Вряд ли надо представлять читателям Э. Сетона-Томпсона: этот канадский писатель и художник-анималист очень популярен в нашей стране. Заметим лишь, что сам он считал себя прежде всего натуралистом, исследователем природы и некоторые свои книги именовал «естествознанием в художественной форме».
Еще не все книги Э. Сетона-Томпсона вышли на русском языке. «Прерии Арктики», например, только готовятся к выпуску в издательстве «Прогресс»; сокращенный перевод появился недавно в серии «Науки о Земле» (издательство «Знание») тиражом чуть более 20 тыс. экз. В этой книге рассказывается об экспедиции на северо-запад Канады, снаряженной автором в 1907 г. Перед вами несколько фрагментов, посвященных врачебной практике писателя,— если то, о чем автор рассказывает с откровенной самоиронией, можно назвать столь серьезно...
Я отправился в это путешествие для собственного удовольствия и за собственный счет, но никак не мог убедить в этом своих знакомых; они все были уверены, что я еду по заданию какого-нибудь правительства, музея или научного общества с секретной миссией...
Я не только снарядил экспедицию, но был ее организатором, географом, художником, мастером на все руки и даже волей-неволей врачом. Вооруженный пилюлями, вытяжными пластырями, бинтами и сильнодействующими слабительными, я был готов оказать первую помощь пострадавшим. Из наставлений нашего домашнего врача я твердо усвоил, что главное для лекаря — важная осанка, благородная сдержанность в проявлении чувств и абсолютная уверенность в разговоре с пациентом. В предельно сжатой форме его врачебное кредо звучало так: если не знаешь, что с больным, не подавай виду и начинай с очистки желудка. Эта простая истина и прихваченные с собой лекарства снискали мне поразительную известность. Моя врачебная слава росла, а вместе с ней и практика, ибо была совершенно бесплатной...
В лагере у Гранд-Рапидс мне приписали поистине чудесное исцеление. Пришел индеец и пожаловался, что у него сломана кость ноги. На нее упал груз, и он охромел. Пострадавший опирался на плечо друга. Ступня ноги у него потемнела и опухла, но я убедился, что кость цела: он мог двигать пальцами и поворачивать ступню в любом направлении.
— Тебе полегчает через три дня, а через неделю ты будешь совершенно здоров,— заявил я с непоколебимой уверенностью и начал массировать больную ногу. По индейскому обычаю при этом следовало что-нибудь напевать, и я решил, что по ритму для массажа больше всего подходит индейская песня «Кучи-кучи»; она и стала моим шаманским напевом. И вот с помощью нескончаемой «Кучи-кучи» и холодных ножных ванн мой пациент оправился за три дня, а через неделю был совершенно здоров. На севере люди обладают особым даром сочинять небылицы. Вскоре по Атабаске прошел слух, что у индейца была сломана нога, а я вылечил его за три дня. Не сомневаюсь, что через год вам расскажут, будто у него была сломана шея, да не в одном, а в нескольких местах. (...)
Однажды ко мне в палатку заявился главный лоцман Джон Макдональд, властелин реки. Джон жаловался на расстройство желудка, некий перистальтический кошмар. Разумеется, он выразился проще и образней.
По словам Макдональда, он маялся животом вот уже две недели и так ослаб, что толку от него не больше, чем от двух простых матросов.
— Прими пилюли,— сказал я,— и завтра утром будешь здоров.
Наутро Джон явился с жалобой, что пилюли не возымели действия. Он просил чего-нибудь покрепче, чтоб проняло изнутри,— бренди, к примеру, или перцовой настойки. Я никогда не беру спиртного в экспедиции, но приятель в Виннипеге сунул мне, прощаясь, флягу с бренди — «на всякий случай». Случай настал.
— Джон, я дам тебе лекарство,— сказал я и налил в оловянную кружку с полдюйма бренди, плеснув туда столько же «болеутоляющего».— Выпей, и если ты опять ничего не почувствуешь, значит, внутри у тебя все омертвело и пора заказывать гроб.
Джон залпом осушил кружку. Нет, внутри у него не все омертвело, а гроб пришлось бы заказывать мне, служи я у него матросом. Согнувшись вдвое, он катался по полу, а потом еще выплясывал минут пять. Джон не кричал — это не в его правилах, он страдал молча. Через час он сообщил, что, кажется, поправился. На следующий день Джон пришел ко мне и сказал, что совершенно здоров и снова может вкалывать за четверых.
