его, будто он сам ее написал. Какое-то радостное, счастливое чувство владело им. Ведь, значит, есть же на свете нечто прекрасное, покоряющее и облагораживающее людей. Оно вот в этой книжке и еще в других. Главное, что оно есть, оно может побеждать и раздоры, и злость, и скуку жизни, если стоило ему только объявиться, как все переменилось. Отец не хмурится и не посылает за водкой, мать не ворчит, и лицо у нее такое ясное и спокойное, такое молодое сейчас, и Алешка вот не капризничает, будто все понимает. И все такие добрые, хорошие, что от одного этого уже хочется плакать, хочется всех обнять, хочется стать самым добрым и все-все отдать людям.

Читали допоздна, но долго после не ложились спать. Вскипятили чай, мать выставила на стол печенье, конфеты, и это неожиданное позднее чаепитие было веселым, но не шумным. Всем понравилась книжка, но говорил больше всех отец. Он рассказывал другие такие же удивительные истории. Один вор полез грабить склеп, в котором похоронили молодую красивую женщину. Он хотел снять у нее с пальца кольцо, а она вдруг открыла глаза. Вор был очень смелый, но тут чуть не умер со страху. А она, оказывается, не умерла, а просто крепко заснула, и ее похоронили как мертвую. Она полюбила вора, который спас ей жизнь, и они поженились, и вор бросил свое ремесло, «завязал». Он еще много всякого рассказывал о том, как находили клады и вмиг становились богачами или как богач становился внезапно бедняком, Колька слушал и поражался, до чего отец все-таки много повидал, много всякого знает, и гордился им. Отец закончил своим любимым присловьем: «Судьба играет человеком, она изменчива всегда...»

Кольке очень хотелось когда-нибудь повторить такое чтение вслух, но больше как-то не получалось.

Однажды, когда он пересказывал ребятам у подъезда, сидя на ступеньках, «Принца и нищего», сосед по фамилии Соловьев, из шестой комнаты, немолодой молчаливый холостяк, остановился послушать.

— А, Марк Твен?— сказал он.— Ты любишь Марка Твена? Прекрасный писатель.

Колька не понял, о чем он говорит.

— Эта книга называется «Принц и нищий».

— Ну да,— улыбнулся тот — А написал ее Марк Твен, американский писатель.

Он пошел к себе и вынес две книжки в картонном переплете. Раскрыл одну из них на первой странице и показал мальчику портрет.

— Это Марк Твен. Он написал книжку «Принц и нищий». И эти книги он написал: «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Я тебе даю их почитать. Только, пожалуйста, поосторожней с книгами, не пачкай, не потеряй.

Осторожно, как хрупкую драгоценность, которую легко сломать, Колька унес книги домой, забыв даже поблагодарить. До этого он как-то мало задумывался над тем, что книги кем-то ведь написаны. А тут увидел портрет автора. Пожилой осанистый мужчина в старомодном сюртуке с галстуком, завязанным бантом, с трубкой в зубах. У него были седые и длинные волосы, какие сейчас никто не носит, и пышные усы. Он смотрел с портрета умными, всепонимающими глазами, чуточку грустными и немного лукавыми. Колька воспитывался как истый атеист, не зная священного трепета перед иконой. А тут он испытал его, этот благоговейный трепет, глядя на портрет человека, который был знаком и с Томом Кенти, и с принцем, который наверняка запросто дружил с другими героями книги. Отныне и надолго слово «писатель» стало для него чем-то вроде слова «бог» для верующего, оно создавало представление о существе необыкновенном, хотя и имеющем обычный человеческий облик, но по сути своей таинственном и возвышенном.

Он был невероятно добрым и щедрым, этот «бог». Он уже познакомил мальчика с Томом Кенти, а на этот раз свел его с веселым сорвиголовой Томом Сойером и его другом Геком Финном. С этими мальчишками он провел три дня, еще три незабываемых дня в своей жизни. Вместе с Томом придумывал веселые проказы в городке, вместе с Геком убегал от сумасшедшего пьяницы отца, плыл на плоту по Миссисипи, разоблачал подлые козни Герцога и Короля, вместе с обоими мальчиками устраивал побег Джиму.

