О детской подражательности

О детской подражательности

Подражательность — великая сила. В самом широком смысле слова подражательность есть повторение. Кто подражает кому-либо или чему-либо, тот повторяет предмет подражания в каком - либо отношении, воспроизводит его более или менее точно.

В жизни вселенной, в неорганической природе подражательность имеет своим подобием однообразные, т. е. повторяющиеся, колебания световых волн, воздуха, воды и все вообще повторяющиеся явления; в органическом мире она имеет подобия в воспроизведении поколений, повторяющих одно другое в форме, величине, строении, отправлениях и деятельности.

В человеческой жизни подражательность также великая сила, без ее видного участия не может надлежащим образом развиваться ни отдельный человек, ни целое общество. В человеческой жизни одинакового, повторений очень много, куда ни погляди, всюду заимствования и подражания.


Определение подражательности


Что такое подражательность? При определении подражательности, нужно обратить внимание, прежде всего, на повторение, связь с которым подражательности наиболее тесна.

Как скоро происходит подражание, то происходит и повторение; всякое подражание есть повторение и иным быть не может. Но не всякое повторение есть подражание. Повторять можно и не подражая. Например, можно сделать открытие во второй раз, совсем не зная о том, что оно уже сделано. Второе открытие не будет таким образом подражанием первому. Органические деятельности повторяются без подражания, вследствие присущей им необходимости, каковы акты питания, размножения. Повторяются без подражания и некоторые движения, вызванные внешними обстоятельствами, например, движения при защите, при нападении, при производстве какой - либо физической работы. Повторяемость таких движений определяется самой их природой. Как же точнее определить, какие повторения составляют подражания?

Подражания суть воспроизведения (или повторения) таких действий, поступков, намерений, мыслей, чувствований, целых происшествий и вообще такой всякого рода сложной деятельности, сейчас наблюдаемой или только припоминаемой, о которой мы имеем более или менее ясное сознание, что она совершена другими, что мы ее совершаем не первые.

Не редко область подражательности ограничивают движениями и поступками, вследствие чего о подражательности иные психологи говорят в отделе о воле и именно о подражательных движениях. В действительности область подражательности гораздо шире, она захватывает всю душевную жизнь. С точки зрения данного определения подражательности, процесс усвоения является процессом подражания. Когда ученик повторяет за учителем его объяснение, когда дитя учится у иностранной бонны иностранному языку, когда один народ перенимает одежду, манеры, образ жизни, политические учреждения и религию другого народа, тогда мы во всех этих и подобных случаях имеем дело с подражанием, т. е. с воспроизведением наблюдаемаго, рассказанного, вычитанного, с повторением чего-то, сделанного другими, причем нам хорошо бывает известно, что это сделано другими.

Образование привычек находится в самой тесной связи с подражательностью. Необходимое и существеннейшее условие образования привычки заключается в неизменном, более или менее продолжительном, повторении известного явления.

Приучение к правильной речи заключается в бесчисленном повторении слов и фраз изучающему язык, приучение к порядку—в бесчисленном множестве соответствующих примеров и действий.

Для образования привычек чрезвычайно важен живой пример, которому можно было бы подражать; одними словесными внушениями создать привычку крайне трудно. При живом же примере она возникает сама собой, силой подражательности.

Процесс образования симпатических чувствований также невозможен без подражания. При симпатических волнениях мы переживаем состояние другого, чужую радость, чужое горе делаем на время своими. Это бывает в тех случаях, когда вид чужого горя и радости или живой рассказ о них, живое изображение их увлекают нас, и мы, увлеченные, начинаем подражать, т. е. воспроизводим, повторяем, переживаем, насколько можем, состояние другого.


В развитии общественной жизни, в исторических и социологических явлениях подражательность является на столько видным деятелем, что некоторые исследователи, например Тард, склонны видеть в ней, если не самый главный, то, по крайней мере, один из самых главных факторов развития человеческих обществ. Даже гениальная, творческая мысль, по Тарду, есть не что иное, как встреча одного подражания с другим, одних традиционных учений с другими, а всякое изобретение есть счастливая встреча в мыслящем мозгу какого-либо подражательного течения с другим подражательным потоком, усиливающим первый, или с каким-либо внешним резким впечатлением, бросающим внезапный свет на перенятую мысль и т. п. Столь значительной и глубокой представляется сила подражания.

Следует ли признавать подражательность инстинктом? На этот вопрос некоторые исследователи (например Компэйре) отвечают утвердительно, зачисляя подражательность, вместе с любопытством, в разряд «воспитательных инстинктов». Но в такой постановке дела мало пользы для разъяснения подражательности.

Признание какой-либо деятельности инстинктивной полагает конец исследованию о происхождении этой деятельности. Инстинкт влагается в существо самой природой и представляет собою что-то неразложимое, первичное; между тем мы далее увидим, что подражательность имеет свои, совершенно определенные и ясные, причины в свойствах душевных явлений, так что прибегать к ссылке на инстинкт нет никакой нужды.

Инстинкт всегда носит некоторый специальный характер и оттенок, тогда как подражательность по своему существу чрезвычайно обширна, обнимает всю душевную жизнь. Чтобы объяснять все, что относится к подражательности, инстинктом, приходится чрезвычайно расширить этот инстинкт, уничтожить его связь с какими-либо определенными органами и понимать его, «как общее и глубокое стремление природы», «наклонность к подражанию», «слепое влечение подчиняться тому, что показывают» и т. д. (Компэйре).

Из такой фразеологии о подражательности, как инстинкте, не специальном, действующем чрез посредство определенных органов, а всеобщем, ни с одним органом прямо не связанном, только лишь как о «наклонности к подражанию», трудно извлечь какие-либо положительные выводы, разъясняющие природу и развитие подражательности. Поэтому лучше будет неопределенные речи об инстинкте подражательности оставить, а попытаться отыскать действительные причины, вызывающие подражательность, и уяснить условия, определяющие ее развитие.


Причины подражательности


Главных причин подражательности две: одинаковость человеческой организации и заразительность душевных явлений.

Если рассматривать людей различных веков, племен, жителей различных частей света, то легко заметить, что между ними гораздо больше одинакового, чем различного. Основные человеческие потребности всюду одни и те же, какого бы человека мы ни взяли: древнего или нового, европейца или американца, образованного или необразованного. Различия между людьми начинаются не с главных, самых существенных и характерных, свойств, а с второстепенных.

Самые широкие и большие различия это—расовые. Индоевропеец отличается от симита местом жительства, некоторыми свойствами физической организации, языком, религией и массой более мелких черт, находящихся в зависимости от указанных главных. Народные отличия между людьми менее глубоки и важны, чем расовые. Китаец от японца, француз от немца отличаются гораздо меньше, чем индоевропеец от симита. Народные различия—это теже расовые свойства, но принявшие частную народную форму применительно к стране, в которой живет народ, особенностям его прошлого, его соседей и вообще сношений. Самые мелкие различия суть личные различия, составляющие самое поверхностное наслоение на человеке, отличающее Ивана от Сидора, но, конечно, чрезвычайно важное для этих Иванов и Сидоров. Исчезни индивидуальный признак, и тогда все Иваны и Сидоры известного народа сольются между собою.

Самые различные люди одного народа менее различаются между собою, чем самые сходные, принадлежащие к различным народностям и особенно расам, хотя все более и более учащающиеся сношения между образованными людьми различных народностей начинают приводить их к одному сходному типу, с весьма значительным сглаживанием народных и расовых особенностей.

Одинаковость строения человеческого организма обусловливает одинаковые потребности людей и одинаковые средства удовлетворения потребностей. А вместе с этим открывается самая широкая дверь для подражаний и заимствований. Зачем каждому выдумывать все самому? Все главное и существенное можно взять у других, так как другие хотят того же, чего хочу я, и удовлетворяют свои желания способом, одинаковым с моим. Поэтому всякие изобретения и усовершенствования распространяются очень быстро и широко между людьми.

Что придумано в одном уголке земного шара, то быстро облетает весь земной шар; тем молотком, той сохой, которые изобрели наши отдаленные предки, мы пользуемся и теперь; то преступление, которое совершил первый человек, повторяется без конца в его потомстве. Иначе и быть не может при одинаковости строения человеческого организма, его потребностей, страстей и средств их удовлетворения.

Человеку приходится пускаться на выдумки в тех случаях, когда дело касается его расовых потребностей, народных и личных. Но и эти потребности возникают и развиваются во всей своей широте и силе не сразу, а формируются помаленьку, незаметно, крупинка в них прибавляется к крупинке; а сообразно с постепенностью образования потребностей, постепенно происходит и их удовлетворение, так что от человека не требуется разом проявление значительного творчества, а лишь маленькое приспособление к изменившимся обстоятельствам. Да и в таком приспособлении, по мнению некоторых исследователей, в роде Тарда, подражательность играет главную роль.

К одинаковости человеческого организма, побуждающей к подражанию, присоединяется заразительность человеческих действий и вообще душевных явлений.

Когда один человек подражает другому, когда состояние одного, подобно заразе, распространяется на массу, а масса, в свою очередь, заражает своим настроением другие единицы и новые массы, что обыкновенно и бывает при душевных заразных эпидемиях, тогда, очевидно, состояние одной личности переходит на другие. Как представлять такой процесс? Как совершается подобный переход?

Дело начинается с какого-либо психического состояния отдельной личности. Душевное состояние находится в неразрывной связи с нервною деятельностью. Последняя с центров нервной системы распространяется на нервы, с нервов на мускулы, которые, сокращаясь, вызывают изменения лица, дыхания, кровообращения, посадки всего тела, движений, звуков. Душевное явление влечет таким образом целый ряд органических перемен.

Эти последние, в свою очередь, обусловливают перемены в окружающей среде — движения волн воздуха или светового эфира, звуковые или световые волны. Указанные три момента явления:

  • душевное состояние с нервным,

  • органические перемены, вызванные последним,

  • и движение световых и звуковых волн

—тесно, неразрывно связаны между собою и составляют собственно одно сложное явление.

Звуковые и световые волны, распространяясь, достигают зрительных и слуховых нервов зрителей и слушателей и вызывают у них подобный же ряд движений, но в обратном порядке: внешнее движение возбуждает деятельность зрения, слуха и других органов внешних чувств, которая, в свою очередь, достигнув центров нервной системы, обусловливает понимание душевного состояния, переживаемого инициатором всех этих фактов.


Таким образом в подражании мы имеем два факта:

  • один, развивающийся извнутри ко вне. Это начальный факт, производитель;

  • другой, развивающийся отвне квнутри и состоящий в усвоении первого. Это подражатель.

Но почему душевное состояние у подражателя развивается в том же виде, как у оригинала? У подражателя душевное состояние сначала заключается в понимании душевного состояния оригинала, без его органических спутников. Почему же это понимание не остается на степени теоретического явления, а переходит в изменение дыхания, кровообращения, в крики, словом, в полное переживание состояния оригинала? В чем заключается самая зараза человеческих действий и вообще душевных состояний? Разгадка заключается в их деятельном, точнее, двигательном характере.

Каждое душевное состояние есть деятельность, энергия, побуждающая к соответственному действию. Самое отвлеченное мышление есть работа, ряд процессов в центрах нервной системы; а эта работа не проходит бесследно для органов движения, она задевает их, побуждает хотя бы и к слабой деятельности.

Когда человек стоит на страшной высоте, тогда его невольно тянет броситься вниз. Такое влечение обусловливается не головокружением, а ясной отчетливой идеей падения, которая, будучи деятельной силой, соответственно возбуждает нервы и мускулы.

Представьте отчетливо что-либо очень кислое, например вкус лимона, и вы заметите, что у вас отделяется слюна. Как был бы возможен этот факт обыденной жизни, если бы наши представления не были энергиями, деятельными силами? Взгляните на зевающаго человека и вы заразитесь его зевотой. Отчего? Оттого, что у вас возникло ясное представление о зевании, которое, будучи деятельной силой, вызвало зевание и в вас.

