«Вступление в разум»: народные представления об одном из критических периодов детства

В соответствии с народной традицией термином «lapset» (дети), «lapšuš», «lapsusaigu» (детство) в карельском языке обозначался начальный период жизненного цикла, объединявшего младенцев, детей и подростков. Детство начиналось с рождения человека, а его верхним пределом (хотя он и варьировался в отдельных районах от 13 до 16 лет) чаще считалось достижение 15 лет. К этому возрасту дети были обучены всем крестьянским работам, достигали физиологической зрелости, им уже позволялось ходить на беседы и на праздники в другую деревню. По установившейся традиции до 16 лет за поступки детей отвечали родители, а позже наступала пора широкой социальной ответственности человека. Этот возрастной рубеж кореллировал с российской законодательной брачной нормой: нижний возраст для вступления в брак составлял для девушки 16 лет, для юноши – 18 лет.

В крестьянском мировидении детство воспринималось как подготовительный этап к самостоятельной жизни, а семи-восьмилетний возраст, выделяется в народной культуре как рубеж в физиологическом, психическом и социальном развитии человека. Считалось, что дети «входят в разум», приобретают более или менее устойчивый характер – все это служило основанием для увеличения требований со стороны взрослых. Семилетние дети допускались церковью к исповеди, восьмой год жизни ребенка считался оптимальным для начала обучения в школе. Этот официально установленный возраст и соответствующее ему начало «школьного детства» были адекватны народным представлениям о стадиях взросления ребенка.


К детям, не достигшим этого возраста, их поступкам в семье относились снисходительно, объясняя поговоркой: «Lapsel on lapsen mieli» (ливв.) – «У ребенка и ум ребячий». В причитаниях по умершему малолетнему ребенку, при обращении к нему, нередко использовалась метафорическая замена «hulluni» (сев. кар.) – «неразумный». О взрослом человеке, ведущем себя подетски, говорили: «hukustua» (ливв.) (ср. «hukkuine» – «глупыш, несмышленыш»), известна также метафорическая характеристика глупца как человека, наделенного «детским» умом («lapsen mielel on» – «в детском уме находится»; «lapsen mielet on piäs» – «детский ум в голове» (ливв.).

Фольклор, для которого характерна собирательность образов и нечеткость возрастных границ, дает, тем не менее, примеры фиксации возрастных ступеней. В карельской сказке «Дочка Семилетка» говорится об умственном превосходстве семилетней девочки над взрослым человеком. Характерно то, что возрастная граница, безусловно связанная с символикой числа, используется как личное имя, подчеркивающее в данном случае стереотипичность образа.

Биологическим маркером данного возрастного перехода можно считать смену молочных зубов на постоянные, которые прорезывались в 6–8 лет и с которыми связаны народные представления о жизненной силе. Выпавшие молочные зубы необходимо было выбросить за печку с приговором: «Hiirel šittua, minul kuldua» (ливв.) – «Мышке – дерьмо, мне – золото». Поскольку в традиционном мировоззрении мышь олицетворяет хтоническую природу, то получение от нее новых, настоящих (твердых) зубов означало «доделывание» ребенка и признание его человеком.


Вступление в новый возрастной диапазон могло сопровождаться обрядовыми действиями с использованием пуповины, означавшими начало нового жизненного цикла. Пупок, по воззрениям карелов, имеет большое значение для каждого человека, поскольку в таинственной связи с ним находится человеческий разум. Поэтому после того, как пупок новорожденного зарастал, отвалившийся кусочек пуповины не выбрасывали, а тщательно хранили в продолжение всей жизни. Считалось, что потеря этого оберега может привести к тяжелым последствиям: «крянул пуп ребенка, крянул его ум, навек сделал его несчастным». С 7–8-летнего возраста ребенок переставал носить ладанку с кусочком пуповины – оберег, где, согласно поверью, была сосредоточена «материнская сила», – лишаясь, таким образом, признака прежнего состояния.

Народная периодизация детства и связанные с нею обрядовые практики, так называемая система возрастного символизма, выросшая на почве архаического сознания, составляющего основу народного мировоззрения, оказались в какой-то мере созвучными современным научным наблюдениям. Психологи выделяют несколько кризисных периодов, переломных моментов, переживаемых от рождения до юношества и происходящих при переходе от одного этапа психического развития ребенка к другому. Среди них – кризис семи лет. Швейцарский психолог Жан Пиаже описал микрореволюцию в системе детской логики, происходящую в возрасте около 7 лет в результате прогрессивной перестройки детского интеллекта. Д. Б. Эльконин относил к 7-летнему возрасту кризис мировоззрения, открывающий ориентацию в мире вещей. Современные специалисты по детской психологии подтверждают устойчивость данных феноменов. По материалам социолингвистики, именно к этому возрасту заканчивается усвоение базовой структуры родного языка. В современной научной периодизации онтогенеза возрастной диапазон 7–12 лет принято называть вторым (иногда – поздним) детством.