Теперь он понял, что книги бывают очень разные не только по тому, о чем они, но и по силе впечатления, которые они производят на душу. По-прежнему он читал все, что попадалось под руку, но теперь уже со страстным, неутолимым желанием еще раз напасть на книгу, подобную тем, что писал этот необыкновенный Марк Твен. И удачи все чаще приходили к нему. «Робинзон Крузо», «Путешествие Гулливера», романы Жюля Верна, «Тарас Бульба», «Капитанская дочка», «Каштанка», «Сказки Андерсена»— все эти книги были праздником для него.

Когда он нападал на такую книгу, душа его немела перед величием и грандиозным разнообразием жизни, кипящей, сверкающей, страшной и веселой, полной приключений, зовущей к путешествиям, битвам, жизни с ее радостью бороться и побеждать, делать добро и мстить за обиженных, сладостью жертвовать собой, любить и ненавидеть. Она была безжалостна, эта жизнь, слишком часто хорошие люди в ней страдали и даже гибли. Но от всех этих книг, даже самых горьких, оставалось непобедимое желание жить, бороться, действовать, сражаться — иной раз душа мальчика изнемогала от этого желания, которое негде было применить. Охватывала тоска, а излечивала от нее следующая книга.

Позднее, уже в восьмом классе, он записался в городскую библиотеку. Он и не ожидал, что его пропустят к стеллажам, но здесь был свободный доступ. С волнением, робко он шел вдоль длинных стеллажей, на которых поверху висели таблички: «Русская литература», «Зарубежная литература», «Советская литература», «Общественно-политическая литература». На полках были прикреплены картонки с крупными буквами алфавита, и он догадался, что книги разложены в алфавитном порядке. Книги в разноцветных переплетах, потрепанные и новые, стояли плотными рядами. Иногда один и тот же переплет повторялся пять, десять, двадцать раз — это были собрания сочинений. Они казались особенно внушительными. Он ходил, зажатый стеллажами, робко шарил глазами по полкам, иногда притрагивался к корешкам, осторожно вынимал ту или другую книгу. Здесь обнаружилось, как же мало он прочел — почти все книги были незнакомыми. Иногда встречались знакомые имена школьных классиков на обложках, но здесь и их книги были незнакомыми, солидными и тяжелыми. Он нашел на полках Марка Твена, именно те книги, которые читал, в том же издании, и обрадовался им, как старым знакомым.

Еще с детства у него выработалась привычка читать медленно, ничего не пропуская и вдумываясь в каждое слово. Понравившаяся книга так запоминалась ему, что он мог подробно пересказать ее. Однажды на рыбалке у костра он пересказал приятелям почти наизусть «Девяносто третий год» В. Гюго.

Особенное впечатление произвела на него трилогия М. Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты». Он еще в младших классах проходил отрывки из «Детства», но теперь совершенно иначе воспринял книгу. Прежде ему казалось, что речь там идет о далеком прошлом, не имеющем к нашей жизни никакого отношения, а теперь он заметил, что некоторые люди, о которых он читал в книгах, как будто бы ему знакомы. Он стал припоминать своих соседей, родных, тех, кого видел вокруг себя, стал сравнивать их с персонажами книги, и время от времени встречал такое поразительное сходство, что, казалось, некоторые из тех людей, которых описывал Горький, каким-то чудом сохранились и живут теперь.

Началось это с описания дома Кашириных в Нижнем Новгороде. Погружаясь в атмосферу его, он вдруг почувствовал что-то знакомое, родное, и понял, что видит дом деда в Еланске, такой же двухэтажный, бревенчатый, с ходом через двор и вечно забитой парадной дверью. Он ходил по таким же полам из толстых половиц, крашенным желтой краской, вдыхал тот же древесный запах сеней, смешанный с запахом сухих березовых веников, приготовленных в связке для бани, пил чай из такого же пузатого желтого самовара у дедушки.

Он стал сравнивать дальше. Дед его не был похож на деда Каширипа, хотя было у них что-то общее, зато уж бабушка его так походила на Акулину Ивановну! На каждом шагу в книге, на каждой странице он узнавал в Акулине Ивановне свою бабушку: ее ловкую складную речь, ее доброту и приветливость, ее неутомимость в заботе о каждом, ее человечность, умение со всяким поладить, всякого понять.

Читая про Акулину Ивановну и все больше влюбляясь в ее доброту и человечность, Коля с изумлением и радостью открывал, что его собственная бабушка, которую любил, но считал ничем не примечательной, обыкновенной, на самом деле очень интересный человек.