Каждое душевное состояние побуждает к соответствующему действию.

Отсюда и становятся понятными подражания прочитанному или слышанному, например самоубийство на манер изображенного в романе, преступления, совершенно подобные тем, о которых было сообщено в газетах.

Всем известны факты внушения, а они оставались бы всецело непонятными, если бы внушаемые мысли, намерения и желания не имели двигательной силы, не были бы живыми энергиями.

На этот последний ряд фактов мы обращаем особенное внимание тех, кто желает представить себе с надлежащею отчетливостию двигательную силу душевных состояний.

Внушение делается в особом состоянии. Что происходило в этом состоянии — в обыкновенной бодрственной жизни не вспоминается. Внушения делаются самые разнообразные, не только согласные с свойствами известного лица, но и несогласные.

Внушением пользуются для исправления недостатков и иногда достигают цели. Предметом внушения бывает или какое-либо несложное действие, которое выполнить не особенно трудно, или же целая система действий, требующая для своего выполнения значительного труда и усилий.

Выполнение внушенных приказаний сопровождается соответствующими чувствованиями: радости, печали, гордости, стыда, страха, благоговения и пр. Внушение выполняется не всегда сейчас после того, как человек выведен из особенного состояния, в котором происходило внушение, но, согласно самому внушению, отлагается на неделю, на две, даже на месяц, и все же совершается в назначенное время.

Внушения делаются не только не согласные с свойствами известного лица, но даже и противоречащие им, например, боязливому внушаются необыкновенно мужественные деяния, стыдливому — довольно рискованные по части стыдливости, женщине — поступки, свойственные мужчине и т. п.. Не смотря на такое противоречие внушений природе лица, они исполняются. Внушение, т. е. душевное состояние, вызванное или возникшее в ком либо, есть сила, которая, повидимому, неодолимо увлекает к соответственному действию.

Таким образом процесс подражания в полном своем виде слагается из следующих фактов:

  1. из первоначального факта—производителя, развивающегося извнутри ко вне;

  2. из вторичного факта, составляющего восприятие и понимание первого и развивающегося отвне квнутри, и

  3. из факта, выражающего собственно подражание, снова развивающегося извнутри ко вне и повторяющего с большеий или меньшей точностью первый факт, всю его органическую обстановку.

Последние два факта собственно есть один сложный факт, представляющийся на двух ступенях своего развития. Такими причинами подражательности определяются характер ее, условия и общий ход развития.


Характер подражательности


Подражательность не есть механический акт, не есть автоматическое перенесение без изменения состояния с одного лица на другое, не есть простое повторение и воспроизведение, а есть собственная деятельность известного лица, развиваемая им по поводу впечатлений, получаемых от другого лица.

В наш душевный организм ничего нельзя внести совне; внешними возбуждениями его можно только вызывать на собственную деятельность. Как скоро впечатление кем-либо воспринимается, оно воспринимается в определенную психическую среду, в определенные взгляды.

Между получаемым впечатлением и средой, в которую оно вступает, могут быть согласие и несогласие, гармония в одном и дисгармония в другом, вследствие чего полученное впечатление может или легко или с трудом выразиться вовне; между старым и новым может возникнуть борьба или взаимная поддержка. Таким путем объясняется, почему, при виде одного и того же факта, один человек подражает, а другой не подражает; почему из подражающих один подражает сильнее, а другой слабее; почему при подражаниях к воспроизводимому прилипает нечто постороннее, свойственное лично подражателю; почему вообще подражание представляет смесь чужого и своего, воспроизведения и творчества, причем преобладает то один, то другой из этих элементов.

Бывают гении подражательности. Это такие лица, которые, много и хорошо подражая, в тоже время вкладывают в подражания значительную долю своего, так что бывает трудно определить, где кончается подражание и начинается творчество, точнее говоря, когда творчество и заключается в особенном своеобразном подражании.

Любопытное явление представляет в этом отношении Жуковский, который очень справедливо и метко сказал о своих литературных произведениях, что «в них все чужое и все свое». Он заимствовал, переводил, подражал, он пел, как будто, с чужого голоса, был несамостоятельным художником, но в свои подражания и заимствования, в свои переводы внес столько собственного, столько творчества, что мог сказать про свои произведения, что «в них все чужое и все свое». — Подобным же гением подражательности был и Петр Великий.

Противоположность гениям подражательности составляют, если можно так выразиться, идиоты подражательности, которые, подражая, копируют буквально, точка в точку, не привнося в подражание ничего своего и притом подражая только внешности. Это какие-то автоматы, простые отражатели и воспроизводители полученных впечатлений.

Такая подражательность часто бывает болезненным явлением и выражается подчас в странных формах. Больные повторяют последние слышанные фразы, виденные жесты и движения. «Здравствуйте», говорит доктор такому больному. «Здравствуйте», повторяет больной, не присоединяя никаких дальнейших объяснений. «Пульс слаб», замечает доктор. «Пульс слаб», повторяет, как эхо, больной. «Покажите мне язык», говорит врач. «Покажите мне язык», повторяет больной, при чем иногда высовывает язык, а иногда не показывает.

Случается, что такие больные буквально повторяют движения один другого: если один встал, встает и другой; если один состроил гримасу, гримасничает и другой; если один чихнул, начинает чихать и другой.

В виду множества и разнообразия форм подражательности, общие суждения о ее характере приходится произносить с большою осторожностью. Чтобы подражать, нужно наблюдать, иметь представление о предмете наблюдения и быть в состоянии выполнить движение, соответствующее представлению. Подражательная деятельность, как будто, предполагает намерение и желание подражать, поэтому Прейер утверждает, что «когда дитя подражает, тогда оно уже имеет волю» и что «первые подражания совершаются по желанию».

Точно также Эггер относит подражательные действия к разряду разумных и полагает, что в подражании человек прежде всего заявляет себя разумным существом. Разумное же существо то, которое действует с пониманием, ради понимания и которое сознает мотивы своих действий.

Между тем, с этими утверждениями согласиться невозможно. Воля — явление сложное, образуется она постепенно, и в первое время жизни человек волей совсем не владеет, необходимые для ее образования элементы еще не возникли. А подражания начинаются, как увидим дальше, весьма рано, прежде образования воли, и первые подражания суть явления мимовольные и до-вольные. Позднее подражания совершаются по желанию и при посредстве воли. Намерения и желания подражать в первых подражаниях также не бывает, равно как сознание мотивов; самые подражания едва ли понимаются, так как совершаются без всяких предварительных чувствований и желаний, наблюдений и соображений, под влиянием сейчас испытываемого впечатления. Таким образом о подражаниях вообще нельзя утверждать, что они всегда совершаются с намерением и желанием, по воле подражающего, что они разумные действия.

Можно ли утверждать, что подражания непременно суть сознательные деятельности? Подражать человек начинает так рано, подражает так много помимо желания и намерения, что первые подражания, кажется, невозможно причислить к сознательным явлениям.

Ответ на этот вопрос связан с ответом на более широкий вопрос: как далеко простирается сознание человека? Человек есть ли сознательное существо с первого ощущения, или сознание возникает в нем с какого либо периода его существования? Мы полагаем, что низшие ступени сознательности нужно приписать человеку и в первые дни его жизни, а потому и первые подражания признаем сознательными явлениями, хотя бы и в слабой степени.


Условия развития подражательности


Главнейшее условие, благоприятствующее развитию подражательности, заключается в одинаковости настроения между образцом и подражателем. Как для развития телесных эпидемических заболеваний весьма важна подготовленная почва, т. е. известные недостатки питания, дурной воздух, однообразный и чрезмерный труд, пьянство и т. п., так и для эпидемической подражательности важным условием оказывается одинаковость настроения.

Значение этого условия особенно ясно обнаружилось в психических эпидемиях. Крестовые походы, преследования колдуний и ведьм, пляска св. Витта и все бесчисленные душевные эпидемии средних веков и нового времени предполагают глубокое единство в настроении мысли и чувства людей, поддавшихся этим эпидемиям. Человек не так веровавший во Христа, как веровала средневековая толпа, человек не считавший возможным для кого бы то ни было заключение договора с сатаной, не мог участвовать ни в крестовых походах, ни в преследованиях колдуний и ведьм. Противоположное настроение, наоборот, делало его легкой добычей широко распространившейся эпидемии.

Известно, что дети больше подражают детям же, а взрослые взрослым, военные военным, ремесленники ремесленникам, мужчины мужчинам, а женщины женщинам. Где больше сходства в настроении, образовании, возрасте, поле, общественном положении, материальном достатке, профессиональном занятии, там больше и подражательности, там подражательность не встречает препятствий в особенных свойствах лиц и распространяется быстро, легко и широко.

Второе весьма важное условие развития подражательности состоит в неустановленности, в незрелости подражателя. Каждое душевное явление влечет к соответственной деятельности и, если не встречает препятствия в других душевных явлениях, то и выражается в различных поступках. Незрелые, неустановившиеся организмы наименее способны оказывать сопротивление давлению даже мимолетных впечатлений и обыкновенно идут вслед за такими впечатлениями.

Человека установившегося, выработавшего определенные взгляды и убеждения, сбить с его пути трудно, трудно увлечь его случайными, даже самыми заманчивыми, впечатлениями и обещаниями, если они несогласны с его коренными убеждениями. Вся его личность, все его существо поднимутся против подобных приманок, и они легко потеряют для него всякую притягательную силу.

Иное дело неустановившийся, незрелый человек, он легко поддастся первому впечатлению. А в таком именно положении и находятся дети, организм которых только что строится. Пока организм не сформировался и находится в процессе образования, тогда он наиболее склонен к подражанию, так как не может в это время оказать значительного противодействия внешним влияниям, не может дать отпора притекающим к нему впечатлениям. В нем все строится, ничего не установилось, поэтому каждое внешнее воздействие легко завладевает им и подчиняет себе, придавая ему на время свой вид и свойства. В той мере, как организм будет более и более приближаться к законченной и устойчивой форме, он будет менее податлив на внешние возбуждения и вместе с тем менее подражателен.

Наиболее подражательные существа — дети, наименее подражательные — старики. У последних есть на все свои взляды и убеждения, у них своего ума довольно и жить чужою жизнью им не приходится; у первых почти ни чего своего нет.

Третье благоприятное условие для развития подражательности—общая легкая восприимчивость человека к раздражениям, его нервность, чуткость и отзывчивость на разные возбуждения. Натуры людей по своему общему складу и, в частности, в отношении к быстроте и силе восприятия впечатлений не одинаковы и, при прочих равных условиях, легко возбудимые натуры скорее и страстнее отдаются подражательности, чем натуры другого склада — тяжелые, невосприимчивые, тупые.

Наконец, в самом впечатлении, служащем образцом подражания, могут заключаться благоприятные или неблагоприятные условия для развития подражательности. В этом отношении весьма важна сложность или простота образца. Сложность затрудняет подражание, простота — облегчает. Наблюдая разные случаи подражательности, совершаемые разными людьми, мы часто замечаем, что сложность образца прямо препятствует подражательности. Подражение начинается и затем скоро прекращается за слабостью способностей, необходимых для подражания сложному образцу. Такой факт нередко можно бывает наблюдать и над взрослыми и над детьми. Позднее мы увидим, что подражание вообще развивается от простого к сложному.

Точно также для развития подражательности имеет большое значение сила впечатления, производимого образцом на подражателя. Сильные впечатления естественно скорее увлекают к подражанию, чем слабые.


Общий ход развития подражательности


Сущностью процесса подражания определяется и общий ход его развития. Тард признает возможным общий ход подражательности определить так: от внутреннего к внешнему и от высшего к низшему. Образцы внутренние возбуждают, будто бы, подражание прежде образцов внешних. Сначала подражают идеям, а потом их выражению; сначала подражают цели, а потом средству.