Какой-то человек спросил у входа в палатку:
— Доктор дома?
— Да, мистер Сетон у себя,— ответил Билли.
Я вышел и увидел незнакомого молодого американца.
— Меня зовут У.,— представился он,— я из Мичигана.
Мы тепло поздоровались. У. объяснил причину своего визита: болит рука, общее состояние скверное.
— Покажите руку,— попросил я.
Он размотал бинт. Кисть и рука распухли вдвое против обычного, отек был бледным.
— Болит?
— Такая мука, не сплю по ночам!
— Где болит?
— В кисти.
— С чего все началось?
— Пожалуй, с переправы через озеро Атабаска. Пришлось грести всю ночь.
Для виду я задал еще вопрос-другой, чтобы скрыть собственную растерянность. Да что с ним такое? Отчего рука так опухла и отекла? Я ломал голову в поисках ответа. Тянул время, еще и еще осматривая больную руку, лишь бы больной не заподозрил, что я в этом деле профан.
— Боюсь заражения крови,— признался У.— К врачу я попаду не раньше чем через месяц, а к тому времени либо лишусь руки, либо умру. Я уже решил, что для меня лучше.
Страх в любом случае только вредит делу. Памятуя об этом, я сказал:
— Выбросьте из головы! Разве при заражении крови бывает такой бледный отек?
— Пожалуй, нет,— произнес он с облегчением.
Пока я молчаливо изображал всезнайку, подошел майор Джарвис.
— Гляньте, как руку разнесло,— показал я.
— Ух, ты! — поразился майор.— Вот это ногтоеда! Никогда не видел ничего подобного.
Так это ногтоеда, или, выражаясь научно, панариций! Наконец-то я вздохнул свободно, посмотрел на пациента с видом мудрого профессионала и изрек:
— Причин для беспокойства нет. Вы, очевидно, повредили палец. Инфекция проникла вглубь и начался панариций. Головка нарыва еще не назрела. Как только она появится, я ее вскрою, если, конечно, нарыв не прорвется сам. (В душе я молил бога, чтобы он прорвался). У вас есть льняное семя или отруби?
— Боюсь, что нет.
— Тогда найдите чистую тряпицу, оберните ею руку и парьте в горячей воде, сколько сможете вытерпеть. Через сутки головка назреет, а через три дня можете отправляться в путь.
Последнее заявление, сделанное тоном человека, не знающего ошибок, наполнило больного такой радостью, что отблеск ее упал на меня. Американец протянул мне здоровую руку и с чувством сказал:
— Вы не представляете, как осчастливили меня. Я бы скорей умер, чем согласился жить калекой.
— Вы жаловались, что не спите ночью.
— Три ночи не спал: боль не отпускает.
— Тогда возьмите пилюли. Примите одну и в десять часов ложитесь спать. Если не заснете, примите еще одну в половине одиннадцатого. А не заснете в одиннадцать, примите третью, она вас точно усыпит.
Больной ушел в почти веселом расположении духа. На следующее утро он выглядел получше.
— Сразу видно, что человек выспался,— заметил я.
— Нет,— ответил он,— я не спал. В ваши пилюли входит опиум?
— Да.
— Я так и думал. Вот они, возьмите. Я решил, что должен пройти через это испытание с ясным умом. Обойдусь без опиума.
— Честь вам и хвала! — воскликнул я.— Иному предложишь снотворное, он возьмет и еще попросит. Вы — геройский парень, такого не вышибешь из седла.
Больной снова показал мне свою руку, раздувшуюся, как пузырь.
— Пора готовиться к операции. Оперировать буду в час дня,— отчеканил я, мысленно одобрив себя за уверенность слов.
Вся подготовка заключалась в том, чтобы наточить перочинный нож и — что еще важнее — взять себя в руки. Я вспомнил про флягу с бренди, которую мне дал с собой приятель, сунул ее в карман и пошел оперировать.
— Хлебните,— предложил я.
— Не хочу,— последовал ответ.— Я мужчина, у меня хватит мужества вытерпеть боль.
— Вы готовы?
Больной положил на стол руку, похожую на пудинг.
— Не беспокойтесь, я не шелохнусь,— произнес он, стиснув зубы.
Я знал, что он не шелохнется. Но он никогда не узнает (если не прочтет эти строки), какого нервного напряжения мне стоило это действо. Одно было ясно я должен сделать разрез достаточно глубокий, чтобы выпустить гной, но при этом не задеть артерию и не перерезать сухожилие, и должен провести операцию уверенно, с первого разу. И я это сделал. Успех был потрясающий! У больного ни один мускул на лице не дрогнул.