...Пересечение нового возрастного рубежа, «вхождение» в разум, приобретение ребенком более или менее устойчивого характера – все это служило основанием для увеличения требований по выполнению им новых социальных ролей. С 7–8-летнего возраста детям поручалось самостоятельное выполнение некоторых видов работ.

Для них изготовляли собственные инструменты маленьких размеров: цепы, грабли, косы. К этому возрасту карельская девочка умела доить корову, теребить шерсть, помогала матери или бабушке в ткачестве, перематывая нитки и делая всю мелкую вспомогательную работу. С этого же возраста девочки начинали прясть на специальной детской прялке, учились владеть иглой и спицами, а также помогали матери стряпать.

Мальчики к 7–8 годам обычно уже могли вязать невод, им позволяли косить маленькой косой, грести сено, поручали пасти скот, вязать веники. Они занимались также заготовкой березовых листьев, которые в Карелии сушили в огромном количестве и добавляли в корм скоту. Весной по насту мальчики 9–10 лет и старше привозили дрова из лесу, кололи их, приносили в дом. В этом же возрасте они начинали оказывать ощутимую помощь на сенокосе. Труд ребенка 7–8 лет уже мог использоваться не только в своей семье, но и за ее пределами: девочки работали няньками у богатых односельчан или в соседней деревне, мальчики нанимались подпасками. За эту работу дети редко получали деньги, в качестве оплаты их кормили, а иногда давали что-либо из одежды. При одинаковой со взрослыми нагрузке и выработке труд детей оплачивался многократно ниже.


В жизни карельских детей условным рубежом был десятилетний возраст (термин «lapsessuskymmen» – означает первое десятилетие в жизни ребенка), после чего начинался подростковый период (keskenkazvuine). В 10-летнем возрасте начиналось освоение сложных видов «взрослых» занятий, в частности, мальчики учились шить сапоги, девочки ткать. Игра с куклой девочки-подростка уже считалась постыдным занятием. Характерное выражение «выбрось детство под лавку!» знаменует требование к ребенку осознать свой меняющийся статус.

На десятилетних детей смотрели как на экономически полезных членов семьи, считалось нормой использование их труда за пределами дома. Работа в качестве казачка, казачихи (kazakku) – наемного работника, выполнявшего самые разнообразные работы – характерный факт детства конца XIX – начала ХХ вв. С этого возраста дети, в большей степени мальчики, привлекались к отходничеству. В ближний отход, в пределах своей волости – на работу по найму няньками, пастухами, вязальщиками сетей и т. д., дети отправлялись самостоятельно, без сопровождения взрослых. Более отдаленные перемещения детей (в пределах уезда или губернии) связаны с работой на лесозаготовках, рыбном промысле, на промышленных предприятиях уездных центров и Петрозаводска, со сбором милостыни. Нищенство приобретало значительные масштабы в неурожайные годы, когда жители целыми деревнями покидали свои дома и отправлялись на поиски хлеба в другие селения. Мальчики 10–15 лет вместе с девушками и женщинами составляли в начале XX в. около 20% от числа тех, кто уходил из Беломорской Карелии на заработки в Финляндию, куда отцы и братья брали их «для приучения к разносной торговле, а иные для того, чтобы просто не есть дома зиму хлеб, а прокормиться на стороне работой или попрошайничеством». В 13–14 лет подростки уже широко участвовали в отхожих промыслах.


Для Олонецкой Карелии центром притяжения детской миграции был Петербург, где в большом объеме требовалась неквалифицированная рабочая сила. По разным источникам (архивным, устной традиции) достаточно четко определяется возраст – 10 лет, когда ребенок считался «готовым» к отправке в город. Но по возможности родители предпочитали отсрочить уход ребенка из семьи до достижения мальчиком 12–13, девочкой – 13–14 лет. На столичном рынке труда сложилась специализация выходцев из разных регионов страны. Целые артели петербургских газетчиков состояли из жителей Олонецкого края, традиционно много их было также в торговле.