Точно также примеры личностей или классов и местностей, признаваемых высшими, берут верх над примерами личностей, классов и местностей низших, вследствие чего подражание состоит в нисхождении примера, идет от высшего к низшему. Такое начертание общего хода подражательности неправильно по своему существу.

Процесс подражательности начинается с восприятия и понимания внешних знаков какого-либо душевного состояния. Мы не можем непосредственно проникнуть в душу другого человека и наблюдать, что в ней делается, мы можем знать о душевных состояниях другого лишь настолько, насколько они выражаются во внешних знаках. Поэтому прежде, чем мы поймем вполне состояние другого, мы должны усвоять его по частям, наблюдать каждый отдельный внешний знак, его себе объяснять и истолковывать, а потом, на основании отдельных восприятий и истолкований, понять состояние в целом.

Я нахожусь в театре и увлекаюсь подражанием видимому и слышимому на сцене. Как развертывается процесс моего подражания? Очевидно, мне приходится присматриваться к гримировке актера, его одежде, движениям, обстановке, прислушиваться к тону голоса, к речи, наблюдать отношения к другим действующим лицам.

Мало по малу из множества отдельных наблюдений, восприятий, пониманий у меня составится в конце концов духовный облик лица, изображаемого актером, определится его характер, выяснятся намерения и планы; мало по малу из за наружности мне покажется и обрисуется душа действующего лица.

Но прежде, чем я дойду до этого целостного понимания души лица, я могу увлечься отдельными движениями и поступками его, его манерой говорить, вставать, ходить, кланяться, одеваться, жестикулировать и пр. и им подражать. Так обыкновенно и бывает во всяком подражании и иначе и быть не может.

Наше подражание развивается от внешнего к внутреннему и от отдельного, частного, бессвязного к единому, целому, идейному. Подражание не может развиваться в направлении от идеи к ее выражению и от цели к средству, потому что ни идея, ни цель не бывают даны для нашего наблюдения, они нами выводятся, постигаются на основании известных фактов; эти то факты и составляют первоначальные образцы нашего наблюдения и подражания. Очень многие не доходят до постижения идей, фактов и целей данных средств, останавливаясь на фактах и средствах самих по себе и подражая им.

Может ли дитя подражать какому либо чисто внешнему факту, не имеющему никакого внутреннего значения, например, движению дерева под влиянием ветра? Несомненно, может. Тард спрашивает: что быстрее распространяется — обряды или догматы? — и отвечает: догматы. Отсюда, прибавляет он, тот общий факт, что древние обряды сохраняются в новых религиях.

Вместо голословных общих утверждений гораздо лучше обратить внимание на какой-либо отдельный факт соответствующего рода. Как христианство было усвоено нами, русскими, и как оно усвояется теперь нашими инородцами,— как ряд новых обрядов или как собрание новых догматов? Утверждать, что сначала были усвоены догматы, а потом обряды, значит идти наперекор всем известной исторической истине. В таком походе толку мало.

Мы не можем обсуждать здесь долее доводы, приводимые Тардом в подтверждение указанного им порядка, развития подражаний, как явлений социологических; насколько же Тард касается подражаний, как явлений собственно психологических, то его соображения о развитии подражательности от внутреннего к внешнему заключаются в следующем.

Дети понимают то, что им говорят, много раньше, чем сами будут в состоянии говорить о тех же предметах. Каким образом это могло бы случиться, если бы у них подражание не шло от внутреннего к внешнему? Если слушающий речь ограничивается повторением звуков, не придавая им надлежащего смысла, то непонятно, каким образом такое поверхностное и механическое отражение звука может привести к уразумению значения, придаваемого звуку говорящим. Необходимо допустить, что смысл передается вместе с звуком каким-либо иным путем, и что лицо слушающее усвояет смысл речи прежде, чем воспроизводит звук.

В таких рассуждениях весьма явственно заметен недостаток живого наблюдения над детьми и, в частности, отсутствие наблюдений над развитием детской речи.

Факт, не подлежащий никакому сомнению, состоит в частом запоминании и повторении детьми слов, с которыми они не соединяют никакого смысла, которые нравятся им и повторяются ими просто как звуки. Таким образом в подобных случаях подражание является исключительно, внешним. И сам Тард вынужден был допустить, хотя, и в примечании, а не в тексте книги, что иногда перенимается только наружность, а не внутреннее свойство образца. Но, признав факт чисто внешнего подражания, Тард счел нужным сопроводить его совершенно неверным замечанием, именно что начинающие с наружного подражания, каковы, по его мнению, женщины и дети, на этом и останавливаются, тогда как от внутреннего подражания переходят к другому.

На самом деле нередко приходится наблюдать, как дети, запомнив сначала без смысла какое-либо слово, повторяя его по подражанию, в виде ряда звуков, позднее научаются соединять с ним определенный смысл и значение.

Подражая процессу курения, представляясь курящими из пустой трубки, из палочки и даже из пальца, дети позднее, по подражанию же, начинают курить и вправду. Подобные факты многочисленны и разнообразны.


Что касается понимания детьми членораздельной речи до начала собственного говора, то для объяснения этого факта решительно нет никакой необходимости прибегать к предположению о раннейшем усвоении детьми внутреннего по сравнению с внешним. Не нужно забывать, что членораздельному языку предшествует язык жестов, и что затем оба эти языка существуют и развиваются совместно.

Членораздельную речь мы понимаем не только по словам, но в значительной мере и по жестам, сопровождающим слова. Не умеющее говорить дитя понимает слова по жестам, мимике, по тону голоса, по положению всей фигуры говорящего. Некоторые из мимических выражений наследственны, например, выражения страха, гнева, печали, радости и др., поэтому дитя, видя такие выражения и подражая им, необходимо возбуждает в себе и соответствующие душевные состояния.

Смысл других жестов, телодвижений, тонов голоса дитя узнает чисто опытным путем, постоянно исходя от усвоения внешнего и только постепенно добираясь до внутреннего смысла и значения. Поэтому предполагать какой-то особенный путь для объяснения понимания детьми некоторых слов прежде произношения их нет никакой нужды. Не к чему гнаться за хитрым и таинственным объяснением, когда налицо есть простое и совершенно удовлетворительное.

К утверждению, что в человеческих обществах сначала усвояется с величайшею точностью внутренняя, интимная сторона известного образца, представления, желания и затем уже, с меньшею точностью, схватываются и отражаются внешние стороны, жесты, движения, позы, Тард присоединяет еще замечание, что среди стадных животных наблюдается обратное явление: здесь сколько-нибудь определенное подражание может совершаться лишь путем воспроизведения пения, криков, движений; передача же нервных процессов, идей и желаний носит всегда неопределенный, расплывчатый характер. Таким образом люди и животные в деле подражания оказываются совершенно противоположными существами: людям свойственно сразу проникать в корень вещей, в психику, животные же должны идти от внешнего к внутреннему.

Как ни лестно такое превосходство над животными, но оно совершенно не согласно с данными психологии дитяти и мало понятно само по себе. Душа другого открыта для нас настолько, насколько она обнаруживается вовне, и насколько мы понимаем эти обнаружения. Иного пути проникнуть в человеческую душу нет, и если мы не пользуемся этим путем, то она для нас полные потемки, подражать ее действиям мы не в состоянии. А следовательно подражательность по необходимости развивается не извнутри кнаружи и от целей к средствам, а в обратном направлении и притом от отдельного и бессвязного к связному и целому.

Второй путь развития подражательности, указываемый Тардом, — от высшего к низшему,—в значительной степени намечен правильно, особенно в применении к общественным подражаниям.

В общественной жизни очень часто высшие классы служат образцами для подражания низшим. Двор Людовика XIV для дворов маленьких немецких государей, королевские и царские дворы для придворных и аристократии, богатые граждане для бедных, города для деревень, барыни для горничных служат образцами подражания, преимущественно внешнего: платью, манерам, поклонам, образу и обстановке жизни, отчасти речи.

Собственно в детской жизни этот путь развития подражательности выражается широкою подражательностью детей родителям и старшим родственникам, которые играют по отношению к детям роль высшего класса. Но и этот, верно намеченный, путь развития подражательности требует некоторого исправления и расширения.

Высший класс служит образцом для подражаний низшим классам, главным образом, в материальной культуре и внешнем образе и обстановке жизни. Но кроме предметов материальной культуры образцами для подражания служат еще факты духовной культуры—идеи, верования, взгляды, чувствования. Эпидемии средних веков и нового времени имели предметом идеи и верования, а не внешнюю культуру, и лица, впервые создававшие эпидемию, обыкновенно не принадлежали к высшим классам в обществе.

Новые религии, новые открытия и изобретения, новые взгляды зарождаются обыкновенно совсем не в высших общественных классах, бедные еврейские рыбаки своим учением завоевали дворцы цезарей. К этому нужно еще прибавить, что у детей, да и у взрослых, очень сильно развито направление подражательности от равного к равному, от одного человека или сословия к такому же человеку или сословию. Дети, во многом подражая родителям и взрослым, еще больше подражают друг другу; а у взрослых крестьяне охотно подражают крестьянам же, ремесленники—ремесленникам, горожане—горожанам и т. д., подражают не менее, а пожалуй и более, чем высшим классам. Во всяком случае это направление в развитии подражательности—от равного к равному—не менее распространено, чем от высшего к низшему.

Так как первоначальное направление подражательности есть направление от внешнего к внутреннему, то возникает вопрос: каково ее направление, как скоро она становится внутренним фактом? На этот вопрос дают ответ указанные выше условия развития подражательности.

Чтобы намеренно подражать, нужно вполне понять состояние другого, совершенно отчетливо и живо представлять его, как бы переживать его. Кто служит образцом подражания: высший ли, равный или, может быть, низший, раб для господина—это бесразлично. Важно внутреннее духовное сродство между подражателем и образцом, общие точки соприкосновения между тем и другим, так чтобы идеи, стремления и вообще душевная жизнь одного была совершенно ясна и понятна другому.

Поэтому ход подражательности, как внутреннего явления, можно изобразить не формулой: от высшего к низшему, а такими выражениями, как от известного к менее известному, от легкого к более трудному, от простого к сложному.

Когда явление слишком ново, трудно, сложно, когда оно вообще мало понятно для наблюдателя, тогда оно не вызовет подражания, хотя и может возбудить любопытство. Оно даст наблюдателю слишком мало живой деятельной силы, чтобы вызвать в нем все те органические перемены, которые совершаются в образце, оно будет не в состоянии воплотиться надлежащим образом в наблюдателе, а потому замрет, не выразившись подражанием.

Если же оно в достаточной мере понятно, просто, отчетливо для наблюдателя, то оно будет жить в нем и обнаружится подражательными движениями. И дети, и взрослые на каждом шагу осуществляют этот основной закон подражательности.

Но, конечно, в каждом данном случае определить, что известно, легко, просто и что сложно, далеко от наблюдающего лица, ему малопонятно—трудно, так как явление будет обусловливаться многими причинами.

В одно время было очень легким и простым делом увлечься к участью в крестовом походе, в другое — сожиганием ведьм, в третье — столоверчением и т. п. То, что для нас очень трудно, таинственно, мало доступно, то в прежние времена было совершенно ясно, просто, понятно, и наоборот. Состояние просвещения, господствующие идеи и верования, личные свойства отдельных подражателей существенно влияют на определение простого и сложного, легкого и трудного, известного и неизвестного.

Но внутренняя подражательность, при всех изменениях в понимании легкого и трудного, всегда удерживает ей свойственный путь—развиваться от простого к сложному, от вполне достурного к менее доступному.