— Все? — спросил он.— Да это булавочный укол по сравнению с пыткой, которую я терпел минута за минутой целую неделю.
Я почувствовал слабость в ногах и вышел наружу. Свое обещание я выполнил — через три дня мой американец был совершенно здоров и мог продолжать путешествие.
Интересно, скрывают ли настоящие врачи под маской профессионального спокойствия те же страхи и сомнения, что терзали меня?
В последней поездке я оказал помощь двум товарищам, и вождь Пьер Белка взял это на заметку. Утром ко мне в палатку приковылял, опираясь на палку, темнокожий индеец, глубокий старик, и что-то хрипло сказал на своем наречии. Из неточного перевода Билли я узнал, что у старика — его звали Безкья — болит голова, ломит плечо, какая-то хворь засела внутри, сводит руки-ноги, а когда ноги не носят, то ни тебе охоты, ни рыбалки, еда в рот не лезет, сон не идет. Старик просил вылечить его от немочи. Я понятия не имел, что это за немочь, но не подал и виду.
— Конечно, вылечу,— заявил я с апломбом опытного лекаря.— Примешь пилюли, к утру почувствуешь себя лучше.
У меня было с собой слабительное — пилюли ревеня, их дают по одной штуке на прием. На всякий случай я дал старику две. Он тут же проглотил их, запив водой.
Индейцы любят пилюли: их легко глотать, и результат приходит быстро — словом, все достоинства налицо.
Старик побрел к своему вигваму. Через несколько часов он вернулся еще более согбенный и трясущийся; слезящиеся глаза краснели на пепельно-коричневом лице, как следы вулканического извержения на фоне застывшей лавы. Он попросил Билли сказать начальнику, что пилюли не помогли — слишком слабые.
— Ладно,— ответил я,— уж на этот раз ты почувствуешь.
С этими словами я протянул старику три пилюли и чашку горячего чая. Все индейцы любят чай, он на них хорошо действует. Взбодрившись, старик разговорился. На сей раз он выговаривал слова отчетливей, и Билли, худо ли бедно ли понимавший язык чиппева, вдруг заволновался.
— Боюсь, я дал маху. Безкья говорит, Что пилюли слишком сильные, и просит что-нибудь останавливающее понос.
Надо же, подумал я, что теперь делать? И припомнил пословицу, бытующую на Западе: «Не знаешь, что делать, не делай ничего».
— Пусть Безкья идет домой и ложится спать, а завтра покажется снова,— распорядился я.
Индеец отправился в свой вигвам. Весь остаток дня и всю ночь у меня на душе кошки скребли, а утром я с нетерпением ожидал прихода старика. Но он не пришел, и я совсем сник.
Следовало бы повидать больного, но профессиональная этика запрещала выдавать себя визитом без приглашения. День тянулся томительно. Безкья не появлялся. Ближе к вечеру я направился к магазину, чтобы иметь повод пройти мимо вигвама Безкьи. К своему ужасу, я увидел возле него нескольких женщин, с головой укрытых шалями. Они тихо перешептывались. Одна из них указала на меня пальцем, все обернулись в мою сторону и снова зашептались. Боже милостивый, я убил старика, думал я, но зайти в вигвам так и не решился.
Ночью я не сомкнул глаз, а наутро собрался послать Билли узнать, что случилось, как вдруг заявился сам Безкья. На костылях, коленки дрожат, лицо пепельно-серого цвета. Он сказал Билли (на сей раз тот не ошибся в переводе): доктор дал ему замечательное лекарство, и он просит такие же пилюли для своей жены.
...Создается впечатление, что мало кто из индейцев может похвастать отличным здоровьем. Несмотря на здоровый, лесной образ жизни, здесь больше больных, чем в деревне, где живут белые. Причина — болезни, занесенные сюда европейцами. Сердце разрывается, когда видишь столько горя и бессилен что-либо сделать. Я чувствовал себя убийцей, когда повторял больным гангреной:
— Ничем не могу помочь.
Меня глубоко тронули слова вождя Белки:
— Ты видишь, как мы несчастны, как убоги и больны. Мы заключили договор с твоим правительством, и я просил прислать врача, а они прислали только миссионеров...
Химия и жизнь 1986 №9