Юные выходцы из Олонецкой губернии нередко попадали в мастерские шапочников, башмачников, шорников, басонщиков, конфетчиков, столяров, портных, имеются свидетельства о работе их в качестве поводырей для слепых. Девочек определяли, в частности, в шапочницы, в башмачницы, в портнихи и в няни.


Отправка детей в город, не носила выраженной этнической окрашенности: она получила распространение как в карельских, так и в русских волостях Петрозаводского и Олонецкого уездов, в Обонежье, была характерна и для губернского центра – Петрозаводска. Этот путь принудительной социализации, приводившей к девиантным формам поведения, вызывал озабоченность прогрессивной части общества. Городское ученичество расценивалось обществом как серьезный сбой в жизненном сценарии крестьянина. Не случайно усыновителю ребенка-сироты запрещалось отдавать его «в мальчики».

Утечка детских рабочих рук попадает под определенный контроль властей по мере расширения сети школ в губернии. Учителя писали о ежегодных «эпидемических выходах» учеников из школы в дни Великого поста как о серьезной проблеме школы. Например, из д. Космозеро ежегодно в течение 1898–1908 гг. отправлялись в Петербург около 12% учащихся местного училища. Статистическим бюро при губернской управе в 1900–1902 гг. в Олонецкой губернии было зафиксировано 539 учеников, обучавшихся ремеслам «на стороне» (и это без учета мальчиков и девочек, занятых в промышленности и торговле).


Сельская земская школа пыталась дать альтернативу отправке детей в город и оградить их от преждевременного обращения в рабочую силу путем организации обучения ремеслам. На 1 января 1901 г. в 19 из 302 начальных училищ Олонецкой губернии имелись ремесленные классы, велось обучение столярному, портновскому, сапожному, гончарному, кузнечному и переплетному делу. Занимались также плетением из соломы, вязанием сетей. Получило широкое распространение обучение рукоделию, служившее надежным средством привлечения девочек в школу. Тем не менее, проблема детской трудовой миграции сохранялась. Так, в конце первого десятилетия XX в. до 700 учащихся начальных училищ Петрозаводского уезда ежегодно покидали школу, отправляясь в Петербург.

Судьбы людей, прошедших «испытание обучением» в Петербурге, складывались по-разному. Те, кому не удавалось адаптироваться, быстро оказывались «на дне» петербургской жизни. Следствием такого «зигзага судьбы» становилось неумеренное потребление алкоголя. Пьянство, прежде не свойственное карелам, проникает в их среду в конце ХIХ – начале XX в., получая распространение среди молодежи и 15–16-летних подростков, создавая питательную почву для утраты взаимопонимания и преемственности поколений. Однако влияние города на жизнь подростка было неоднозначным. Наряду с такими его проявлениями, как преждевременное обретение новых социальных ролей, девиации, современники отмечали и позитивное воздействие города, выражавшееся в интеллектуальном развитии подростков, расширении их кругозора. В большей мере это относилось к тем, кто поработал на фабриках или заводах Петербурга («потер фабричную лямку»). Вернувшись в деревню, эта немногочисленная часть молодежи уже не расставалась с книгой, составляя постоянный контингент читателей сельских библиотек.


Во всех этих случаях можно говорить об ускоренной принудительной социализации – процессе преждевременного освоения подростком социальных ролей взрослого человека, вынужденного подражания суррогатным моделям поведения, зачастую неразборчивого освоения низкопробных образцов культуры. Отправка детей в город, вызванная жестокой экономической необходимостью, приводила к длительному разрыву с семьей и ее можно считать альтернативным видом социализации периода «второго детства».

В условиях, когда капиталистические отношения все глубже проникали в различные сферы жизни, крестьяне убеждались в необходимости обучения детей, но в силу бедности карельская семья, как правило, была неспособна обеспечить полноценную социализацию подрастающих поколений, соответствовавшую потребностям времени.

Возраст от 7 до 10 лет, когда крестьянский мальчик уже «вступил в разум», но физически недостаточно окреп (т.е. отдача от него в трудовой сфере была невелика), создавал тот временной зазор, когда школа могла относительно легко «вписаться» в сценарий крестьянского детства, не нарушая родительских представлений о судьбах своих чад. Это в меньшей мере относилось к девочкам, от которых в домашнем хозяйстве ждали разнообразной помощи, не требовавшей большой физической силы.

___________________
Фотографии: Беликов Александр Антонович
из сообщества Деревянная архитектура Карелии

Автор: Илюха О.И.
Повседневная жизнь сельских учителей и школьников Карелии
в конце XIX - начале ХХ века. (2010 г.)

См. по теме:
Младенчество, детство, отрочество, юность в русской деревне