Начать сразу с сложного, а потом перейти к простому подражательность точно так же не может, как и начинать с внутреннего, с цели, а потом переходить к внешнему, наружному, средствам. Это противоречило бы и общему ходу развития душевной жизни.


Отдельные виды подражательности. Физическая подражательность


В основу явлений подражательности следует поставить физическую подражательность в животном мире. Факты ее общеизвестны: в природе существует гармония между окраской животного и цветом обитаемой им местности.

Внешняя окраска животных приспособляется к условиям их жизни. Поэтому арктические животные белого цвета, живущие в пустынях — песочного, те, которые живут среди листьев и травы, окрашены в зеленый цвет, а ночные животные—в темный.

Один знаток орнитологии Северной Африки говорит, что в пустыне, где нет ни деревьев, ни хворостняку, ни даже волнообразной поверхности, где ничто не дает ни малейшей защиты от врагов, видоизменение окраски под цвет окружающей местности оказывается положительно необходимым. Встречаются насекомые, которые по форме и окраске в точности походят на особенные какие-нибудь листья, или на покрытые мхом сучья, или на цветы. Некоторые виды насекомых так прямо и прозываются «ходящими листками», «ходячими сучками», за их диковинное сходство с листьями и сучками. У «ходячих сучков» вся окраска, форма, морщиноватость, устройство головы, ножек, усиков делают их совершенно похожими на высохшие сучья. Они свободно висят в лесу вокруг кустов и имеют странную привычку несимметрично вытягивать свои ножки, как будто для того, чтобы произвести более полный обман.

Замечательные примеры подражательности встречаются, не только между насекомыми, но и между змеями, птицами, млекопитающими, причем одни копируют других, безвредные — ядовитых, подвергающиеся нападениям врагов — неподвергающихся нападениям (по острому неприятному запаху и другим свойствам). Подражание бывает так точно, так хорошо, что один опытный энтомолог поместил сверчка-подражателя в своем кабинете в отделе жуков, которым сверчок подражал, и в течение долгого времени ученый не мог заметить своей ошибки.

У людей такой физической подражательности нет, цвет их лица, фигура, органы их тела не изменяются подражательностью применительно к той почве, на которой живет то или другое племя; но у людей мы замечаем явление, подобное физической подражательности животных, именно приспособляемость к стране, ее свойствам и условиям существования в ней.

Как скоро кучка людей поселится в какой-либо стране, она сейчас же должна начать процесс приспособления к данным свойствам этой страны. Если нужно жить в известной стране, то необходимо применяться к ее условиям, подчиняться ее особенностям; иначе нужно или уходить из страны, или замирать. Правда, возможен еще один исход—подчинение страны потребностям людей, изменение ее свойств и условий существования в ней применительно к нуждам человека. Но этот последний исход возможен лишь при высокой культуре, когда человек, располагая разнообразными и могучими орудиями и средствами цивилизации, в состоянии, с надеждой на успех, вступить в борьбу с природой. Первоначально же человеку ничего более не остается, как приспособляться к стране, в которой он живет, или бежать из нее, или умирать. Не имея возможности бежать и не желая умереть, человек приспособляется.

В процессе приспособления человека к свойствам населяемой им страны видную роль играют психические факторы: соображение, опыт, проверка полученных результатов. Но и физическую подражательность животных нельзя всецело относить к влиянию пищи и окружающей обстановки и думать, что она чисто физически и невольно, помимо всяких психических процессов, создается сама собой.

Известные одинаковые условия жизни должны оказывать свое действие на все группы животных, живущих в известной местности; между тем физическая подражательность замечается лишь в некоторых видах животных, водящихся в данной местности, а не во всех, причем замечается еще тот факт, что виды, усвоивающие себе наружность других, малочисленны, тогда как те, которым уподобляются другие, многочисленны.

У насекомых наблюдается и такой любопытный факт, что подражательное усвоение наружности гораздо чаще бывает у самок, чем у самцов. Самки, на обязанности которых лежит вывести детенышей, более нуждаются в охране и защите, чем самцы, а потому и потребность прибегать ко всяким средствам для обеспечения себя от врагов чаще встречается у самок, чем у самцов. Поэтому вообще самки бывают окрашены темнее самцов.

Таким образом в физической подражательности животных оказываются замешанными психические элементы, темные неясные соображения о пользе известных подражательных действий. И у человека процесс приспособления не всегда совершается с полною намеренностью и даже с отчетливою сознательностью.

Другое сходство между физическою подражательностью животных и приспособляемостью человека состоит в том, что хотя приспособление сказывается больше на орудиях, которыми человек пользуется, образе жизни, одежде и прочей внешней обстановке, чем на самом физическом организме человека, но приспособлением все же затрагивается и самый организм.

Когда изменяются внешняя обстановка человека, его пища, одежда, образ жизни, орудия защиты и нападения, тогда неизбежно в большей или меньшей степени терпит изменения и весь организм. Организм нельзя понимать как нечто совершенно обособленное от той среды, в которой он развивается и живет; между средой и организмом существуют тесная связь и живое взаимодействие.

Племена, населяющие различные страны, имеют некоторые особенности в своей физической организации.

С другой стороны, о физической подражательности животных следует заметить, что она не простирает своего влияния на глубокие изменения организма, но бывает довольно поверхностной, касается главным образом окраски и отчасти внешней формы некоторых наружных органов.

Это больше маскировка, чем настоящее сходство, и поддражающие животные являются как бы актерами, играющими только роли.


Детская подражательность. Реальная подражательность


Детская подражательность в своем развитии проходит две ступени: реальной подражательности тому, что сейчас наблюдается, и идейной подражательности тому, что только вспоминается, о чем мы слышали или прочитали.

Кроме того следует отличать смешанный вид подражаний, реально-идеальных, который особенно замечается при общественной подражательности и который развивается параллельно с идейными подражаниями.

Внизу первой группы явлений лежат факты рефлективной, мало сознательной, подражательности, которой не предшествуют ни желание подражать, ни какая-либо подготовка в этом отношении, ни даже простое предварительное знакомство с явлением.

Это моментальная подражательность, приходящая и уходящая вслед за известным впечатлением, моментальное воспроизведение состояния, вполне отвечающее полученному раздражению.

Там, где находится много грудных детей, стоит заплакать одному ребенку, чтобы вслед за ним заплакали и другие. Отчего они начинают плакать? Причины плача первого ребенка, зачинщика, легко могут быть открыты, но трудно объяснить причину плача всех прочих. Желания плакать, до плача первого ребенка, у них не было; самого факта плача они также не понимают, хотя и плачут сами; желания подражать у них также не было, а между тем они подражают. Их ухо поражается известными звуками, и в ответ раздается сочувственный плач. Грудные дети, как будто, какие резонаторы, с буквальною точностью воспроизводящие подействовавшее на них раздражение.

Такая рефлективная подражательность возникает не только помимо желания, но и против желания. Видя зевающего, мы не хотели бы зевать, наше настроение нельзя назвать скучным, но мы зеваем невольно, не можем удержаться, как будто от зевающего человека какая-то зараза проникает в нас и овладевает нами, покоряет нас.

Попав в веселую компанию, мы смеемся и сами не знаем чему; в театре мы начинаем иногда апплодировать, увлеченные примером других, хотя вообще у нас и нет обычая апплодировать; в кричащей толпе мы невольно сами начинаем кричать. Таким образом самая низшая ступень подражательности есть подражательность рефлективная, мало сознательная и мимовольная, не предшествуемая желанием подражать.

Какая-либо более или менее сложная душевная деятельность в такой подражательности отсутствует, результаты предшествующего психического опыта еще не присоединяются к сейчас переживаемому душевному состоянию, последнее существует само по себе, создаваемое исключительно сейчас действующим впечатлением.

Указываемый вид подражательности в широкой мере встречается у маленьких детей, особенно в первый год их жизни, но весьма заметен и во второй год и позднее.

Рассматривая ближе различные формы рефлективной подражательности, мы встречаем прежде всего подражания отдельным звукам и движениям.

Самое первое и весьма слабое подражание нам пришлось наблюдать на 56-й день жизни одной девочки. Во время болтовни матери с девочкой, дитя пристально следило за движениями головы и губ матери, само слегка кивало головой и шевелило губами, не произнося, однако, никаких звуков.

Сёлли сообщает, что на 58-й день жизни его дитяти одна молодая дама несколько раз сказала ему: Guten Morgen. Дитя внимательно прислушивалось. Потом оно вытянуло и открыло губы, раздуло ноздри, глаза в то же время сделались большими и лицо покраснело. Было видно, что дитя находилось в состоянии напряжения, как будто что-то хотело выдавить из себя, и в заключение громко и протяжно произнесло: guuu. Сейчас же после этого дитя заснуло.

Попытки вызвать тот же подражательный звук в ближайшие недели после первого подражания остались безуспешными. Пэре замечает, что подражания звукам, именно рояля, начинаются также со второго месяца жизни дитяти.

Развитие реальной подражательности состоит в том, что подражательность из рефлективной и мимовольной становится сознательно-намеренной, а наконец и систематичной. Если при начале жизни подражания заключаются в воспроизведении отдельных звуков и движений, то с течением времени они превращаются в копирование целых сцен и происшествий, в воспроизведение желаний, суждений, чувствований и понятий окружающих дитя взрослых, насколько вся эта психическая жизнь окружающих выражается вовне, поддается непосредственному наблюдению. Вот несколько пояснительных фактов из наших наблюдений над одной девочкою.


Начало шестого месяца. Когда разговаривают с девочкой, она внимательно смотрит на говорящего, на его рот, и делает параллельные движения своими губками, иногда открывая рот и придавая губам такое же положение, какое имеют губы говорящего. Точно также она иногда издает отдельные звуки, похожие на те, которые она сейчас слышит от говорящего лица.

Шесть месяцев с половиной. Мать вертела пред девочкой своими руками на разные лады, сжимая и разжимая пальцы. Девочка внимательно смотрела на эти движения и ее свободная ручка—в другой она держала чайную ложечку — также слегка повертывалась справа налево, пальчики сжимались и разжимались на подобие положения рук и пальцев матери. Прекращала движения руками мать, прекращала их и дочь; мать возобновляла движения, и девочка возобновляла. Движения девочки были очень несовершенны, но несомненно сходны с движениями матери и воспроизводили ее движения.

Начало одиннадцатаго месяца. Мать играла на рояли и пела. Девочка долго смотрела на ноты и слушала пение. Затем она, сидя перед роялем, захватила ноты у матери, перетащила к себе ближе, с пюпитра на клавиши, стала ударять ручками по клавишам и кричать. Мать продолжала играть, и крики девочки иногда были в тон, а иногда не в тон звукам рояля. Эти крики и были первым опытом пения, а удары ручками по клавишам первой попыткой аккомпанимента. Подобные опыты пения и игры повторялись много раз.

Десять с половиною месяцев. Мать, нюхая саше, сказала девочке: на, понюхай. Девочка нагнулась, приложила нос к мешечку и втянула в себя воздух. Действие было повторено несколько раз.

Двенадцатый месяц. Видя, как мать причесывает волосы, девочка берет гребенку в руки, поднимает ее к голове и слегка скользит гребенкой по волосам. Очевидно, причесывается. Во время игры нарочно кашляет, в виде шутки, на подобие того, как кашляют играющие с ней взрослые.


Вот еще данные о развитии подражательности у одной девочки 9—17 месяцев.

Всех случаев подражания записано 90. Раньше всего И больше всего девочка подражала движениям рук (38 случаев), затем звукам (29 случаев—подражала крику гуся, индюка, возгласам разносчика, мычанью коровы, лаю собаки и пр.); подражаний движениям лица (разным гримасам, свистанию в свисток, как папа курит и т. п.) было 8, движениям туловища (притворно спит, для чего ложится, раскачивается из стороны в сторону, низко кланяется) только 4. Из записанных 90 подражаний 15 пришлось на долю картинок (в таком роде: как девочка плачет, спит, как ушиблась, как дети танцуют и пр.). Подражания производились девочкой или сразу при наблюдении известного явления, или же не сразу. Подражаний было сразу 55, не сразу 35. Подражаний было:


Приведенные факты показывают, как рано начинается подражательность у детей и как непрерывно и часто она действует, как она усиливается и совершенствуется, начинаясь весьма несовершенным воспроизведением отдельных движений и звуков и переходя к копированию целых сценок, как из мимовольной она становится намеренной и систематичной.