Это уже было открытием. Оказывается, люди, о которых написаны книги, не только жили когда-то, но и теперь живут. Пусть у них другой облик, другие имена, пусть многое вокруг переменилось, но главное все-таки осталось, в главном люди похожи на прежних, и хорошие, и плохие. Значит, старые книги не только рассказывают о прежней жизни, но помогают разобраться и в теперешней.

Он видел, что, хотя многое изменилось, немало еще людей живут скверно, скучно, неумно, что житейская дрянь и тина засасывает их. От этого в душе возникала тоска, появлялось какое-то безотрадное чувство, но те же книги излечивали от тоски, показывая, что можно жить иначе, умнее и чище, вселяя бодрость и веру в лучшее будущее.

Постепенно под влиянием книг в нем развивалось новое, более широкое понимание жизни, рождались представления, которые, как он сам замечал, не совпадают с представлениями окружающих. Все чаще он решался самостоятельно судить о людях, давая оценки их поступкам и поведению.

Больше всего его возмущало даже не то, что люди поступают нечестно, недостойно, а то, что, поступая так, они не смущаются, не чувствуют себя виноватыми. Не считалось зазорным при помощи «жучка» воровать электро-энергию, уносить продукты и вещи с работы, спекулировать по мелочам. Горше всего для Кольки было то, что и отец не отставал в этом смысле от других. С грузчиками на мясокомбинате у отца были какие-то связи, и они частенько приносили мясо и колбасу по цене вдвое дешевле, чем в магазине.

Однажды Колька отказался есть мясо, купленное из-под полы, высказал отцу все, что он об этом думает. Отец взбеленился, стал кричать:

— Мал еще рассуждать, щенок! Ты еще ни копейки не заработал, не знаешь, как деньги достаются. Где оно в магазине, это мясо? Попробуй прокормить семью, покупая его на рынке.

— Значит, ты пьешь оттого, что трудно жить, а жить трудно оттого, что пьешь...— горячился сын.— Мне не нужен новый костюм, я буду ходить в старом, но буду знать, что мы честно живем.

Взбешенный отец избил бы, наверное, его, но Колька сам хлопнул дверью и ушел из дому. До позднего вечера он просидел у своего школьного приятеля, решив уже, что домой никогда не вернется, и тоскливо раздумывая, как дальше жить, что теперь делать. Мать искала его, нашла и в конце концов уговорила вернуться домой. Отец в тот день сильно напился, пил потом целую неделю и говорил, что это из-за Кольки, из-за того разговора. Пьяный, он приставал то с оправданиями, то с обвинениями, то со слезами укорял сына в неблагодарности, то снова начинал беситься и грозить. А Колька больше с ним не спорил, молчал и терпел, стиснув зубы.

Чем больше он взрослел, тем реже отец ласково и по-человечески разговаривал с ним, тем строже требовал слепого послушания. Но все труднее было подчиняться ему, потому что нравственного влияния на сына он давно уже не имел и авторитетом у него не пользовался. Раньше Колька гордился отцом, теперь же все чаще приходилось стыдиться его. Привыкший к тому, что при всех недостатках отец у него сильный человек, Колька переживал болезненное разочарование в нем. Физически отец по-прежнему был силен, но теперь уже сын понимал, что не одной физической силой крепок человек, что важнее духовная сила, сила характера, а ее-то как раз у отца не было. Отец — слабый человек, на него нельзя положиться. Это горькое открытие — подспудно он уже чувствовал — обязывало его быстрее взрослеть, запасаться духовной силой, чтобы со временем стать опорой семьи, самостоятельно становиться на ноги.


Отрывок из романа Н. Верещагина "Крутая гора"


Категория: Дети и их воспитание   Теги: Чтение   Автор: Николай Верещагин


Добавление комментария

Имя:*
E-Mail:*
Комментарий:
  • sickbadbmaibqbrda
    esmdametlafuckzvvjewlol
    metallsdaiuctancgirl_dancezigaadolfsh
    bashboksdrovafriendsgrablidetixoroshiy
    braveoppaext_tomatoscaremailevgun_2guns
    gun_riflemarksmanmiasomeetingbelarimppizdec
    kazakpardonsuperstitionext_dont_mentbe-e-ethank_youtender
    air_kissdedn1hasarcastic_handugargoodyarilo
    bayanshokicon_wallregulationkoloper
Вопрос:
Продолжите поговорку: "Не зная броду, не суйся в ..."
Ответ:*