Оказывается, что с первого же года жизни весь организм находится во власти подражания: голова, губы, аппарат речи, глаза, руки, туловище, ноги—все подражает на свой лад, больше или меньше.

С течением, времени склонность к подражанию возрастает, усиливается и превращается как бы в своеобразную страсть.

Какое значение в жизни и развитии человека имеет это обилие подражательных действий?

Если бы подражательные действия были просто движениями без всякого дальнейшего психического содержания, чем-то исключительно внешним, только деятельностью двигательных нервных центров, нервов и мускулов, и тогда они имели бы значение, давая направление, тон, создавая образ деятельности и отдельные навыки в такой важной системе человеческого организма, какова двигательная.


Но движения обыкновенно бывают соединены с определенным психическим содержанием, в них сказывается душа человеческая, характер лица, особенный склад его чувствований, в движениях отображается вся психика человека.

У человека умного и человека тупого, у решительного и бесхарактернаго, у альтруиста и эгоиста — и движения, и выражение всей фигуры, и голос, и речь неодинаковы.

Печаль и радость, гнев и страх, общий благородный и открытый характер человека или низкая пронырливая душа, спокойствие и ровность или порывистость и страстность и многие другие свойства и состояния человека определенно выражаются и в мимике лица, и в движениях, и во всей осанке человека.

Если мы тщательно и всесторонне будем воспроизводить мимику гнева, то заметим, что в нас понемногу разгорается гнев; одно из средств к утешению гнева—прекращение движений, в которых выражается гнев.

Актер, одевшись в платье, соответствующее роли, окружив себя подходящей обстановкой и во всей внешности подражая характеру и свойствам изображаемого лица, кончает нередко тем, что увлекается, забывает свое я и на некоторое время превращается в другое лицо.

Подражая тем или другим движениям, дитя невольно будит в себе движениями соответствующие душевные состояния, создает их; оно незаметно с движениями всасывает мысли и чувства, составляющие содержание движений.

Окружите дитя на первом году его жизни грубыми, суровыми лицами, говорящими грубым голосом, допускающими в присутствии дитяти ссоры и брань, не стесняющимися в движениях — дитя, конечно, не поймет смысла отдельных, совершающихся пред ним, фактов, но общий тон обстановки отразится на нем, оно будет подражать и выражению лиц, и звуку голосов, и телодвижениям, и все это невольно будет будить в нем грубые чувствования, правда, сначала очень неясные и неопределенные, но потом выесняющиеся и определяющиеся под влиянием той же среды.

Заразить дитя трусостью, гневливостью, нетерпеливостью очень легко. По совершенно справедливому замечанию одной писательницы (г-жи Еджеворт), кормилица имеет влияние на расположение духа человека на всю его жизнь. Младенцы необыкновенно способны перенимать мимику и движения и участвовать в впечатлениях, причины которых им непонятны. Физиономия говорит им сильнее, чем слово.

Можно вселить и закрепить в дитяти дружелюбные, кроткие, веселые чувствования, окружая его веселыми лицами, выражениями кротости и благорасположения.

Поэтому едва ли целесообразно, по замечанию г-жи Неккер-де-Соссюр, сердиться на детей или в присутствии детей лет до трех, четырех. Свидетель вашего гнева, дитя будет подражать вашему примеру и бранить вас точно так же, как вы его браните. Подражательность в нем сильнее страха, и мы больше представляемся детям образцами подражания, чем предметами ужаса.


Как глубоко и сильно отражается подражательность на чувствованиях и действиях дитяти, как рано дети перенимают всякого рода манеры, привычки, характерные особенности окружающих их лиц, за это достаточно свидетельствуют следующие факты.

Девятимесячный ребенок весело играл на коленях матери, когда в комнату вошла женщина с лицом, выражавшим тихую, но глубокую грусть. Внимание ребенка тотчас устремилось на нее. Ребенок знал женщину прежде, но особенной любви к ней не питал. Мало-помалу, под влиянием печального лица женщины, черты ребенка стали искажаться, игрушки выпали из рук, и, наконец, он с плачем бросился на грудь матери.

Другой ребенок, имея около полугода, прямо отражал настроение окружающих, плакал или смеялся, смотря по тому, плакали или смеялись около него.

Одна маленькая девочка с 15 месяцев стала заметно подражать манерам отца, усвоила от него нахмуривание бровей, его привычку легко раздражаться, тон его крикливого голоса, а затем и разные формулы, выражающие нетерпение или гнев. В три года она, в споре с посетителем, преважно говорила ему на отцовский манер: «помолчи однако, ты никогда не даешь окончить мне моей фразы».

Рассмотренная группа реальных подражаний, или по непосредственному наблюдению, за все время своей формировки находится в самой тесной связи с развитием органов внешних чувств и искусства управлять органами тела, а равно с развитием наблюдательности и сообразительности.

Подражательность детей на первых порах значительно затрудняется тем, что дети не умеют хорошенько смотреть, слушать, управлять своими руками, ногами, туловищем, головой, не умеют надлежащим образом наблюдать.

Реальная подражательность заключается в воспроизведении. того, что сейчас наблюдается. Если поэтому дитя чего-нибудь не доглядело и не дослыхало, если оно не совсем хорошо еще владеет своими руками и ногами, а между тем ими-то и нужно совершать подражательные действия, то, понятно, его подражание будет очень несовершенным, каким оно и бывает в первые месяцы жизни, усовершенствуется же параллельно с общим развитием дитяти, и в частности его органов внешних чувств, наблюдательности и уменья управлять своим телом.

Развитие сообразительности особенно требуется для последней категории подражательных действий—для воспроизведения целых сценок, намерений, взглядов, суждений лиц.

Систематическое воспроизведение целых сцен предполагает понимание связи отдельных моментов и справедливую оценку каждого момента в отдельности; подражание намерениям, суждениям, взглядам, а равно и разные шутовские и насмешливые подражания также предполагают уменье открыть идею в целом ряде внешних действий, схватить комическую черту известного лица и явления.


На основании приведенных фактов и соображений можно утверждать, что мы начинаем воспитывать детей гораздо раньше, чем предполагаем, и воспитываем гораздо глубже, чем думаем, окружая дитя известными лицами, давая возможность детям часто видеть известную мимику и жесты, часто слышать известные голоса и речи.

Дитя всему этому подражает.

А подражательность одинаково простирается как на хорошее, так и на дурное.

При неустойчивости детского организма, при мягкости детской натуры, при сильном строительном, пластическом процессе, переживаемом дитятей в первые годы жизни, подражательность является громадной формирующей и направляющей силой, как в физическом, так и в духовном отношениях.

В виду такого большого значения подражательности необходимо несколько ограничить предполагаемое влияние на развитие человека наследственности. Теперь все на нее сваливают. Почему дитя так значительно походит на родителей, почему интеллигентное дитя много разнится от неинтеллигентного, французское от немецкого?

Причина этого, конечно, прежде всего заключается в унаследовании известных свойств; но важно и подражание, которое обыкновенно забывается, и действия которого ставятся на счет наследственности.

То, что признается обыкновенно за действие одной наследственности, на самом деле есть результат действия двух причин: наследственности и подражательности. Каждой причине, каждому фактору нужно отдать то, что ему принадлежит.



Идейная подражательность


С развитием душевной жизни, в сознании дитяти осаждаются результаты его психической опытности, которые соединяются с сейчас переживаемыми душевными состояниями и изменяют их. Вследствие закрепления предшествовавшего опыта в памяти, подражания начинают совершаться не всегда непосредственно за фактом, служащим примером для подражания, но некоторое время после него.

При реальной подражательности, она непосредственно следует за самым фактом. Память в то время была еще сравнительно слаба, полученные впечатления быстро исчезали, так что часто подражание должно было или сейчас же совершиться вслед за фактом-образцом, или же совсем не могло совершиться, особенно если образец был сложный и подражательное действие сразу было не по силам подражателю.

Как же скоро в дитяти крепла память и накоплялся опыт, у него, по поводу переживаемого факта, возникал более или менее длинный и сложный процесс воспроизведения соответственной части пережитого опыта, сопоставление прежнего с настоящим, мысль о средствах для выполнения подражания и подобные размышления.

Таким образом между фактом, которому дитя подражало, и самым актом подражания, мог протекать больший или меньший промежуток времени, и самый процесс подражания мог отлагаться на некоторое время, постепенно удлиннявшееся вместе с развитием душевной жизни.

Возможность подражать таким фактам, которые совершились не сейчас, но в более или менее отдаленном прошлом, значительно расширяет пределы подражательности, включая в ее область не только настоящее, но и прошлое.

Наблюдать новую эпоху в развитии детской подражательности очень легко. Наступление ее выражается тем, что дети начинают долго носиться с предметами подражания, отыскивают средства для лучшего выполнения подражания, советуются со старшими, рассказывают им свои планы так подробно и так часто, что всем надоедают.

Факт, составляющий предмет подражания, давно совершился, канул в вечность, но дети все еще с ним носятся, отыскивают средства возможно точного его воспроизведения.

В город приезжали странствующие фокусники и аккробаты, на представлении которых дитя присутствовало. Оно поразилось некоторыми фокусами и упражнениями аккробатов и, по возвращении домой, на другой день, в течение недели, месяца и больше пытается подражать их фокусам и замысловатым движениям, старается устроить себе подходящую обстановку, упражняется в физической ловкости, между тем как странствующая труппа давным давно перекочевала в другой город.

Как скоро между фактом, служащим предметом подражания, и самым подражанием протекает некоторое время, это значит, что подражание бывает уже не самому факту, а его образу, сохранившемуся в памяти. В обширном смысле слова такое подражание есть идейное подражание. Преувеличить весьма крупное значение такой перемены в развитии подражательности трудно.

Прежде подражательность ограничивалась областью наличных, сейчас наблюдаемых, фактов, а теперь она переходит и на бесконечно широкий мир представлений. Оковы наличной действительности сбрасываются, мир фактический и мир идеальный становятся равно доступными подражательности.

Конечно, подражательность не вдруг переходит на идеальный мир, а лишь постепенно захватывает его. В развитии подобной подражательности можно различать три следующие ступени:

  1. подражания образам событий и лиц, действительно бывших и наблюдавшихся;

  2. подражания книжным героям и подвигам и вообще более или менее художественным произведениям творчества и

  3. подражания усвоенным из различных источников — книг, слов других—идеям.

Рассмотрим по порядку эти ступени подражательности.

Подражание по памяти действительно виденным лицам и непосредственно наблюдавшимся происшествиям очень часто происходит вследствие сложности явлений.

Мы уже знаем, что самые элементарные подражания отдельным движениям и звукам не всегда происходят сразу, иногда не удаются, а потому позднее повторяются. Чем сложнее предмет подражания, тем менее может удасться его моментальное воспроизведение. Приходится обдумать дело, сообразить средства подражания, представить самый процесс его.

А намеренная и, тем более, систематическая подражательность заключает следующие моменты:

  1. представление предмета подражания и всей его обстановки, т. е формы, величины предмета, места, на котором произошло событие, лиц, бывших при этом, и пр.;

  2. представление того органа и тех орудий и средств, которыми и при помощи которых должно быть произведено подражание и

  3. наконец, представление самого подражательного движения, его процесса, начала, средины и конца, со всей его обстановкой.

Такая сложная деятельность, предполагающая не только хорошее наблюдение, запоминание и сообразительность, но и запасание материала для подражания, изыскание средств для его осуществления, естественно влечет замедление, откладывание соответствующих поступков. Явление совершается и совершилось, а подражания ему еще нет. Совершаясь по памяти, подражание, понятно, становится в полную зависимость от памяти, от ее достоинств и недостатков. Чем слабее память, чем хуже она воспроизводит, тем несовершеннее будет и следующее ей подражание.

Хорошая, обширная, верная память — богатая сокровищница материала для всякого рода подражаний; память нетвердая, память узенькая даст мало материала для подражаний.

В подражаниях по памяти, как и во всех других подражаниях, весьма важное дело будет составлять простота или сложность, а вместе с тем легкость или трудность примера для подражания. Дети нередко припоминают такие обстоятельства, для воспроизведения которых у них нет подходящих материалов, не хватает нужной ловкости и т. п. Тогда подражание, встретив подобные препятствия, задерживается и нередко совсем не осуществляется, не смотря на искренния стремления, самые усердные старания детей.

И в жизни народов так бывает, что народ берется за подражание не по силам, за предмет слишком сложный и трудный. Некультурный народ, заимствуя у высоко культурного народа его учреждение, не владеет часто никакими средствами для насаждения его у себя, а потому и превращает его в чистейшую каррикатуру, по которой трудно иногда и догадаться о подражаемом образце.


Подражание книжным героям и подвигам преимущественно свойственно отрочеству, как подражание по памяти действительно виденному и слышанному —детству.

Из книжных героев и подвигов отроки наиболее часто и охотно подражают замечательным путешественникам, отважным охотникам, силачам, претерпению всякого рода лишений и физических бедствий, словом больше увлекаются физическим героизмом, чем нравственным. Кому не приходилось читать в газетах известий о том, как какие-нибудь 11—12-летние мальчики, увлекшись рассказами Майн-Рида, Купера и подобных писателей, решились отправиться в Америку, чтобы самим испытать приключения, описанные в заманчивых произведениях названных авторов; как, тайком, конечно, от родителей, они условились в плане предприятия, запаслись провиантом и деньгами и в одно прекрасное утро, вместо школы, укатили по железной дороге к северо-американским дикарям; как они издержали все деньги, обыкновенно очень небольшие, съели весь провиант, были высажены на какой-либо станции и возвращены родителям, отъехав от родного городишка несколько станций,—кто не слыхал о таких историях?

Если детям, по обстоятельствам, от них не зависящим, не удавалось уехать в желаемую отдаленную страну, в которой жил и действовал излюбленный ими книжный герой, то они старались, по крайней мере, дома подражать его великим подвигам: воздвигали где-нибудь на задворках шалаш, вооружались луками, дубинами, ятаганами, и серьезнейшим образом парадировали диких обитателей Северной Америки.

Если прочитанная, увлекательная для детей, книга трактует о мирной жизни и деятельности, в пределах окружающей природы и общественной среды, то она нередко вызывает не меньшую подражательность, чем первая книга, изображавшая подвиги героев американских территорий.

Если в книге рассказано о ловле птиц, о замечательно хитром и отважном деянии, если герой изображен своеобразно одетым, с особенностями в речи, в движениях, то между подростками всегда найдутся подражатели. Мальчик стремится подражать своему герою во всем: в воззрениях и суждениях, в манерах, в походке, в одежде, в языке, в отношениях к людям; на его авторитет он постоянно ссылается, его имя призывает, часто всуе.

Желая подражать книжным героям и подвигам, дети не боятся лишений, связанных с возможно точным уподоблением своему герою, они отказываются от некоторых удовольствий, удобств, переменяют образ жизни, готовы бывают претерпеть даже страдания.

Жан-Жак Руссо в своей «Исповеди» сообщает, что он так увлекался подвигами героев Плутарха, что однажды попробовал сунуть свою руку в огонь, желая подражать известному римскому герою Муцию Сцеволе, который совершил из патриотизма этот подвиг.

Подобных фактов можно привести очень много. Они согласно свидетельствуют о том, что отроки весьма серьезно увлекаются подражанием книжным героям и подвигам, что они стараются копировать своих образцов во всем и, при осуществлении своих намерений, принимают самые рискованные решения, не боясь ни препятствий, ни лишений.

Подражание книжным героям и подвигам есть весьма распространенный, часто встречающийся в отроческой жизни, факт; это не мимолетное явление, а характерное свойство отрочества.

Причины этого явления различны. Об одной мы уже говорили — именно о двигательной силе образов.

Образы имеют двоякое значение: теоретическое и деятельное, двигательное. Наименьшей двигательной силой владеет какая-либо одна черта образа, одно его свойство, одна часть; большая двигательная сила принадлежит целому образу, производящему и большее теоретическое впечатление; еще сильнее побуждает к движениям совокупность образов, целая картина, и еще сильнее ряд картин, сменяющихся не как пришлось, а в известном порядке, так что от их смены получается одно гармоническое впечатление.

Присутствовать при зрелищах, читать романы и рассказы, быть свидетелем различных происшествий не значит быть только созерцателем, зеркалом, по которому скользят самые разнообразные впечатления, не оставляя по себе никакого следа; все эти факты затягивают в себя человека, как болота, невольно влекут его в ту сторону, которая ими указывается, заставляют совершать соответствующие движения.

Люди экспансивные, мало способные задерживать в себе различные впечатления, обыкновенно отображают их сейчас же; при виде быстрых, сильных движений, они сейчас же повторяют их в малых размерах; при слушании рассказа имеют соответственные мимические выражения. Не все так делают, многие остаются, повидимому, спокойными и бесстрастными при самых поразительных картинах. Это зависит от задерживающих подражательные действия обстоятельств, в роде соображений о неудобстве подражательного действия в данное время при данной обстановке, нежелания обнаружить свое настроение, желания показать себя выше других, увлекающихся зрелищем, и т. п.

Многие подражательные движения проходят не замеченными даже для довольно внимательных наблюдателей.

В частности, сила подражания книжным героям и подвигам будет весьма много зависеть от талантливости книги. Чем лучше будет обрисован герой, чем живее будут пересказаны его деяния, чем ярче окажутся краски повествователя, чем стройнее, гармоничнее будет все его произведение, тем большей двигательной силой будет владеть образ героя, тем более подражателей он найдет, тем точнее и в тоже время смелее будут действия подражателей.

Прекрасное, образцовое повествование может вызвать много подражателей и подражаний; бездарное и неинтересное — ни одного, за полным бессилием, безжизненностью и расплывчатостью образов.

Наконец, нужно заметить, что отрочество такой возраст, когда особенно увлекаются подвигами богатырей, необычайных смельчаков, отважных путешественников, вообще больше героизмом физическим, чем духовным.

Если подросткам рассказывать о страданиях, переживаемых человеком в стремлении к истине; если им повествовать о муках совести при нарушении нравственного долга, о страданиях при измене убеждениям; если, словом, им изображать высший духовный мир человека с его борьбою и страданиями, муки творчества и трудности осуществления нравственных идеалов в жизни, то юные слушатели были бы задеты мало. Изображаемое оказалось бы для них слишком высоким, непонятным, оно не затрагивало бы струн их сердца, не волновало бы ум.

Пора увлечений истинными героями человечества для них еще не пришла, культурные деятели, насадители и распространители знания и гуманных чувствований, интересуют их еще мало; для увлечения деятелями науки, искусства, общественности придет пора, будет свое время, но теперь оно еще не пришло.

Зато оно настало для понимания физического героизма, для увлечения подвигами славных охотников, великих завоевателей, необычайных силачей. Непоколебимое, сверхчеловеческое мужество героя, или непомерная трусость и низость изменника не требуют многого для своего усвоения.

То обстоятельство, что для подражания подвигам физического героизма нужны физическая деятельность, подвижность, физическое напряжение, заготовление всякого рода орудий, соответствующие одеяния, усиливает к ним интерес отроков, так как прямо отвечает потребностям и свойствам этого возраста.

В подобном положении находятся все вообще неразвитые умы, которым культура не привила иных высших потребностей. Какие рассказы наиболее любит простой народ, какие книжки читает овладевший грамотою крестьянин? Известное дело, что Бовы Королевичи, Ерусланы Лазаревичи, Гуаки, страшные сказки о ведьмах, о преследованиях, об убийствах, сражениях пользовались и еще теперь пользуются большими симпатиями народа, равно как повествования о мучениках, их страданиях, о подвигах, ими совершенных, о муках, ими претерпенных.

Это физическое подвижничество, этот физический героизм доступен и понятен народу, находит отклик в его душе, возбуждает соответственное настроение. Поэтому народные зрелища и забавы подчас бывают жестоки: кулачный бой, драки всех сортов, травля животных, петушиные бои, присутствование при казнях, если они совершаются публично и т. и. Поэтому же проявления необычайной физической энергии и героизма очень нравятся и подросткам, вызывая у них живые подражания.


Высший вид идейного подражания есть подражание собственно взглядам и убеждениям. Этот вид подражания начинается с юношеским возрастом. В это время пора увлечения физическим героизмом проходит, возникают новые интересы, новые вопросы о цели и смысле жизни, о сущности природы, о судьбе человека.

Юноша считает эти вопросы настолько существенными и необходимыми, что с необычайным упорством стремится к их разрешению. А кто может разрешить их? Между тем, жизнь ставит множество других частных вопросов, например, об устройстве общества и государства, о важнейших деятельностях в нем и т. п.

Под наплывом целой массы таких разнородных и трудных вопросов, юноша начинает прислушиваться к общественным толкам и разговорам, беседовать на подобные темы с своими товарищами и знакомыми, читать книги, посещать разные собрания и общества, в которых обсуждаются интересующие его вопросы, наблюдать направления и особенности общественной мысли, литературных и иных партий и т. и.

Самому ему трудно разобраться в этом клубке вопросов и встречных общественных течений, он более или менее сознательно избирает себе руководителя и начинает ему подражать.

Настает эпоха собственно идейного подражания.

Сегодня юноша увлекается естествознанием, завтра социологией, после завтра философией, потом специально экономическими вопросами, народничеством, искусством и т. д. без конца. Возникают модные умственные направления, и лица, не примыкающие к ним, признаются отсталыми. Как бывает мода на платье, так бывает мода и на идеи, и чему человек больше подражает:— платью или идеям—сказать трудно.

Чтобы увлечь юношу на подражание идее, весьма важно высказать эту идею сжато и решительно, с прибавлением, что излагаемая идея есть последнее слово науки, и только невежда и глупец могут не разделять такой идеи. Идея не должна быть слишком сложной и трудной и непременно должна давать, хотя бы убогие по своей простоте, но решительные ответы на разные трудные и сложные вопросы. Чем фанатичнее проповедь идеи, тем скорее и более найдет она подражателей. Особенно много рассчитывать, при распространении идеи, на глубину ее и справедливость нечего, распространенность идеи часто имеет совсем другие причины, не находящиеся в связи с ее внутренними достоинствами.

Идейная подражательность находится в самой тесной связи с памятью, воображением и общим возбуждением и подъемом духовной жизни в юности. О связи идейной подражательности с памятью мы уже говорили. Живое воображение требуется при подражании книжным героям и подвигам. Недостаточно того, чтобы автор произведения дал яркую и живую картину известных происшествий; нужно, чтобы и подражатель съумел воспользоваться рассказом, отчетливо все себе представил, а затем воспроизвел.

Для этого тоже требуется творчество, хотя и далеко не того размера, как авторское. Когда подражание выражается целым рядом действий, когда необходимы разнородные материалы и средства для его осуществления, тогда тем больше нужно творчества, чтобы надлежащим образом справиться с материалом, недостаток одного заменить другим, все привести в связь и порядок. Поэтому скудное воображение, как и слабая память, плохой помощник идейной подражательности.

Наконец, для подражания собственно идеям, требуются непременно запрос на идеи, назревшая жажда ума в разрешении разных вопросов, способность понимать философские и всякие иные взгляды.

Все это предполагает подъем духовной жизни, достижение ею некоторой высоты развития. При отсутствии такой почвы, такой подготовки, никакие идеи не нужны и не представляется надобности создавать себе кумира, в виде какой-либо модной идеи.

Таким образом идейная подражательность оказывается находящеюся в самой тесной связи с разными сторонами душевной жизни и не только не противоположною, но непосредственно граничащею с творчеством, по временам даже сливающеюся с ним в один сложный процесс.

В виду громадной силы и крайнего разнообразия предметов подражательности, простирающейся на все — и на великое и на малое, и на хорошее и на дурное, каждому взрослому, приходящему в какое-либо отношение с детьми, необходимо быть крайне осторожным, следить за собой, за всеми своими действиями и поступками,— дети легко могут перенять всякую мелочь.

Чтение детей должно подвергнуться также тщательному наблюдению, иначе дитя легко может создать вокрут себя особый искусственный мир, явиться своеобразным Дон-Кихотом, подражать сданным в архив героям, подвигам, невозможным приключениям.

Так как дитя может подражать всему видимому и слышимому, то приходится относиться крайне осторожно ко всяким впечатлениям, доходящим до дитяти, рассчитывать каждый свой шаг, что, конечно, не особенно легко и приятно.

Наконец, не нужно забывать, что разнообразные течения общественной мысли, умственные моды и поветрия, направления журналистики, те вопросы, которые в ней особенно часто ставятся и горячо обсуждаются, также вызывают идейные подражания в юношестве и таким образом являются более или менее серьезною воспитывающею силою.

Подражательность широко раскидывает свои сети, уловляя в них отдельных лиц и целые общества, факты и идеи, постоянные настроения и летучие впечатления.



Массовая подражательность


Смешанный вид подражаний, реально-идейных, составляет массовая подражательность. В ней важны два случая: подражание единиц массе и массы единице.

При исследовании подражаний единиц массам бросается в глаза громадное влияние массы на единицу, та страшная увлекающая сила, какую обнаруживает масса по отношению к единице.

Весьма часто единица по отношению к массе уподобляется куску дерева, попавшего в сильный поток, в полный вешними водами быстро бегущий ручей, — дерево плывет туда, куда его увлекает поток, и не может остановиться или принять при движении свое особое направление.

Чем объясняется такое могучее влияние массы на единицу? Прежде всего и больше всего громадным количеством однородных впечатлений, посылаемых массою единице.

Войти в толпу, одушевленную одним и тем же чувствованием, значит войти в сильный поток. Вся эта масса выражает одно, проникающее ее, чувствование, она кричит, жестикулирует, на лицах толпы отображается одна мысль.

Одушевленная одним чувствованием толпа — это один тысячеголовый, с тысячею пар рук и ног, с тысячею туловищ человек, который одним живет, одно чувствует; на его тысяче лиц одно и тоже выражение. И вот от этой тысячи голов, рук, ног, туловищ идут тысячи движений, тысячи криков, тысячи мимических выражений и обрушиваются на единицу, на все ее органы внешних чувств, на ее ум, память, чувство, волю.

Может ли устоять единица пред таким натиском? Трудно ей преодолевать эти, отовсюду настигающие ее,

однородные впечатления, проникающие в глаза, в уши, в лицо, во все поры тела, во все изгибы души, трудно ей устоять в этом неравном споре.

Подражательность, по существу, дело невольное, неизбежное, и раз встретились благоприятные условия для возникновения и развития подражательности, она возникнет и разовьется. А таким, чрезвычайно благоприятным, условием для развития подражательности и служит отношение массы к единице, влияние первой на последнюю.

История полна фактами, несомненно свидетельствующими, что толпа, не производя никакого физического насилия над единицею, силой нравственного влияния совершенно преобразует единицу, заставляет ее делать то, чего единица не хотела, чему противилась, что признавала преступлением.

Вот что рассказывает Панаев в своих воспоминаниях о бунте военных поселян в 1831 году.

«В то время, когда была борьба за Соколова, я увидел унтер-офицера, с несколькими нашивками на рукаве, лежавшего ничком на крыльце и горько плакавшего. На мой вопрос: «о чем он плачет?», он, показывая на Соколова, сказал: «что делается? Убивают не командира, а отца!» Я начал ему говорить, что вместо того, чтобы плакать в стороне, он пошел бы лучше туда и старался уговорить поселян, чтобы Соколова оставили и отдали мне. Унтер-офицер побежал туда, но не прошло и двух минут, как, пробившись с несколькими поселянами на помощь Соколову, я увидел того же унтер-офицера с колом в руке, бьющего Соколова. — «Что ты делаешь? Не сам ли ты говорил, что он был вам отец, а не командир?» На это унтер-офицер мне отвечал: «уже видно, что теперь пора такая, ваше высокоблагородие. Видите, что весь мир бьет, что ж я буду стоять так!»

Факт краткий, но крайне характерный. Его подлинность и точность остаются, конечно, вполне на ответственности сообщившего.

Кроме указанного основного условия сильного влияния массы на единицу, есть еще несколько других, более частного характера. К ним относятся:

а) недостаточная сформированность и твердость отдельной личности. В таком положении бывают дети, у которых еще все находится в процессе образования. Много очень мягких и податливых на всякие влияния людей есть и между взрослыми;

б) низший уровень массы сравнительно с развитием единицы. Масса по своим качествам и настроению может быть различна, может быть и выше отдельной личности, может быть и ниже. Если она ниже, то будет увлекать и единицу книзу, приучать к жестокости, к попранию прав отдельных лиц и т. п. А обыкновенно гораздо более шансов к тому, чтобы склонить человека к пороку, чем к добродетели;

в) если человек, подвергающийся влиянию массы, самостоятельный и стремится всегда отдавать себе отчет в своих действиях, то его к подражанию может склонять мысль о неудобствах и даже опасности отделения от массы и о тех выгодах, которые могут быть извлечены из дружного действования с нею.

В виду множества причин, побуждающих отдельного человека действовать согласно с массой, подражать ей, возникает вопрос: может ли человек устоять против подражательности массе, может ли он поступать по своему? Хороший ученик, попавший в дурное товарищество в школе, может ли сохранить свои достохвальные качества, оставаясь в среде, низшей его в каком-либо отношении? Давно ведь сказано, что дурное общество портит добрые нравы.

Если иметь в виду школу собственно, то следует признать постоянную наличность условий, поддерживающих личность против массы. Школьная толпа никогда не бывает однородной; невозможное дело, чтобы она всецело состояла из детей одного настроения и качеств — лентяев, праздношатающихся, любителей всячески обманывать учителей и т. д. Следовательно, единица всегда может найти поддержку в некоторой, большей или меньшей, части толпы, а это удесятерит силы личности.

Далее, единица и единомыслящее с нею меньшинство пользуются поддержкой со стороны семьи—родителей и знакомых — и школы — от воспитателей, учителей, начальства. Меньшинство в школе таким образом не брошено на произвол судьбы, напротив, ему со всех сторон оказывают помощь. А так как весь строй школы направлен к тому, чтобы содействовать развитию и укреплению лучших, благородных сторон в человеке, так как к этому стремятся и преподавание, и дисциплина, и живые отношения между руководившими лицами и учащимися, то, очевидно, неблагоприятные влияния школьной толпы на отдельную личность встречают на каждом шагу значительную сдержку.

Конечно, влияние толпы все же останется сильным, но степень его будет находиться в зависимости от нравственной упругости единицы, свойств ее характера, условий жизни в семье и школе. Таким образом даже при предположении, что ученик, поступая в школу, встречает в большей части школьников неблагоприятное товарищество, нельзя считать дело единицы, точнее меньшинства, проигранным по отношению к большинству, нельзя думать, что большая школьная толпа неизбежно увлечет за собою меньшую, подавит ее самостоятельность и заставит плясать под свою дудку.

Возможны еще два исхода:

а) нравственный перевес меньшинства над большинством, постепенное привлечение к меньшинству членов из большинства и в заключение превращение бывшего меньшинства в большинство и

б) параллельное самостоятельное развитие большинства и меньшинства.

Там, где толпа сплошь однородна, где она сильно одушевлена каким-либо одним чувством, где единица не встречает поддержки ни в ком вокруг себя и оказывается буквально единицей, там ей трудно сохранить свою самостоятельность, трудно капле не слиться с морем. Чтобы противостать такой толпе, единица должна быть не просто единицей, а героем.

При обратном отношении, т. е. когда толпа подражает единице, следует иметь в виду два случая: когда у толпы и единицы есть общие стремления, общие интересы, общее настроение, и когда таких объединяющих связей между ними нет.

При наличности общих стремлений между толпой и единицею, подражательные действия толпы легко понятны. Единица, которой будет подражать толпа, не есть что-либо отличное и отдельное от толпы, это — сама толпа, сконцентрированная в одной личности, в которой все стремления толпы выражены сильно и резко.

То, что в толпе бродит не совсем ясно и определенно, что рассеяно и разбросано между множеством отдельных членов толпы, то все собрано и объединено в одной выдающейся и характерной личности. Эта личность — зеркало толпы, плоть от плоти и кость от костей ее.

Подражая такой личности, толпа собственно подражает самой себе. Такая личность есть вожак. Вожак выдается над толпой, он сильнее каждой отдельной личности толпы, он больше одушевлен общею любовью или ненавистью, он задает тон толпе.

В том направлении, в котором настроена толпа, вожак может увлечь ее дальше, чем толпа сама по себе желала бы идти; он может подбить толпу на более резкие действия, на большие преступления, на большую жестокость, чем какие были бы проявлены толпой самой по себе; но вожак без толпы ничего не значит, без нее он нуль, он лишь зеркало, отражающее другой предмет, но не себя. Поэтому вожак должен чутко следить за настроением толпы, и если он позволит себе слишком увлечься своими личными чувствованиями, симпатиями и антипатиями, то он рискует отделиться от толпы, уйти от нее слишком далеко вперед, или в сторону, и тогда он потеряет всякую силу и значение, толпа не последует за ним, и он останется один.

В каждой толпе есть свои вожаки, без вожака толпа скоро распадется, рассыплется. Где толпа, там и вожак.

В школьных толпах также бывают вожаки. Чрезвычайно важно для правильного ведения школы знать, кто вожаки целой школы и отдельных классов и уметь влиять на них. Владея вожаками, можно владеть до известной степени и толпой, так как вожак влиятельная личность в школе или в классе.

Многое, что таится глубоко в душе толпы, выражается только благодаря вожаку. В школе есть недовольство против учителя или воспитателя. Если не найдется вожака, то недовольство ничем резким не обнаружится, будут говорить, сетовать, выражать друг другу свои протесты — и только. Является вожак, и дело разом обостряется. Стоит ему первому крикнуть, свиснуть, бросить жеваной бумагой—и моментально поднимутся адский шум, крики, раздадутся свистки, полетят книги, карандаши, все, чем можно бросить. Школа валит за вожаком, как полк за знаменосцем.

Но справляться с одними вожаками все же недостаточно, так как они только рельефные выразители толпы; нужно смотреть глубже и влиять на самую толпу.

История представляет нам массу фактов, когда очень определенно выразились, отношения между толпою и вожаком. Например, Петр Амиенский и воинство первого крестового похода—это толпа и вожак. Конечно, не Петр Амиенский вызвал первый крестовый поход, он только выразил то, что накипело в душе миллионов людей.

Лютер был подобным же вожаком в религиозном отношении. Была масса вожаков в социально-политическом отношении, у нас, например, самозванцы, Ермак и т. д. Все подобные лица и исторические деятели выражали лишь назревшие желания и чаяния толпы.

Этою наличностью общего настроения, выражаемого вожаками, объясняется и тот удивительный факт, что вожаками становились иногда не живые лица, а поэтические создания, напр. Гетевский Вертер, вызвавший манию самоубийств.

Эти подражательные самоубийства нужно понимать не так, что произведение всецело создало в читателе соответствующее настроение, а так, что оно только ярко выразило таившееся в душах многих чувство.

Поэтическое создание было искрою, упавшею на порох и потому произведшею взрыв. Искра, упавшая на другое место, произвела бы и другое действие, а, может быть, и совсем никакого не произвела бы.


В своем подражании единице толпа может подняться на одну ступень выше, подражать не выразителю своих стремлений, но человеку, существенно отличающемуся от нее по всему своему складу, по своим задачам и целям, имеющему свои собственные идеалы и желающему привить эти идеалы толпе.

Это не вожак, а герой. Подражания в подобных случаях бывают трудны для толпы, и она подражает героям мало. Только время от времени герою удается наэлектризовать толпу, завлечь ее, заставить короткое время жить одною жизнью с ним, одушевиться его идеями и чувствами.

Но долго пребывать в таком настроении толпа не может, она скоро ниспадает к своему будничному образу мыслей, отказывается идти вслед за своим героем и, при случае, не прочь бывает отдать его на пропятие.

Истинный герой — человек одинокий, мало понимаемый, мало ценимый; обыкновенная его судьба—гибель, увлажнение почвы человеческого прогресса своею кровью, проторение новых путей, а спустя несколько веков по смерти — обоготворение или великая слава, впрочем далеко не для всех.

Бывают истинные герои, которые проходят мало замеченными, дела которых не шумны, с виду не эффектны, но по существу велики.

Толпа подготовляется героями к новой жизни; герои — соль земли; целый ряд великих и неизвестных героев, пробивая новые пути, гибнет, успевая только на короткое время увлечь за собой толпу.

Когда же почва будет подготовлена, толпа несколько воспитана и двинута вперед в известном направлении, тогда на смену героя является простой вожак и, пользуясь своим духовным сродством с толпой, будучи только первым из толпы, совершает то, чего не мог сделать герой, и приобретает себе громкое историческое имя и даже возводится в сан героя. Впрочем, и на самом деле граница между героем и вожаком не всегда бывает резкая и достаточно заметная.



Конечно, единица может увлечь за собой толпу, при отсутствии между ними общего настроения, не только в важных делах, но и в мелочах, увлечь опять вопреки ее желаниям, что свидетельствует за непроизвольный характер подражательности.

В одну школу явился однажды господин с странным предложением — за небольшое вознаграждение заставить зевать всю школу, учеников и учителей. Условие было заключено.

Десять учеников и два учителя решили особенно настойчиво противиться заразительности зевоты и в этом смысле составилось несколько пари. Все собрались в большой зале, и странный человек начал сеанс тем, что стал слегка позевывать, возбуждая сначала насмешки; но по мере того, как он постепенно и с большою натуральностью усиливал свои зевки, некоторые из школьников начали заражаться. К ним понемногу приставали другие, и наконец все присутствующие зазевали во весь рот. Более слабые зевали до боли.

Таким образом, если во влиянии толпы на отдельную личность есть что-то роковое, неотразимо действующее, то такой-же роковой характер в известных пределах нужно приписать и влиянию единицы на толпу.


Общая психологическая и педагогическая оценка подражательности


В заключение нашего очерка о подражательности, остается обсудить еще один вопрос: как смотреть на подражательность вообще: есть ли она благо, или зло?

При воспитании нужно ли поощрять развитие подражательности, или всеми мерами ее стеснять и искоренять?

Этот вопрос разрешается теми замечаниями и суждениями о подражательности, которые изложены.

Многие считают подражательность злом, подлежащим уничтожению, потому что видят в ней явление чисто механическое, мертвое, противоположное творчеству и оригинальности, составляющим украшение душевной жизни человека.

Распространение подражательности, по этому мнению, обезличивает людей, влечет бесконечные повторения, бесчисленные воспроизведения сделанного и бывшего, — и больше ничего. Поэтому многим кажется, что серьезное, разумное воспитание должно вступить в борьбу с подражательностью и стремиться не только к ее наибольшему сокращению и ограничению, но и к возможному искоренению.

В этом взгляде на подражательность есть доля истины. По своему основному механизму, в своей элементарной форме, подражательность есть деятельность мимовольная, рефлективная, мало сознательная.

Как скоро впечатление проникло в душу другого и достигло значительной степени ясности, оно, в силу присущего ему двигательного свойства, неизбежно будет влечь к соответствующему действию и повторению. Это все равно, что внушение, невольно побуждающее человека к исполнению заданной ему задачи.

Образ, с присущим ему двигательным стремлением,—это зараза, которая, проникнув в человеческую душу, необходимо произведет свое действие. Не допускайте впечатлению пустить росток в душе, тогда вы в корне подорвете подражательность; допустили впечатлению и возникшему из него образу достигнуть живости и тогда поневоле миритесь с подражанием.


Но это же указывает, что подражательность есть необходимое свойство человеческой природы, и результат двигательного стремления, присущего всем душевным состояниям человека, столько же чувствованиям, сколько образам и даже идеям. Это не инстинкт, не что-либо благоприобретенное, а коренная черта душевного организма человека. Поэтому считать подражательность злом столь же бесполезно, как бесполезно печалиться о смертности человека, о необходимости для него принимать чрез известные промежутки пищу и т. п.

Устраняя мысль об искоренении подражательности, мы можем поставить вопрос об ее ограничении, как деятельности часто мимовольной и мало сознательной. Но здесь мы должны оговориться. Подражательность по сущности мимовольна, но затрагивает много весьма ценных свойств человека.

В самом процессе подражательности мы указали ее тесную связь с самодеятельностью, с характером человека, ее гармонию или дисгармонию с предшествующим опытом личности, вследствие чего и становится возможным появление гениев и идиотов подражательности.

Далее, рассматривая отдельные виды и ступени в развитии подражательности, мы отметили тесную связь подражательности с развитием органов внешних чувств, наблюдательности, сообразительности, памяти, живого воображения и с общим подъемом душевной жизни человека в юности.

А такое тесное, можно сказать, неразрывное сплетение подражательности со многими ценными сторонами душевной жизни и деятельности человека свидетельствует, что в подражательности мы имеем дело с глубоко-жизненным явлением, к которому должны относиться осторожно.

Тард преувеличивает, утверждая, что гениальная мысль есть встреча одного подражания с другим, одних традиционных учений с другими; что всякое изобретение сводится к счастливой встрече в мыслящем мозгу какого-нибудь подражательного течения с другим подражательным потоком, усиливающим первый.

Принижать творческие процессы не для чего, из простой встречи двух подражаний ничего творческого не выйдет. В творчестве важны: новое сопоставление прежде известного материала, его новое освещение, новые выводы из него, без новизны творчества быть не может. А для получения такого результата недостаточно чисто случайной встречи одних традиционных учений с другими.

Но нельзя не признать вместе с тем, что подробный анализ каждого открытия и изобретения разлагает его обыкновенно на ряд уже прежде известных положений, так что подчас новизна и оригинальность открытия, как будто, ускользают, и исследователь приходит к старинному заключению, что ничто не ново под луною. А это потому, что подражательность находится в самой тесной связи с разными ценными сторонами нашего духа, между прочим, с живым воображением и самодеятельностью, творчеством, и отделить ее от последних часто бывает трудно.

Наконец, нельзя не обратить внимания на социальное значение подражательности.

Подражательностью люди сближаются и сплачиваются, теснее примыкают друг к другу; в силу подражательности изобретения и усовершенствования разного рода, всякие открытия и новинки быстро распространяются, а деятельность людей становится гармоничнее, единодушнее, сильнее, без подражательности общественные связи значительно ослабели бы, например, симпатия.

Симпатия не может быть без подражательности, а подражательность без симпатии встречается нередко. Симпатия же есть весьма важное явление для развития общественности. Словом, подражательность есть формирующая общественная сила.

Притом доходить до всего своим умом, все изобретать самому, целому-ли народу или отдельной личности, слишком медленно и бесполезно; это значило бы без всякой нужды затруднять развитие культуры, задерживать умственный рост народа и личности. Зачем ломиться в открытую дверь? Зачем изобретать то, что давным давно изобретено, что легко перенять у других? Свои силы нужно тратить производительно, с пользой для себя и для других.

На основании изложенных соображений, смотреть свысока на подражательность не приходится, это великая и благодетельная сила.

Конечно, эта сила может развиваться и часто развивается в детстве непропорционально по отношению, к другим силам, является чрезмерной, без всяких особых забот и хлопот о ней, вследствие естественных органических причин; но дело здесь не столько касается самой подражательности, сколько недостаточного развития процессов, тесно связанных с подражательностью.

Нужно принимать меры к тому, чтобы развитие подражательности не заглушало других, более ценных, деятельностей человека. Пусть наблюдение, запоминание и живое воображение работают не только в интересах подражательности, но и в других, независимых от нее;

особенно же пусть развивается самодеятельность, творчество, — этот дрогоценнейший дар человека.

На культуру творчества нужно обратить особенно тщательное внимание, иначе подражательность разростется необычайно широко. Словом, развития подражательности бояться нечего, если параллельно с ней будут развиваться и другие процессы, особенно творческие. А как развивать эти другие процессы—будет сказано в другом месте.

Что касается самой подражательности, то об ее развитии хлопотать много нечего, она сама будет развиваться с достаточною быстротою; скорее нужно заботиться о том, чтобы сдерживать ее, ставить в определенные границы, направлять.

В этих видах, как выше замечено, чрезвычайно важно заботливо относиться к процессам, находящимся в связи с подражательностью, именно к развитию органов внешних чувств, наблюдательности, запоминания, сообразительности, воображения; далее, точно также важно указывать, что целесообразно подражать сущности дела, главному, а не мелочам и внешности, что при подражании нет необходимости в буквальной копировке образца.

Подражание нужно, по возможности, всегда при воспитании осмысливать идеей, одушевлять духом, больше стремиться к подражанию систематическому и идейному, чем разрозненному и внешне фактическому. А для этого нужно приучать воспитываемого в беспорядочном, с виду, множестве отдельных проявлений личности и бесчисленном количестве форм и оттенков явления отыскивать связующую мысль, объединяющий характер, словом, учить постигать частности и отдельные случаи и черты как проявления целого, единого и связного.

Конечно, подражание необходимо должно начаться с внешнего, но постепенно оно должно дойти до внутреннего, до идеи, и осветиться и осмыслиться этим внутренним, этой идеей. Тогда оно будет разумной и плодотворной деятельностью, содействующею правильному развитию человека и человечества. К такой постановке, к такому направлению подражательности и должно стремиться воспитание.

Скачать брошюру: vyp_-06-1898.pdf [4,13 Mb] (cкачиваний: 69)

П. Каптерев
Энциклопедия семейного воспитания и обучения,
вып. 6, 1898 г.


Категория: Дети и их воспитание   Автор: Энциклопедия семейного воспитания и обучения


Добавление комментария

Имя:*
E-Mail:*
Комментарий:
  • sickbadbmaibqbrda
    esmdametlafuckzvvjewlol
    metallsdaiuctancgirl_dancezigaadolfsh
    bashboksdrovafriendsgrablidetixoroshiy
    braveoppaext_tomatoscaremailevgun_2guns
    gun_riflemarksmanmiasomeetingbelarimppizdec
    kazakpardonsuperstitionext_dont_mentbe-e-ethank_youtender
    air_kissdedn1hasarcastic_handugargoodyarilo
    bayanshokicon_wallregulationkoloper
Вопрос:
Продолжите поговорку: "Кто про что, а вшивый про ..."
Ответ:*